Шкляр. Вы не трус. И я не герой… А теперь позвольте мне сказать то, что я должен сказать. (Без аффектации.) Я не учил вас унижать людей. Я не учил вас ломать людей. И я не учил вас так зло шутить со своей жизнью. Вы, Геннадий Олегович, совершенно забыли о призвании русского интеллигента.
Сычев (взрываясь). Что?! Что?! Вы смеетесь, Шкляр? Призвание русского интеллигента – обслуживать власть. Его место в лакейской. (Вышагивает по комнате.) Конечно, лакея могут посадить за один стол с господами во время очередного демократического карнавала. Но с ним никто не поделится куском баранины. А если он силой вырвет кусок, то перестанет быть наследником Белинского и Волошина. Вот чему нужно учить ваших студентов, а не церковнославянской грамматике. В закрытом обществе всегда появляются проблемы, нарастает напряженность, и при помощи интеллигента власть стравливает пар. Интеллигент – это форсунка, клапан. Власть позволяет иметь независимое мнение только тогда и только тому, кто укрепляет линию власти. Форсунка, брандахлыстик! (Смеется.) Вот кто такой интеллигент. Когда же он не понимает, что является частью огромной машины, то на его сопло набрасывают платок. Все самые подлые вещи, всю самую грязную работу проделывают бывшие интеллигенты. Вот почему я разговариваю с вами, Шкляр. Вот почему направляю лампу в лицо. Социальный лифт не ждет. Не успел, и адью. А я всегда рвался наверх. В качестве лакея я там уже побывал. Поверьте мне, я видел, как они разлагаются. Как пьют, предают, спят, делят деньги, прячут трупы. И как перед ними пресмыкается всякая шваль. Я заглянул в лицо рубиновой ночи, и она выжгла мои глаза… И тогда я понял, вот где сила. И эта сила очень умна, хотя она даже не знает об этом. (Тихо.) Вот только я перестал чувствовать. (Подходит к Шкляру.) Совсем не чувствую. Ничего не чувствую. (Быстро отходит в другой угол комнаты и замирает.)
Шкляр. Бедный вы мой.
Сычев. Не жалейте меня!
Шкляр. Вы падаете в пропасть.
Сычев. Лучше падать в пропасть, чем прозябать в дыре. Но я не хочу, чтобы мы разошлись так. (Берет себя в руки.) Я прошу, я требую примирения, профессор.
Шкляр. Я вам не враг. В конце концов, мы делали одно дело.
Сычев. Да уж, делали. И теперь мне нужно смыть позор прошлого.
Шкляр (не теряя самообладания). Давайте начистоту, Сычев. Ваша политически ангажированная пьеса в художественном отношении оказалась слаба. А я все поставил на кон в момент полного отчаяния и частичного затмения разума. Когда я одумался, было поздно. Я нелепее вас. Я смешнее вас. Но я не лгу себе.
Сычев. Когда вы поняли кто перед вами?
Шкляр. Когда вы подали стакан воды… А потом назвали русским интеллигентом.
Сычев. Собираетесь выдать меня?
Шкляр (задумавшись). Нет.
Сычев. Ваше чистосердечное признание не входило в мои планы. А мое признание для вас – нож вострый. Но вы решили расколоть меня. Вы снова пошли до конца. Теперь я не знаю, что делать.
Шкляр. Хотите со мной покончить?
Сычев. Да… Но не знаю, смогу ли?
Шкляр (очень спокойно). Что бы там ни было, выполните одну просьбу. Передайте письмо моей жене. (Кладет на стол сложенный вчетверо лист бумаги.) Уже несколько дней ношу с собой.
Сычев. Хорошо.
Сычев выразительно смотрит на Шкляр а.
Шкляр. Что-то еще?
Сычев. Можно прочитать?
Шкляр. Вы могли бы и не спрашивать.
Сычев. Я хочу прочитать вслух.
Шкляр. Сейчас?
Сычев. Да.
Шкляр. Но для чего?
Сычев. Это мой последний шанс почувствовать то, что чувствуете вы.
Шкляр отходит к окну. Кивает.
Сычев ( берет письмо и, медленно развернув его, читает ). "Родная моя! Помнишь тот январский день? Мы легли. И глубина пришла. Потом мы долго смотрели в окно. Туман, вставший над Москвой-рекой, укрыл Николо-Угрешский монастырь. Четко вырисовывались кроны берез и осин. Туман прибывал, цепь деревьев редела. Отдельно взятые кроны становились мутными, выпадали из цепи, однако сохраняли свои волнующие очертания. Ты что-то сказала, но я не расслышал, а переспросить не посмел. И, кажется, я задремал.
