СТАРУХА. Да кто же она – эта ваша Панагея?
ЗАМШЕЛЫЙ. Панагея-Скудельница она. Скудельной землей она, значит, заведовает.
НИНА. Что ж это за земля такая, скудельная?
ЗАМШЕЛЫЙ. А земля эта, девонька – могильная. Что скудельница, что погост, что кладбище – все одно. Только сама-то Панагея в борщевике проживает, вот в чем штука.
СТАРУХА. Откуда вам это известно?
ЗАМШЕЛЫЙ. Так откуда? Сама Панагея мне все и прояснила, как есть.
СТАРУХА. Погодите. Вы сказали: кто Панагею увидал, тот умрет. Так как же вы живы?
ЗАМШЕЛЫЙ. А-а! К тому я разговор-то и поворачиваю. Вот только еще стопочку… (Наливает и пьет) Я, по правде сказать, много выпивать не привычный, но, как Панагею вспомню, стопку налью обязательно. А увидалися мы с нею так. На дворе я, по сумеркам уже, на лавке, значит, сижу, борщевик наблюдаю. И не сказать, чтобы сильно выпимши: обыкновенно – как сейчас, примерно. И на тебе: из борщевика баба выходит, в платочке черном, собой сухощавая. Выходит она спокойная, словно борщевик-то ее и не жалит, и тихо-тихо так мне: я, говорит – Панагея-Скудельница, хозяйка земли скудельной; хочу тебе, Лукич, радость сказать. Ты, говорит, сейчас со старухой своей повстречаешься. А я ей вопрос: как так повстречаюсь, ежели старуха моя тому уж семь годов, как на кладбище располагается? А она мне: так и ты, Лукич, помираешь ведь! Ну, я-то не растерялся и спрашиваю, вежливо: так, мол, и так, нет ли возможности встречу мою со старухой моей отложить, и эту самую радость мою чуток позадержать? А она и говорит: встречу отложить никак нельзя, а можно отменить насовсем. Такое, мол, только один раз предлагается: коли сейчас не помрешь, то уж со старухой со своей никогда не повстречаешься. Удивилась еще: старики-то, мол, все соглашаются. Ты, говорит, Лукич – первый такой. Хочешь еще пожить – поживи, но смотри: питаться будешь одним борщевиком. Ну, тут я струхнул маленько и спрашиваю: что ж, и водки нельзя? А Панагея-то улыбнулась, ласково так, и красивая сделалась, словно икона: водки, говорит, можно! На том и порешили. Так что, диета моя прописана мне окончательно. Вот.
ФОМА. Присниться всякое может, тем более, когда выпимши.
ЗАМШЕЛЫЙ. Обижаешь, Еремеич! Какой тут сон? Как сейчас ее вижу! Старуху мою не помню, какая она на лицо была, а эту ни в жисть не позабуду! Какой тут сон, Еремеич?
СТАРУХА.(Замшелому) Вы уж не обижайтесь: Фома Еремеевич – недоверчивый человек и привидений не признает. Я с ними тоже, правда, не встречалась, но думаю так, что знаем мы на свете не все, а скорей всего – и вообще очень мало. И скажу тебе, Фома, хоть ты уже и взрослый, но на всякий случай: если тебе чего-то не видно, нельзя быть так уж уверенным, что этого вовсе нет.
ЗАМШЕЛЫЙ. Вот это – правильно!
ФОМА. Что ж – мне не видно, а ему видно?
СТАРУХА. Знаешь, Фома, со мной такие вещи стали случаться, что и не знаю, как сказать… Я похожа на безумную?
ФОМА. Что ты, Вера, ты – всех умных умнее.
СТАРУХА. Ну так вот: ко мне кое-кто будто приходить стал и разговаривать со мной.
ЗАМШЕЛЫЙ. Ну вот! Правильно! А я что?
ФОМА. Кто к тебе приходит, Вера?
СТАРУХА. Бывает, что я мужа своего вижу, Вадима – вот, как тебя сейчас. И спрашиваю его, и отвечает он мне ясно. И никакой это не сон: я могу в это время сахар в чае помешивать и ложечкой звенеть.
ФОМА. Выходит, мерещится тебе?
