Да, похоже на правду, но - правда ли? А что, если итальянский язык окрестил не кушанье по живым существам, а, наоборот, дал этим существам имя по своему любимому блюду: "животные вроде лапши"? Можно ли доказать, что произошло не так, а наоборот?
Можно. "Вермичелло" - не просто слово, а уменьшительная форма от "верме" - "червяк". Но ведь так - "верме" - никто никогда не называл никакого кушанья; слово это очень старое: в Древнем Риме (а итальянцы - потомки римлян) "вермис" уже значило "червяк". Раз так, очевидно, и "вермичелли" сначала значило "червячки" и только потом стало означать "лапша". Мы нашли корень и исток нашей "вермишели".
Вот какой путь прошли когда-то мы с сыном. Действуя кустарно и по-любительски, но примерно так же, как действуют в сходных случаях и ученые-этимологи, мы установили этимологию одного слова, связав его с другими словами, проследив их связи между собой не только в русском языке, но и за его пределами… Нас это обрадовало; мать и бабушку моего сына - нет. Им наша этимология "вермишели" определенно не понравилась. Но ведь они и не были языковедами!
Зачем я рассказал вам две эти притчи о словах? Чтобы показать, что этимология не только занимательное, но и довольно запутанное занятие. Впрочем, сейчас я приведу этому еще более яркий пример.
Похоже до неузнаваемости
Откуда берутся этимологические трудности? Казалось бы, проще простого: два слова звучат похоже - "кот" и "кошка", "стол" и "столяр"; очевидно, они родичи. А другие пары - "бык" и "пчела" или "окорок" и "каракатица" - настолько явно не имеют ничего общего, что смешно и искать между ними родство. Разве не так?
Далеко не так.
Вглядитесь в такие две словесные пары:
Каракуль (мех) и каракули (мазня), блин (кушанье) и молоть (дробить зерно).
Кто вздумает спорить: слова первой явно тесно связаны друг с другом. Между двумя правыми словами нет ни сходства, ни, очевидно, родства.
В самом деле: может быть, "каракуль" и "каракули" - просто одно и то же слово, только в двух разных значениях? Разве не могли крючки и загогулины небрежного письма напомнить кому-то завитушки шерсти на каракулевых бараньих шкурках? Вот и назвали почерк по мерлушке, - зовем же мы некоторые полевые цветы "кашка", а уж что общего между цветком и крупяным кушаньем?
А вот между словами второй пары, разумеется, странно и предполагать родство. "Блин" и "молоть"! Из десяти звуков только один - "л" - входит в оба слова. Да и по смыслу ничего похожего…
А теперь послушаем этимологов.
Наше слово "каракуль", говорят они, заимствовано у тюркских народов Средней Азии. Возле города Бухары есть в пустыне оазис Кара-Куль; по-узбекски это значит "Черное озеро". Тут уже очень давно была выведена особо ценная порода баранов, доставляющих великолепную мерлушку. По имени оазиса породу назвали "каракульской". В этом нет ничего неожиданного: зовем же мы коней-тяжеловозов, выращенных на реке Битюг в Воронежской области, "битюгами" или птичек, вывозимых с Канарских (т. е. буквально "Собачьих") островов, "канарейками". А затем тюркское слово переселилось в Россию и превратилось в наше "каракуль" - мех каракульской овцы.
А "каракули"? Представьте себе - ни малейшего отношения к "каракулю"; это тем более странно, что и это слово взято нами из тех же тюркских источников. Но дело в том, что слово "кара" в этих языках имеет много значений: кроме "черный", оно может значить также и "плохой". Это не должно нас очень удивлять: по-русски тоже ведь "черные мысли" означает "дурные, злые мысли".
Вот в слове "каракули" "кара" как раз и значит "плохой". А "куль" здесь получилось вовсе не из "куль" - "озеро" и не из - "цветок", а из другого тюркского слова - "кул", или "кол", означающего "рука".
Когда соседи наших предков, татары или другие тюркские народы, говорили про человека "караколы", "каракулы", они имели в виду назвать его "дурной рукой", то есть "писцом с плохим почерком". А почему бы не так? И мы нередко говорим "рука", подразумевая письмо, почерк: "руку приложил", "чувствуется рука настоящего писателя". Мы позаимствовали и это тюркское слово, превратив его в свое "каракули". Звуковое сходство между двумя словами абсолютное, а общего по происхождению - решительно ничего. Поистине "похоже до неузнаваемости"!
