БОРЩЕВИК. Почему вы сомневаетесь, Вера Аркадьевна? Вы же спросили, за что наказаны, значит – уверены, что есть, кому наказать. Вы не верите, что верите?
СТАРУХА. Как поверить, Сашка, как? Вот ты – видел Его?
БОРЩЕВИК. Бога?
СТАРУХА. Да.
БОРЩЕВИК. Невозможно видеть То, что живет везде и во всем. Однако же и невозможно не видеть. Сокровенное бывает таким откровенным, а видимость такой ложью, что мир выворачивается наизнанку. Вернее, оказывается, что он был вывернут.
СТАРУХА. Я теперь думаю о том же, да не больно-то получается. Меня, видишь ли, крепко научили, что нет никого над человеком, потому что и быть не может. Да и детям я говорила так же. Я учила их, что честь, мужество, благородство, щедрость – это их собственное достояние, и только им самим и решать, как этим распоряжаться. Случалось, что они меня удивляли, и тогда казалось, что будто кто-то все-таки распорядился за них. Но я объясняла это собственной глупостью насчет человеческой природы. Я привыкла считать Бога темным суеверием, а веру в Него – чем-то отжившим, смешным и даже вредным.
БОРЩЕВИК. Так теперь вы поняли?
СТАРУХА. Нет, Сашенька, я не поняла. Что льется невинная кровь, я знала. Хорошо знала. Но почему за нее наказаны все? Разве все повинны?
БОРЩЕВИК. Наказываются только повинные. Если наказаны все, то все и повинны.
СТАРУХА. И я?
БОРЩЕВИК. И вы, Вера Аркадьевна, коли уж чувствуете себя наказанной. Вы не пролили крови, но с тем, что кровь лилась, вы жили. В желании жить обвинить нельзя, но вина от обвинения не зависит. Вина – это чувство. Случаются страшные времена, когда можно только умереть, чтобы не чувствовать вины.
СТАРУХА.Какой вины?
БОРЩЕВИК. Вины молчания. Вины страха.
СТАРУХА. Но мой Вадим! Он был само бесстрашие! Он был сама искренность, сама доброта и сострадание к обездоленным и угнетенным! За что же он наказан?
БОРЩЕВИК. А он и не наказан. Он – из тех, кто выбрал смерть.
СТАРУХА. Так я и думала. Он наказал меня: бросил на долгую одинокую жизнь…
БОРЩЕВИК. Не стоит его винить, Вера Аркадьевна: он нуждался в искуплении.
СТАРУХА. В искуплении?! Вадим невинен, как ребенок! Что ему было искупать?!
БОРЩЕВИК. Я не могу говорить о чужой совести – только о своей собственной.
СТАРУХА. Да, Сашенька, конечно. Прости дуру бестактную… И спасибо тебе! Спасибо, милый!
БОРЩЕВИК. За что?
СТАРУХА. За все. За все, что о тебе знаю. За чувства добрые… что лирой пробуждал.
БОРЩЕВИК. Да, тем долго был любезен я народу, но ничто не вечно. Я потихоньку ухожу в забвение, как все человеческое. Моя совесть – не сплошь белый снег, но, в общем, мне повезло… Да, я дерзил царям и над попами хихикал – к делу и не к делу, да и безобразил всяко, чего уж там… Но никогда бы, никогда, повеса и крамольник Сашка Пушкин не обрадовался бы убиению невинных. И даже, заметьте, ради спасения всех обездоленных и угнетенных – нет, не радовался бы. Покоя вам, дорогая Вера Аркадьевна!
Фигура спрыгивает с пьедестала и исчезает в борщевике.
СТАРУХА.(Одна) Куда же ты, Сашенька?.. Куда ты?.. Ушел… Ушел.
Из кафе выходит заспанная Нина.
НИНА. Ой, да что ж вы меня не кликнули-то? Я вас ждала-ждала, да задремала. Давайте, завезу вас в помещение.