Не переживай за меня. Ты же знаешь, что нужно не переживать, а молиться. Ни о чем не проси Бога. А только слушай Его. Вот и вся молитва…
Как-то наш младшенький допустил много ошибок в диктанте. Я спросил его: "Сынок, почему так вышло?". "Я нервничал, – ответил он. – Нервничал, нервничал, покой куда-то ушел". Я рассмеялся и сказал: "Видишь ли, сынок, покой никуда уйти не может. Это ты ушел. Представь себе, что покой – это наш дом. Может дом куда-нибудь уйти?". "Нет", – ответил он. "Вот видишь. Это нервы приходят и уходят, ты приходишь и уходишь, а покой всегда остается. С ним ничего не может случиться". Мои слова утешили его. Он тут же перестал расстраиваться и чувствовать себя виноватым. И он лишний раз осознал, что он дома, и что его любят. И с этой любовью ничего случиться не может. Я люблю тебя и детей именно этой любовью, которая никогда не пройдет".
Шкляр. Почувствовали? Вы что-нибудь почувствовали?
Сычев. Да.
Шкляр. Что?
Сычев. А я ведь не смогу. Нет, нет, не смогу… Я почувствовал… я почувствовал… Как же мне сказать, что я почувствовал?.. Я должен страдать, если хочу любить. И я должен любить, если не хочу страдать. Как-то не так сказал. Но лучше не скажу… Я уже не смогу избавиться от вас… Я почувствовал, что есть жизнь. И ее ни на что нельзя променять.
Шкляр (тихо). Хорошо.
Сычев подходит к столу и садится на стул.
Сычев. Необходимо составить протокол. Скажите, что мне написать?
Шкляр (глядя в окно). Правду.
Сычев (вскакивает.) Вы безумец!.. Ведь это самоубийство для меня.
Шкляр (спокойно). Или начало новой жизни.
Сычев. У меня не получится. Вы слышите? Не получится!
Шкляр. Может быть… Но вы все-таки попробуйте.
Сычев опускается на стул. Кладет перед собой чистый бланк допроса. Долго смотри в бланк. Берет перо.
Сычев (обращается к Шкляру). Фамилия, имя, отчество?
Занавес.
30 мая 2016 г.
Раздел IV. Стихи
Старая дорога
Когда я на горный ступил перевал,
по маковку белой крупой заметенный,
я веру обрел, а слова потерял.
И снег по лицу покатился соленый.Открылась долина, и брызнула даль.
В дыму абрикосовом утро лежало.
Как бил по щекам поднебесный февраль!
От лета лесного осталось так мало.Я вышел за неба дубовый порог
душою, безмолвием, всей немотою…
Всё вовремя было даровано, в срок.
И впрок отпускалось так щедро Тобою.
* * *
Я нашел тебя, Господи, в сердце моем.
Бедным сердцем нашел, сокрушенным Тобою.
Вот замшелую дверь отпираю ключом,
дом сосновый пронзительно пахнет смолою.Синий сумрак разбух, отсырела постель.
С проливного дождя начинается лето.
Я с Тобою одно, мы едины теперь.
Но словами отныне не выразить это.Затянуло ствола золотую версту,
сучья рыжие, темно-зеленую хвою.
В этом доме я вырос, в него и врасту.
Здесь я, Господи, вот я, стою пред Тобою.
* * *
Крыши убелил и вывески
долгожданный снегопад.
Всеми хлопьями искристыми
облепил меня до пят.И обнял крылами белыми
душу до таких глубин,
что глядел я вечность целую
в небо
или – миг один.
* * *
Христос воскрес, восстал из мертвых, но
не как из почвы брызнувший росток,
не как земли хмелящее вино,
не как травой усвоенный урок.Христос воскрес, восстал из мертвых, но
не как исполненный весенних сил
прозрачный воздух; и не как окно,
которое я снова растворил;не как журчащий весело ручей;
не как звезда неведомых миров;
не как цветы лиловые полей;
не как плоды тяжелые садов.Узнать Его земных не хватит глаз.
И сил, и жил не хватит никаких.
Христос восстал из мертвых только в нас!
На глубине такой, где нет слепых.Где нет привычных очертаний рук.
Где нет знакомых запахов и снов.
Где Он с тобою говорит как друг.
Где и не нужно даже нужных слов.И вот тогда нам, кажется, дано
Его увидеть. Воздух полон Им.
И входит в растворенное окно
весенний день, сияющий, как нимб.
* * *
Как земляника ранняя горчит!
Как рыжий ствол печален на закате!
Я замолчу, и Бог заговорит
на языке, который всем понятен.
И разольется в небе киноварь.
И луч последний так вонзится в душу,
что все отдаст она за Твой букварь,
за то, чтобы саму себя дослушать.
* * *
На излете июнь. Чем отвечу я дальнему грому?
Постепенно темнеет, становится все незнакомым.