СТАРУХА. Мерещится?.. Легче всего сказать, что мерещится. Часто что-то мерещиться стало… Но Вадим – это бы еще полбеды: случаются у меня и другие гости, каких я живьем никогда не видела. Александр Сергеевич, например, побывал у меня недавно.
ФОМА. Пушкин, что ль?
СТАРУХА. Если б он сам не сказал, что он – Пушкин, я б его и не узнала: не похож он на свои портреты. И знаешь, о чем он говорил со мной?
ФОМА. О чем же?
СТАРУХА. А, представь – о пустяках всяких: о моем здоровье, о погоде… Меня по имени-отчеству величал, а себя просил Сашенькой называть, либо Сашкой. Шутил, смеялся, а потом сказал: "Не удалось мне старость прожить. Старики что-то знают, чего я не узнал. Когда умираешь, ничего уже больше нового с тобою не происходит, кроме лишь одного".
ФОМА. Кроме чего?
СТАРУХА. Не сказал он, а я не спросила. Думала тогда, что поняла, а теперь не вспомню.
ФОМА. Сон – и есть сон.
СТАРУХА. А Фома – и есть Фома!
ФОМА. Пройдусь я, вот что!
ЗАМШЕЛЫЙ. Куда ты, Еремеич?
ФОМА. По делу. (Уходит).
ЗАМШЕЛЫЙ. А, ну это – правильно.
НИНА.(Старухе) Обижается он, что ль на вас?
СТАРУХА. Обижается. Бывает. Что тут сделаешь? Он меня любит, а любовь обидчива.
ЗАМШЕЛЫЙ. А я вот не обижаюсь: Замшелый и Замшелый. Зато – жив-здоров. А иной – и не замшелый, а помер. Вот и рассуди…
СТАРУХА.(Замшелому) Так вы говорите, что овдовели семь лет назад?
ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно: восьмой год пошел.
СТАРУХА. А у меня вот уже – семьдесят восьмой… И вы не помните лицо вашей жены?
ЗАМШЕЛЫЙ. Лицо позабыл. Фигуру помню: сухощавая. А лицо – как вспоминать примусь – ничего: блин перед глазами и все. А фигурой-то она была как бы навроде Панагеи.
СТАРУХА. Навроде Панагеи, говорите? Так вы, наверное, жену свою и видели!
ЗАМШЕЛЫЙ.(Крестясь) Избави, боже! С чего бы это Клавдия моя назвалась Панагеей?
СТАРУХА. Ну, кто знает, решила над вами подшутить. Нет?
ЗАМШЕЛЫЙ. Да не шутница она была, какие шутки! У нее не забалуешь! Не-е! Я Панагею видел.
СТАРУХА. А вы все же подумайте, вспомните хорошенько: не жена ли это ваша была?
ЗАМШЕЛЫЙ.(Растерянно) Не-е… Какая жена? Старуху-то мою Клавдией звать…
СТАРУХА. Нина, голубушка, а что, если я попрошу вас со мной прогуляться?
НИНА. Ой, да о чем разговор, поедемте! (Запирает кафе и увозит Старуху в каталке).
ЗАМШЕЛЫЙ.(Один) Это что ж… моя старуха Панагеей заделалась? За какие заслуги? (Подходит к борщевику и кричит). Панагея!.. Панагея!.. Панагея!
Из магазина выходит Бородатый с гитарой.
БОРОДАТЫЙ. Ты чего орешь, Замшелый, мать твою налево?
ЗАМШЕЛЫЙ. Ой, ё!.. Мужиком обернулась! (Опустившись на колени, крестясь) Христом-богом, правду скажи: ты – Клавдия?
БОРОДАТЫЙ.(Поднимая его с колен) Замшелый, ты хоть иногда закусываешь?
ЗАМШЕЛЫЙ. А, это – ты, борода…
БОРОДАТЫЙ.(Усаживая его за стол) И куда же это все подевались? Матрешку мою бросили… Только я песню спеть хотел, и нет никого. От тебя, небось, сбежали?
ЗАМШЕЛЫЙ. А чего от меня бегать?
БОРОДАТЫЙ. Как чего? Смотреть на тебя страшно, вот чего. Жрешь всякую гадость – зазеленел вон весь. Ты закусывай, давай.