СТАРУХА. Ни в коем случае, голубушка! Ночь так тепла, а звезды так ласковы! Мне тут – чудесно: гости ко мне приходят; говорю, с кем хочу и о чем хочу.
НИНА. Как так, гости? Это – во сне, что ль?
СТАРУХА. Во сне, милая, во сне… Скажите мне, вы Пушкина читали?
НИНА. Ну как – конечно, а как же: в школе проходили.
СТАРУХА. Ах, ну да… Как это я не сообразила…
НИНА. А вы почему спросили – про Пушкина-то?
СТАРУХА. Знаете, Нина… он ведь – не просто гениальный поэт: есть и другие гениальные… Но он, Нина… он нас с вами говорить научил… и думать. И даже – стыдиться… Мы не замечаем, что говорим и думаем – хоть капельку, а как Пушкин. Нам очень, очень повезло, что именно он научил нас, потому что он – очень хороший человек. Почитайте его, ну хоть немного, пожалуйста!
НИНА. Да когда ж мне? Со смены придти, сына покормить, спать уложить, да самой на подушку упасть: разве есть мне время книжку-то открыть, что вы!
СТАРУХА. Да, ничего не вышло… Ничегошеньки!
НИНА. Это – про что это вы?
СТАРУХА. А про то, что обездоленные воспрянут и гимны запоют… Какие уж тут гимны! Книжку открыть некогда – до гимнов ли! Вот тебе и скорбный труд, и дум высокое стремленье… А жил-то как недолго! Господи, как же недолго: мальчишка совсем!..
НИНА. Не пойму я: про мужа вы своего или про Пушкина?
СТАРУХА. Я-то?.. Да, пожалуй, и про Пушкина.
НИНА. Так застрелили его, вроде?
СТАРУХА. Застрелили… А какая разница? Он сделал, что должен был, и ушел. А, может быть, понял что-то, и его отпустили. Кто-то отпускает человека из жизни, либо нет.
НИНА. Бог?
СТАРУХА. Не знаю. Может быть. Меня вот всё не отпускают. Чего я не сделала? Какой урок я еще не выучила?.. Нина, а вы могли бы убить?
НИНА. Да что вы такое говорите?!
СТАРУХА. Нет, нет, я неверно спросила. Лучше так: за что могли бы вы убить человека?
НИНА. Да не смогла бы я ни за что в жизни! Да неужели вы бы смогли?!
СТАРУХА. Я не знаю. Я не знаю, смогла бы я или нет. Но я очень хотела убить, Нина. Очень! Я и сейчас, когда думаю о тех, кто уничтожил моего Вадима, я очень хочу их убить. Я никогда их не знала. Наверное, они уже все мертвы, но я бы убила их еще раз.
НИНА. Что же вы пережили-то, господи! Да что же это жизнь делает такое, а?.. Но убить… Как же рука-то подымется? Нет, не смогла бы я. Нет!
СТАРУХА. Ну и хорошо. Отдыхайте, Нина, идите, поспите, доброй вам ночи.
НИНА. И вам. Вы уж, если что, покричите мне, я услышу. (Уходит в кафе).
СТАРУХА. Непременно, непременно, голубушка…
(Слышится Adagio из Второго Концерта Сергея Рахманинова).
(Одна) Невинная кровь… Невинно убиенные… Сколько же вас тут спит кругом? И ты, мой Вадим – среди них, невинно убиенный… Что, если и вправду земля чувствует и помнит? Иногда мне чудится, что деревья думают, только очень медленно. Может быть, все, что растет из земли, это – ее думы? Думы земли? Леса – ее поэмы? Луга – ее песни? А борщевик – ее безумие? Мы – мелкие букашки на теле земли. С чего бы ей быть глупее нас?..
Крадучись, входит Ксюша и тихо стучит в дверь магазина.
Ох, девочка! Я – хоть слышу, хоть не слышу, а что я сделаю? Ничего. А вот если другая женщина услышит, как ты стучишься к ее мужчине?
КСЮША. А мне – по барабану.