Поднимается ветер. Березы вершинами плещут.
Этот медленно меркнущий воздух не мне ли завещан?
Этот млечник и мятлик лесной, эти дали и долы?
Но короткая молния вдруг небеса распорола.
Не прошла стороною гроза, шалым краем задела.
Огнедышащей твердью омыла и душу, и тело…Сколько минуло, боже ты мой, а берет за живое,
эта черная, мокрая крыша, гнездо родовое.
Не опишешь того, что любому до боли знакомо.
Как блуждала по гулкому дому июльская дрема.
Как сосна за окном поколения три не сводила
взгляда с нашего клана, рогами бодая стропила.
А когда умирала, роняя огромные сучья,
все прощала смолою горючей, иглою летучей…Просыпаюсь и знаю, что лучше уже не бывает.
По своим же следам возвращаюсь к еловому раю.
Мне легко и привольно по старой дороге идется.
Как туманны, хрустальны снопы восходящего солнца!
Бор сосновый сверкающий каплями, медный, тенистый.
Как лучи земляничного утра влажны и душисты!
Птаха прянет, за нею слежу лихорадочным взором.
Затрещит всеми перьями, как плоскодонка мотором.Засинеют фиалка и шпажник. И это дороже
всех побед под луною. И где зацветет подорожник,
там и Царствие Божие. Дальше – полынь и марьянник.
Я вернулся, и к речи припал очарованный странник.
* * *
Я Тебе благодарен, Небесный Отец,
за июнь, медуницу и пижму,
за судьбу как у всех, стрелолист и чабрец.
И за то, что я слышу и вижу.Близок вечер, до смерти еще далеко
или… Что от гадания толку?
Бледнокрылая бабочка в черном трико
опыляет бордовую смолку.От сосны через душу прокинут к сосне
фиолетовый мост паутины.
Всей листвой поднебесною плещут во мне
дальних лип молодые вершины.Это все, чем лесная душа дорожит,
чем от века она обладала.
Тень просторным узором дорогу пятнит.
Боже мой, разве этого мало?За порогом корней начинается лес.
Края хвойного полная чаша…
Начинается Бог за порогом небес,
там, где сердце сбывается наше.
* * *
Синий купол, зеленый шатер,
предвкушение рая.
Где сосновый раскинется бор,
там душа замирает.И огонь по нему, и топор
хорошо погуляли.
Веет гарью в лесу
до сих пор
от плешин и прогалин.Но стоит невесомый собор,
служит вечный кузнечик.
И приволье такое, простор,
что измерить и нечем.
* * *
Сквозь иглу пробивается луч золотой.
Я стою в тишине у могучих корней.
Мы с Тобою одни на дороге лесной.
Все, что было и будет, – во власти Твоей.
Корабельная даль залита янтарем.
Луч пронзает ручей и сверкает на дне.
Тишина у корней. Мы с Тобою вдвоем.
Полной власти над нами не нужно Тебе.
Неприметно за камешком время течет.
Ткется жизни студеной незримая нить.
Все сбылось, что загадывал, Отче.
Еще
загадать не успел я – сбылось…
Так и жить.
Дело рук Твоих эта непрочная плоть.
Глубина непорочная быстрой воды.
Ты проточную душу заметишь, Господь.
Ты воззришь на нее со Своей высоты.
И войдешь в эту душу небесным огнем,
тишиною живой, беззащитностью всей,
колыханием ветки еловой, ручьем,
всем Собой.
На рассвете войдешь.
У корней.
* * *
Раздвину косматые ветви, замру –
сохатого я повстречаю в бору.
Мне станет неловко – я видел царя.
И я осужден, и помилован я.Стояли, и луч между нами висел…
Откроются тайны не сразу, не все.
Но всё, что я вижу и чем дорожу,
на долгую память узлом завяжу…Я выйду навстречу лесному лучу.
И сердце ему безоглядно вручу.
И хвойному свету отвечу: "Я здесь!
Ты видишь?
Не телом и духом, а – весь".
* * *
Кем я был, кем я стал, кем я буду, спрошу у дороги,
что изведал я в жизни, а что мне еще предстоит.
Взглядом небо окину и склон густолистый пологий.
На березу сосна навалилась и тихо скрипит.Вот и жизнь начинается. Чистая взмокла рубаха.
Птицу серую видел в лесу я, потом на лугу.
Славка, пеночка? Кто же ты, звонкая юркая птаха?
Я тебя разглядеть не могу и узнать не смогу.Всюду птицы Твои, о которых я знаю так мало.
Как Тебя прославляют певуньи лугов и лесов!
И моей благодарности нет ни конца, ни начала.
И уже не найти мне единственно правильных слов.
* * *
И станет серым то, что было синим…
Накрапывает. Тянется осинник.