ЗАМШЕЛЫЙ. Я только борщевиком закусываю. Щас приду, борща согрею, и – порядок.
БОРОДАТЫЙ. Тьфу! (Наливает себе).
ЗАМШЕЛЫЙ. Ты уж и меня уважь, борода.
БОРОДАТЫЙ. А тебе не хватит?
ЗАМШЕЛЫЙ. Не-е! Ты, парень, не думай: это я с первой стопки – навеселе, а со второй – обратно тверезый, нужна третья. И вот так – все время: туда-сюда. Так что уважь.
БОРОДАТЫЙ.(Наливает ему). Ладно. Давай, Замшелый, выпьем, что ль, за отечество наше. Чтоб оно жило.
ЗАМШЕЛЫЙ. Это – правильно. (Чокаются, пьют). Не пойму только, кто угощает-то?
БОРОДАТЫЙ. А угощает нас с тобой, отец, очень-очень богатющая дамочка. Одолжил я ей мотоцикл на пару часов: говорит, заплачу, сколько скажешь. Я давать-то не хотел, но, думаю, дай хоть покуражусь над ней. Ну и заломил – аж две цены самого мотоцикла.
ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно, а чего!
БОРОДАТЫЙ. Так что ты думаешь: дала! Глазом не моргнула!
ЗАМШЕЛЫЙ. Да ну?! Так ты, выходит, при деньгах? С тебя угощение, борода!
БОРОДАТЫЙ.(Наливая себе и ему) Я вот что думаю, отец. Про Движение Бородатых я тебе уже рассказывал, ты – человек из народа, нам свойский, нас понимаешь.
ЗАМШЕЛЫЙ. Ясное дело.
БОРОДАТЫЙ. Движение наше набирает силу с каждым днем. Мы близки к тому, чтобы взять власть в свои руки. Одна проблема: средств у нас мало. А вот если к этой дамочке подойти с правильной стороны, то может выйти большая польза… для страны. (Пьют).
ЗАМШЕЛЫЙ. Ясное дело. А какая у ей сторона правильная, вот вопрос?
БОРОДАТЫЙ. Как какая? Женская, конечно. Понимаешь, о чем я?
ЗАМШЕЛЫЙ. Как не понять? Твое дело – молодое. А ежели стране польза, так чего ж…
БОРОДАТЫЙ. Эх, ее бы денежки – да в наше движение, мы бы страну одним махом подняли. Можно сказать, на дыбы.
ЗАМШЕЛЫЙ. Ты парень, главное, не тушуйся: баба она складная и в соку. Давай, за это!
БОРОДАТЫЙ. Давай, отец. (Наливает себе и ему). За бородатых! Долой бритых!
ЗАМШЕЛЫЙ. Долой! (Пьют).
БОРОДАТЫЙ. Эх! Спою! Хоть тебе, отец, да спою про матрешку-родину. Хороша песня, слушай. Умный человек сочинил, лидер наш. Это, считай, наш гимн – бородатых. (Поет, бренча на гитаре; Замшелый встает).
Налей-ка беленькой,
Споем, ребятушки:
Матрешка-девонька -
В матрешке-матушке,
И все, одна в одну -
В матрешке-родине.
Вот только родину
Переуродили.
Ой, люли-люли-ля!Уж деды с бабками
Ее курочили,
Матросам с Балтики
Отдали в очередь:
Все карлой-марксою
Ее брюхатили
Народных масс ее
Доброжелатели.
Ой, люли-люли-ля!Чтоб родила народ
С сознаньем классовым:
Уж он свое возьмет
В порыве массовом!
Эх, только б сколотить
Всем буржуям гробы,
Да поскорей дойтить
До коммунизьма бы!
Ой, люли-люли-ля!Чтоб разом прекратить
И сеять, и пахать -
Чтоб только жрать, и пить
И снова наливать.
Налей-ка беленькой,
Вздохнем, ребятушки:
Досталось девоньке,
Досталось матушке.
Ой, люли-люли-ля!Бедняжка-родина
Кровилась, корчилась,
Никак не родила -
Едва не кончилась.
И рассекли ей пуп
Сеченьем кесаря
И извлекли, как труп,
Бухого слесаря.