Теперь - вторая пара. Начнем с того, что в языке наших предков, в древнерусском, слова "блин" вообще не было. В нем существовало слово "млин", из которого много позже и получилось наше "блин". Такие изменения звуков - вещь вполне возможная: родилось же русское народное определение "бусурманин" из арабского "мусульманин" - поклонник, последователь Магомета, магометанин… Как видите, при известных условиях "б" может появиться там, где до того звучало "м".
А от "молоть" до "млин", согласитесь, ничуть не дальше, чем от "колоть" до "клин". И там и тут - слова явно родственные; ведь в близком украинском языке и сейчас "млинець" значит "блин", а "млин" - "мельница".
Что же выходит? По-видимому, от "блин" до "молоть", ничуть не похожих друг на друга, куда ближе, нежели от "каракуля" до "каракулей", смахивающих одно на другое как две капли воды. Слово "блин" когда-то означало "выпеченный из молотого зерна", "мучной".
Теперь ясно: внешнее звуковое сходство между словами не является доказательством их родства и одинакового происхождения. Вы сами поймете, что от этого ученым-этимологам никак не легче. Скорее, наоборот.
Так. А чего же ради?
В самом деле: раз такие трудности, стоят ли они того, чтобы их испытывать? Стоит ли игра свеч? Нужна ли она, этимология; кому и зачем?
Начнем с того, что выясним этимологию слова этимология. Разумеется, оно не русского происхождения; как и все слова, оканчивающиеся на "-логия", оно взято из греческого языка. Гео-логия - наука о земле, земле-ведение; био-логия - жизне-ведение; архео-логия - древне-ведение; этимо-логия - этимо-ведение. А что такое "этимос"? По-гречески это слово означало "истинный". Этимология - наука об истинном (или первоначальном) значении слов. Но спрашивается: а что такое "истинное" их значение? Я знаю, что "солнце" значит "дневное светило", а "луна" - "ночное"… Истинные ли это значения или нет?
Древние греки думали: все слова были созданы когда-то с их точными, божественно правильными значениями. Но потом они стали переходить в разговорах от человека к человеку… Даже медная монета стирается и портится, переходя из рук в руки: на старой драхме не различишь, что было когда-то на ней написано. Еще быстрее и сильнее стираются в обращении человеческие слова. Истинность их начального смысла утрачивается; дело ученых-этимологов древности и было восстанавливать ее.
Мы не античные греки. Мы согласны: да, на протяжении десятилетий и столетий в форма и значение слов меняются, порою очень сильно. Слово "музыка" Пушкин еще выговаривал как "музы'ка":
Молчит музы'ка боевая… ("Полтава")
Слови "полк" наши предки в X–XII веках понимали как "война". "Словом о полку Игореве" назвал один из них свою великую поэму о походе князя Игоря на половцев. Там изменилась форма, тут - смысл, значение.
Но мы вовсе не считаем древние значения слов более "истинными", чем наши новые, а новые - "испорченными" или "неправильными". Смешно было бы считать юношу неправильным вариантом ребенка, а взрослого мужчину - искаженным юношей… А вот дознаться, как именно менялось значение того или другого нашего слова, прежде чем оно стало значить то, что значит сейчас, как менялись его звуки, нам так же интересно, как выяснить, когда и как родилось любое из них, откуда пришло к нам в язык, при каких обстоятельствах, где и кем было создано.
Нужно ли, полезно ли доискиваться ответов на такие вопросы? Нужно и полезно во многих отношениях. Сейчас я назову некоторые из таких надобностей и польз: на деле их много больше.
Начнем с самого возвышенного и, на первый взгляд, наименее практического. В человеке живет глубокое, естественное, вечное стремление узнавать и добиваться понимания. Великий исследователь человеческой психики И. П. Павлов доказал: потребность познавать - такое же природное свойство человека, как потребность есть, пить, дышать, двигаться, работать… Лишать человека познания нового нельзя совершенно так же, как нельзя лишать его пищи, питья, воздуха или свободы: он захиреет и погибнет без любого из этих условий жизни.
А этимология, как всякая другая наука, удовлетворяет естественное влечение человеческого ума к познанию истины.
Нужно ли долго доказывать? Неужели вам лично не покажется интересным узнать хотя бы, что каждому из нас знакомое и такое не больно-то уж почтенное слово баловство в языке наших далеких предков имело значение "лекарство", "лечение"… Это не удивительно: слово "балий" значило тогда "врач"…
"Балия никто не требовал к себе ни при каком недуге…" - с восторгом вспоминает о прекрасных прошлых временах одна старинная книга. Даже в наши дни еще попадается кое-где старая фамилия Балиевы; мало кто сразу скажет вам, что она означает то же, что Докторовы или Лекаревы…
Да, некогда "баловать" значило "лечить". Навряд ли наши современные "баловство" и "баловать" произошли прямо и непосредственно от своих древних тезок, но этимологическая связь между ними несомненна. Да что удивляться: когда человек и в древности заболевал, за ним волей-неволей начинали ухаживать, ему по мере возможности старались угождать, не раздражать, прощать его капризы и причуды. Словом, его баловали, как балуют и сейчас: и лечили и мирволили ему…
Вы спросите: это хорошо, но как же и откуда же возникло не наше современное, а то, древнее слово "баловать"? И это "балий"? Откуда оно?