Охваченный невидимой бедою,
он смотрится в меня лежалой мглою.
Тяжелым илом с Волги потянуло.
В своих сетях снует паук сутулый:
чешуйки, души, все, что шелестит
и носится, мерещится, блестит,
добычей станет. От болиголова
рябит в глазах. Земных вещей основа
сквозь дождик проступает угловато…
Во всем погода эта виновата.И станет серым то, что было синим…
И кажутся напрасными усилья.
Кружится сердце, носится в потемках,
в осинах частых-частых, тонких-тонких.
И вдруг Твоих просветов перекличка.
Ты наизнанку вывернул, на ничку
мою тревогу, мой нелепый страх,
мой прах, лишив его законных прав.
Дождь теплый стал накрапывать упрямей,
приветливей. Осины между нами
пошли дружнее, тьма спустилась быстро…
Где тьма густая, там и Божья искра.
* * *
Невесомее облака,
беззащитнее тела,
Он слабее проломника,
лепестков его белых.
Бескорыстно прощающий,
потому – Всемогущий.
Власть Свою отметающий.
Плоть Свою отдающий.Не затем Он явил нам
василек и мордовник,
не затем осветило
солнце ясень огромный,
чтобы в страхе, униженно
перед Ним трепетали.
Не о том сосны рыжие.
Не про то эти дали.Все любовью спасается –
вот о чем эти ветви
шелестят и качаются.
Вот о чем эти ветры.
Дай мне слабость великую
без конца и без края!
Я Твоей земляникою
ее призываю.Тьму осилю я внешнюю –
ту с Тобою разлуку.
Дай мне слабость нездешнюю,
чтобы вынести муку.
Эту слабость высокую,
что во мраке светила,
что становится силой,
даже смерть превозмогшую.
* * *
Лесная глушь, и час прохладный, ранний.
И никого. Здесь только Бог и ты.
Оглянешься, и сразу ясно станет –
здесь только Бог, деревья и цветы.
* * *
Изгонял торгующих из храма,
обличал и гневался, но знал,
что не так поведает о самом
выстраданном;
не помыслит зла;
что Своей поступится победой
и осмеян будет;
не дыша,
по воде за Ним пойдет,
по следу
на воде прозревшая душа.
Знал всегда – сводить не станет счеты,
всех простит, за всех пойдет на крест;
за слезами, за кровавым потом
разглядит Отца и этот лес,
каждую иголку и былинку.
Знал, что будет предан и не раз.
Верил – в этом вечном поединке
с тяжестью
нуждаться будет в нас.Знал, что мы во всем Ему откажем,
прославляя,
но взошел на крест;
что полюбим властвовать,
но даже и тогда Отца призвал с Небес
не затем, чтобы обрушить небо.
Он, как умиравший человек,
звал Того, Кто нами прежде не был,
с Кем от века связан был навек…Замысел великий не постигнуть.
Обернись назад и помолчи.
Вижу я рыжеющие иглы,
корни, что от солнца горячи.
Верю я – Ты стал отныне нами,
нами всеми…
Ирис и тимьян
пусть расскажут синими цветами
как вместить мне, Господи, Тебя.
* * *
Ничего своего у сосны:
ни кола, ни двора, ни вины.
Но слезами и теплою медью
небеса умоляет помедлить,
не вершить, если можно, суда,
и судом не пугать никогда.Ничего своего у сосны.
Ей любые хоромы тесны.
И ее неземные чертоги
небу летнему бросятся в ноги,
умоляя не жалить огнем,
пожалеть нас и ночью, и днем.Ничего своего у сосны,
только целая вечность и – мы.
И на нас изумрудная крона
надевается, словно корона…
Но дугою изогнутый ствол –
неотмирного царства престол.
* * *
Сквозь густую листву пробивается свет.
Сквозь меня он пробился, меня уже нет.
Я прорежен лучом, он коснулся плеча.
Я бесплотен уже, но ладонь горяча.
Я незримую чую, единую нить.
Ради этого стоит себя пережить.
Ради этого стану густою листвой,
чтобы луч сквозь себя пропустить золотой.
* * *
Насквозь лучами пробитые кроны.
Лепет плывущих по небу ветвей.
Вслушайся в эти осины и клены.
Не отвлекайся от сути своей.И на яру, и в овраге глубоком
на тишину тишиной отвечай.
И позабудешь себя ненароком.
И повстречаешь себя невзначай.
* * *
Начало жаркого июля.
Рыжеет стебель. Комары
не выставляют караула.
Не точат слепни топоры.Перестояла земляника,
усохла, скоро отойдет.
Трава пожухла, и поникли
цветы, и горек будет мед.Но если мы пригубим брагу,
настоенную на меду,
она в сердца вселит отвагу
и злую отведет беду.
* * *