СТАРУХА. Прекрасно! Бей в барабаны, любовь безрассудная!.. А были ведь и у меня ночи, когда я, девчонка, едва держалась, чтобы к жениху не убежать, чтобы в дверь его кулаками не замолотить со всей страсти девичьей.
КСЮША. Да вы гоните!
СТАРУХА. Да нет, правда, чего уж теперь… Тогда бы, конечно, никому не призналась, а ведь на стенку лезть хотелось: сядешь на кровати, коленки обхватишь, едва не кричишь, да мать с отцом разбудить боязно.
Дверь магазина открывается; на пороге – Бородатый. Ксюша шмыгает внутрь магазина; дверь закрывается.
Ох, девочка, девочка, что ж я матери твоей скажу?.. А что тут скажешь? Жизнь не остановить. И уж не мое это дело – точно. Долго ли этой девочке радоваться? Что ее ждет?.. Эх, Вадим, Вадим… Вадим!.. Вадим!!..
Шевелится борщевик. Из него возникает мужская фигура в гимнастерке и встает у пьедестала.
Это – ты?!
БОРЩЕВИК. Да, Вера, это – я, муж твой.
СТАРУХА.(Вставая с кресла) Здравствуй, Вадим! Я совсем уже стара. Не дойти мне до тебя.
БОРЩЕВИК. Не мучай себя, Вера, сядь. Обнять ты меня все равно не сможешь. Я давно уже стал землей. А теперь я – борщевик говорящий… Ты скучала по мне?
СТАРУХА. Всю жизнь! Всю мою жизнь! Я и сейчас скучаю.
БОРЩЕВИК. Прости меня. Прости!
СТАРУХА. За что?! За что мне прощать тебя?
БОРЩЕВИК. Я мог бы не умереть, если бы вовремя принялся лгать, как все.
СТАРУХА. Но ты бы изменил себе. Какой в этом смысл? Тогда это был бы уже не ты.
БОРЩЕВИК. А ты бы разлюбила меня, если б я стал другим – ради жизни с тобой?
СТАРУХА. Я не знаю… Но мне нечего тебе прощать, Вадим.
БОРЩЕВИК. Есть, Вера… Есть кое-что, чего я не смог себе простить. В этом – все дело.
СТАРУХА. Да в чем?!
БОРЩЕВИК. Тебе уже говорили…
СТАРУХА. Сашка?!
БОРЩЕВИК. Это – все равно… Не важно, кого ты видела. Ты поняла, о чем говорилось?
СТАРУХА. Нет. Он говорил об искуплении. Что я могла из этого понять? Разве ты мог носить в себе что-то, чего бы я не знала?.. Ты мог что-то скрыть от меня?
БОРЩЕВИК. Я слишком поздно понял, что все – ложь. Все – кроме нашей любви.
СТАРУХА. Неужели тебе и сейчас трудно мне сказать? Ты мучаешь меня!
БОРЩЕВИК. Нет на моих руках ничьей крови, нет! Но она… все равно, что есть на мне.
СТАРУХА. Нет! Нет, я не верю!
БОРЩЕВИК. С той крови все и началось – вся эта ложь. Она была самой первой – та кровь. Не я пролил ее, но я был рад ей, Вера, я пережил радость и облегчение, когда она пролилась, и всех вокруг звал радоваться. Я говорил: теперь, когда с ним покончено, мы обязательно выиграем нашу битву за счастье всех людей. Раз его больше нет, то и старому миру – конец, потому что он был лицом старого мира, и старый мир цеплялся за него.
СТАРУХА. Так ты говоришь о царе?