Его происхождение очень похоже на происхождение другого близкого по смыслу слова - врач. Пусть не обижаются те доктора медицины, которым случайно попадется в руки эта моя книга, но ведь "врач" - это "тот, кто врет", так же как "рвач" - "тот, кто рвет" и "ткач" - "кто ткет". Вот только "врать" в языке наших предков вовсе не обязательно значило "лгать", "говорить неправду". Оно часто означало просто "говорить", "болтать".
Когда в пушкинском "Утопленнике" отец кричит детям, принесшим ему страшную новость: "Врите, врите, бесенята!" - он употребляет слово "врать" в нашем современном смысле: "лгите еще!" А вот когда в "Капитанской дочке" отец Герасим говорит жене: "Не все-то ври, что знаешь!" - здесь "врать" вовсе не имеет смысла говорения неправды. Тут это просто "болтать", "бормотать".
Вот с этим значением и связано слово "врач". В древности оно означало: "тот, кто лечит заговорами". Придя к больному, такой ведун "врал" над ним какие-то волшебные слова-заклинания, что-то такое "баял". Потому он и получал титул "врача", или "балия" - "бахаря". Оба эти слова значили одно: "бормотун".
А теперь судите сами: разве наши этимологические разыскания не принесли нам пользы? Мы ведь не только узнали происхождение двух современных слов, обозначающих лекаря и лечение. Мы как бы заглянули в древний мир наших предков, подсмотрели и подслушали, как пользовали своих доверчивых пациентов медики времен Владимира Киевского, а может быть, и старца Гостомысла. Если бы об этих способах лечения у нас не сохранилось никаких письменных или устных свидетельств, мы на основании наших этимологии могли бы уже довольно уверенно говорить: очевидно, они применялись!
И это позволяет мне обратиться ко второй, может быть основной, пользе, приносимой наукой этимологией. Раскрывая этимологу свои малые и большие тайны, слова любого языка позволяют нередко проникнуть и - в секреты истории, как сквозь перископ увидеть сквозь них то, что уже давно и, казалось бы, навеки скрылось в тумане прошлого. Это необыкновенно важно.
Вот слово кровать. Может быть, вам представляется, что оно связано с такими словами, как "кров", "по-кр-ов", "по-кр-ыв-ать": ведь мы привыкли, что кровать есть ложе, по-кр-ытое простынями, одеялами, по-кр-ывалами…
Это неверно. "Кровать" - очень древнее заимствование из греческого (византийского) языка. Грека называли свое ложе для сна "краббати" (в другом по времени произношении - "краввати"). Это слово перешло от них к русским еще в киевские времена.
Почему - перешло? Разве у тогдашних русичей не было постелей и собственных слов для их называния? Конечно, были. Но живших в суровой простоте восточных славян, привыкших отдыхать на застланных шкурами зверей и верхней одеждой лавках землянок и изб, видимо, очень поразили роскошь и блеск пышной Византии, когда они с нею столкнулись. Дивом показались им и невиданные ими высокие, мягко застланные, чудно изукрашенные греческие спальные одры - "краввати", какие стали появляться теперь и в киевских богатых палатах. Сначала слово "кравать", вероятно, и значило только греческого образца богатое ложе. Потом значение его расширилось, а присутствие рядом слов "кров", "покров" заставило его измениться и по своей форме - стать "кроватью".
Если бы до нас древние летописи, наши и зарубежные, не донесли сведений о живых взаимных отношениях между Киевской Русью и Византией, мы могли бы утверждать, что эти отношения был и, уже по одному тому, что нам известны в древнерусском языке такие слова, как "кровать", как "известь" (из греческого "асбестос"), как "плита" (а раньше - "плинфа") - плоский, византийского образца кирпич. Эти слова могли перейти к нам и прижиться у нас только потому, что народы Руси и Византии в IX и X веках общались тесно и оживленно.