Ой, люли-люли-ля!Зрачком расширенным
Глаз тупо зырился,
Стаканом стыренным
Карман топырился.
Эх, гряньте пушки нам,
Что в нем – спасение
И выше Пушкина
Его значение.
Ой, люли-люли-ля!Ему б с утра принять:
Чай, не учить-лечить,
Должны же вы понять -
Ему деталь точить!
Он в праздник первый шел,
Чуть свет, голосовать,
Пока он мог еще
В щель бюллетень совать.
Ой, люли-люли-ля!И с этих бюллетней
Пошла такая власть,
Что стало грех при ней
Прожить и не украсть.
Плесни-ка беленькой,
Газуй, ребятушки:
Поможем девоньке,
Поможем матушке!
Ой, люли-люли ля!
(Пляшут).
КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ
Второе действие
Первая картина
Декорация та же. Вечер. Входит Фома с пледом подмышкой, везя в кресле-каталке Старуху.
ФОМА. Ты уверена?
СТАРУХА. Ночь будет теплой. Нина, кажется, уснула, и незачем ее тревожить: посплю под звездами.
ФОМА.(Закутывая ее пледом) А ну, забредет кто-нибудь? Люди разные бывают.
СТАРУХА. Кто бы ни забрел, какой прок ему во мне? Оставь уже плед в покое.
ФОМА. Хочу, чтоб тебе тепло было.
СТАРУХА. Тебе просто нравится меня трогать.
ФОМА. Это – правда, Вера. Мне нравится. Не уезжала бы ты, а? Как я без тебя буду?
СТАРУХА. А со мной как ты будешь? Мне нянька нужна, а кто мне ее теперь наймет?
ФОМА. Я сам за тобой ходить буду. Я все могу для тебя делать. Я – еще сильный: могу тебя на руках носить.
СТАРУХА. Мне жизни совсем немножко осталось, Фома. Зачем тебе меня хоронить?
ФОМА. Если б я тебя схоронил, я бы скоро за тобой в землю и ушел. Все думал, хоть в одной земле с тобой лежать буду, а ты уезжаешь невесть куда. Дался тебе этот океан.
СТАРУХА. Океан – это не любопытство мое. Это… как бы тебе сказать… Океан – это будет выдох мой последний. Я набрала в грудь слишком много воздуха и никак не выдохну. Никак не найду дверь, чтобы выйти. А увижу океан и уйду… в безбрежность. И уйду счастливая. Поедем с нами, Фома, и будет так все хорошо, правда!
ФОМА. Куда ж я поеду?.. У меня и документов-то нет заграничных.
СТАРУХА. Ну вот! Ты же сам и отказался! Юлька бы все устроила. Гордость, Фома – не для стариков. Роскошь это для нас ненужная.
ФОМА. Да какая гордость? Стыд у меня есть и все.
СТАРУХА. Получается, что у меня стыда нет.
ФОМА. Да ты-то ей – не чужая, Юльке твоей. Ты, можно сказать, жизнь ей дала, если разобраться. Ты для нее – почти, как мать, а, может, и поболее. Ты и мне жизнь дала, Вера, хоть и по-другому. Сила у тебя такая есть. Вот я при тебе и живу. Да видно, зажился. Незачем мне и жить-то теперь.
СТАРУХА. Зачем мы живем, боюсь, не нам знать, Фома. Только мне уж возврата нет.
ФОМА. Есть возврат, как – нет? Вон, встречная полоса – свободная. Пересажу тебя в мою машину, развернемся и – домой. Поедем назад, Вера, доживем вместе, а?
СТАРУХА. Поздно уже… Тебе нужно отдохнуть, Фома. Иди, поспи. И мне дай. А там, глядишь, Юлька вернется. Может, скоро поедем все. Надо поспать.
ФОМА.(Свинчивая матрешку) Выходит, бросаешь ты меня. Спокойной тебе ночи, Вера. (Уходит).
СТАРУХА.(Одна) Бросаю… Я его бросаю! (Пожав плечами). Господи… Господи! Сроду к Тебе не обращалась и не знаю, есть ли Ты вообще. А если Ты есть, то ничем Ты нас так не казнишь, как любовью. И ничем так не милуешь, как любовью. Чего Ты хочешь от нас? Чего ждешь?