Наши предки вовсе не всегда были только покорными учениками, жадно заимствовавшими иноязычные слова. Они и сами передавали своим соседям все, что тем приходилось ко двору, из русского словарного запаса. Так, наши северо-западные соседи, финны, получили от нас и превратили в свои такие слова, как "аккуна" - "окно", "лусикка" - "ложка", "вяртяння" - "веретено"… Случалось, и нередко, что слово передавалось, как жезл в эстафетном беге, от народа к народу все дальше от места своего рождения.
Вот слово "грамота"; его корень - не русский. Он даже и не славянский. Оно прибыло к нам оттуда же, что и "кровать", - из Греции. Греческое "грамма" (во множественном числе - "граммата") значило "буква", "письмена" - всё изображенное письменами. Став русским "грамота", слово не залежалось у нас. Поезжайте в Эстонию, вы встретите там слово "раамат" - оно значит "книга"; попадете в Финляндию и узнаете, что у финнов "рааматту" обозначает не всякую книгу, а только церковную, библию, "священное писание"… Оба слова пришли к финским племенам северо-запада, так сказать, по великому пути из варяг в греки, через посредство наших предков. А ведь это указывает на древние культурные связи между народами, на те дороги, но которым совершался всяческий обмен между ними, всевозможное общение…
Очень часто получается так, что единственный ключ к той или иной тайне исторического прошлого оказывается в руках этимологов. А уж когда речь заходит об истории самых языков, тут без этимологических разысканий буквально шагу ступить нельзя.
История же языка всегда теснейшим образом связана с историей человеческой мысли, с историей развития самого сознания людей. Вот посмотрите, как это получается.
Закон "табу"
Мы называем известное каждому из вас копытное животное: "овца", испанцы же, живущие на противоположной оконечности Европы, зовут его же "овеха"; может быть, вам приходилось слышать название знаменитой пьесы драматурга Лопе де Бега: "Фуэнте овехуна" - "Овчая купель", "Овечий источник". Что за странное совпадение в словах народов, разделенных целым континентом?
Оно не так уж странно: между русским "овца" и испанским "овеха" можно протянуть целую цепь других овечьих имен: древнеиндийское "авика", литовское "авис", древнеримское "овис", греческое "бис"… Многие индоевропейские языки зовут самку круторогого барана этими близкими друг другу, родственными между собой именами.
Это естественно. Я сказал "индоевропейские языки", или иначе "индоевропейская семья языков". В эту обширную "семью" входит, по подсчетам профессора А. Реформатского, 75 ныне существующих, "живых", и около 30 навеки умолкнувших, умерших языков - от исландского на далеком северо-западе евразийского мира до индийских языков крайнего юго-востока. Входит в нее и великий русский язык, и его родные братья - другие славянские языки.
Как это прикажете понять: "входит в семью"? Надо понимать это так, что все эти языки - там, в безмерной дали веков, - произошли от некоего нам неизвестного языка, на многочисленных говорах и наречиях которого говорили тысячелетия назад предки далеко и широко расселившихся затем по всему миру народов: индийцев и скандинавов, славян и италийцев, прибалтов и греков, таджиков Средней Азии и бретонцев с Атлантического побережья Франции.
В тех языках, на которых сегодня говорят эти народы, опытный глаз может обнаружить ясные следы былой языковой общности. И конечно, следы эти обнаруживаются не в кругу тех слов, которыми мы теперь называем вещи, создаваемые человечеством в наши дни. Наоборот, их надо искать среди слов, обозначающих предметы наиболее древние, известные и близкие человеку уже на заре его истории.
Понятно, что название овцы (или вечного врага, грозы овечьих стад - хищника-волка) куда старше, чем слово, обозначающее, скажем, рыбу латимерию, открытую в водах Индийского океана в XX веке, два-три десятилетия назад…
Имена волка, если мы выберем их изо всех индоевропейских языков, несут на себе отпечаток этой же древней языковой общности; правда, обнаружить его без помощи языковеда не так-то просто и легко. Ученые, однако, утверждают, что русское "волк", литовское "вилкас", древнеиндийское "врках" и даже древнегреческое "люкос" и латинское "лупус" - все это слова-братья, возникшие из единого древнего источника. То индоевропейское слово, которое их породило, значило, вероятно, что-нибудь вроде "вор", "похититель скота"…
Близки друг другу и названия другого хищника евразийских лесов - медведя. У греков этот могучий зверь именовался "арктос" (отсюда, через созвездие Большой Медведицы, название Арктика - "Медвежья Страна"). Этому "арктос" родственны и латинское "урсус" и французское "урс" - их общим предком было давно исчезнувшее индоевропейское слово: оно звучало как-то вроде (я говорю так неопределенно потому, что его никто из наших современников никогда не слышал) "орктос". От него, совершенно естественно, и должны были произойти названия страшного хозяина леса во всех языках нашей семьи.