Шевелится борщевик. Из него возникает человеческая фигура, напоминающая Пушкина, и забирается на пьедестал.
Кто там?.. Кто вы?
БОРЩЕВИК. Я – борщевик.
СТАРУХА. Борщевик?!.. Но почему вы похожи на Пушкина?
БОРЩЕВИК. Я расту из земли, где много людей лежат. Те, кто еще – на земле, видят и слышат во мне каждый свое – что кому ближе. А попросите – явлюсь, кем угодно.
СТАРУХА. Да нет уж, оставайтесь Пушкиным! Меня это очень даже устраивает, дорогой вы мой Александр Сергеевич!
БОРЩЕВИК. Вера Аркадьевна, я же просил вас!
СТАРУХА. Хорошо, хорошо! Коль ты так настаиваешь, буду звать тебя Сашкой. Ну, и зачем ты забрался на этот пьедестал? Захотелось пошалить?
БОРЩЕВИК. Это же – мой пьедестал. Здесь прежде был клуб деревенский;
Я перед входом в цилиндре стоял, на трость опираясь.
СТАРУХА. Здесь был колхозный клуб?
БОРЩЕВИК.
Да, и, представьте – с колоннами, а на фронтоне, над ними -
Феб с колесницей! Изваяны все мы были из гипса:
Я, с моей тростью, и Феб и четыре коня пышногривых.
С гипсом самим, однако же, что-то неладное было:
С Фебом у нас носы отвалились спустя уже месяц.
Следом он вожжи свои уронил, а кони – копыта.
А уж когда у цилиндра поля отломились, то скоро
Птичий помет закрыл мне лицо совершенно, и стало
Перед народом неловко стоять мне с загаженной рожей.
К счастью один из коней, рухнув с фронтона удачно,
Голову снес мне, и птицы ко мне интерес потеряли.
СТАРУХА.(Смеется) Бедный Сашка! А что это ты гекзаметром изъясняться вздумал?
БОРЩЕВИК. Не по душе вам гекзаметр? А ямбом шестистопным позволите?
СТАРУХА. Это – как твоей душе угодно. А с клубом-то что? Куда он делся!
БОРЩЕВИК.
О! С клубом этим что-то чудное творилось:
То ль дождь, то ль засуха, то ль зимний хлад в ночи
Тому виной, но штукатурка отвалилась,
И стали пропадать из клуба кирпичи.
И вот колонны уже начали трещать,
И клуб стал медленно, но грозно наклоняться.
И тут приехало начальство – покричать
На вольном воздухе, да водкою размяться.
"У вас же клуб – кривой! Кто строил, вашу мать?!" -
Начальник возопил, мгновенно багровея.
"Нагнутый этот клуб – немедленно сломать
И новый выстроить, да только чтоб – ровнее!"
Ему и говорят: мол, строить-то мы рады,
Да денег нет у нас – как строить-то без них?
Начальник отвечал: "Работать лучше надо!
А то, что денег нет, так – не у вас одних".
Дозволив проводить к столу свою персону,
Одобрил, помычав, расставленную снедь,
И милость оказал, отведав самогону
И важно обещав о деньгах порадеть.
СТАРУХА. Я поняла: старый клуб снести велели, а на новый – денег не дали?
БОРЩЕВИК. Не угадали! Денег-то дали. Да те, кому дали, строить не стали. Себе отсчитали, а половину отдали – тем, которые им дали. На том и стоят родимые дали.
СТАРУХА. Сашка! Ты – хоть и молод, да – гений, тебе тайны открыты. Может, скажешь мне: за что – все это? За что мы так наказаны? Скажи! Можно и в прозе, без балагурства.
БОРЩЕВИК. Да, стихи – вещь глупая. Это – вроде чесотки… А вы меня удивили!
СТАРУХА. Чем это?
БОРЩЕВИК. Наивностью вашей. За что наказаны? Да помилуйте: земля, по которой вы ходите, переполнена невинно убиенными, кровью невинной пропиталась насквозь. А от пролития невинной крови родится безумие. Уже сама земля сходит с ума и родит один борщевик. Чего же ждать от людей?
СТАРУХА. Невинная кровь?.. Да неужели, правда, есть Тот, кто за это накажет?