БОРЩЕВИК. Да. О царе. Я верил, что его нужно убить, потому что нужно было убить саму мысль о возврате к миру порабощения человеческого. Я был совсем еще мальчишкой. Я не знал, что нельзя построить любовь на ненависти, а жизнь на смерти. Это – ложь. И на лжи никак не построить правду. И я не знал тогда тебя, а ты была еще ребенком… Но однажды, когда я посмотрел в твои чистые девичьи глаза, забыв обо всем, меня вдруг словно кто-то хлестнул по лицу. И, знаешь, как видение промелькнуло: встали они перед глазами у меня – те самые барышни, дочери царские расстрелянные, в воротничках белых. В детстве я их в газете видел, всех на одной фотографии. И вот я с тобой говорю, а они будто глядят на меня – твоими ясными глазами и спрашивают: за что, Вадим? За что? А из-за юбок их будто мальчишечка выглядывает, братик их, царевич, что в одну яму с ними упал… Страшно, Вера! Потом сниться мне это стало. И пошла по сердцу трещина. Виду я не показывал, а только сильнее кипел об устройстве новой жизни: очень уж нужно было верить, что не напрасно все!
СТАРУХА. И что обездоленные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре справедливости?
БОРЩЕВИК. Да, я страстно желал этого! Ты смеешься надо мной?
СТАРУХА. Я жалею тебя, Вадим. Зачем ты прятал от меня твою боль? Неужели стыдился? Я помогла бы тебе, вылечила. Разве бывает жизнь без ошибки?
БОРЩЕВИК. Видишь ли, Вера, эта ошибка – такая, что от нее заведется в душе личинка, поначалу незаметная, а потихоньку высосет из тебя радость, нагадит в тебе и вырастет в жирную гусеницу. Эту гусеницу ты и рад бы из себя вытошнить, да – никак. И мечтаешь, чтобы поскребли душу мочалкой, да отмыли бы. Только кто ж отмоет? Молиться не обучен был, да и как молиться, если всю жизнь с Богом воевал?
СТАРУХА. Вадим, милый, да зачем же такое страдание в себе таить? Сама не молилась, но не может того быть в природе, чтобы человеку прощения не было, коли он просит его!
БОРЩЕВИК. Да не честно это, Вера, пойми: просить у того, кого отвергал, как врага. Молитва богоборца не просто смешна, это – трусость изменника.
СТАРУХА. Бедный ты мой! Бедный!
БОРЩЕВИК. А ты знаешь, какое возникает чудесное мечтание, когда мерзкая гусеница выедает тебе нутро?
СТАРУХА. Господи! Господи!
БОРЩЕВИК. Прекрасное мечтание! Мечтание о муке! Мучиться, чтобы гусеницу свою замучить! И умереть, чтобы она умерла!.. Ты плачешь, Вера. Плачь, святая душа!
СТАРУХА. И поэтому ты умер?!
БОРЩЕВИК. Выходит, что так: меня оклеветали, но я и не пытался себя защитить и не сказал ни слова в оправдание. Я хотел все принять и претерпеть столько, сколько мне будет дано претерпеть. Я претерпел и умер спокойным.
СТАРУХА. И я ничего не знала! Ничего!
БОРЩЕВИК. Ты можешь простить меня, Вера? Только это теперь важно.
СТАРУХА. Да мне ли тебя прощать – тебя, столько выстрадавшего? Конечно, я прощаю!
БОРЩЕВИК. Ты хочешь пойти со мной?
СТАРУХА. Куда?
БОРЩЕВИК. Ты хочешь быть со мной вовеки?
СТАРУХА. Конечно! Почему ты спрашиваешь?
БОРЩЕВИК. Тогда идем. Ты можешь уйти со мной, но только теперь. Такое предлагается один раз. Если жизнь сейчас удержит тебя, ты уже со мной не встретишься.
СТАРУХА. Я хочу быть с тобой, Вадим! Конечно, хочу, дорогой мой! Я иду к тебе! (Встает). Одно только тревожит меня… Только одно: что будет с Фомой?..
БОРЩЕВИК. Тебе решать, Вера.
СТАРУХА. Так хорошо уйти сейчас с тобой, Вадим! Господи, как хорошо и совсем не страшно! Я не думала, что это может быть так прекрасно. Я подойду к тебе: ты ведь возьмешь меня за руку, правда? (Медленно идет к борщевику).
БОРЩЕВИК. Да, Вера. Я возьму тебя за руку, и ты уже не вернешься.
СТАРУХА. И не нужно! Зачем? Я так долго здесь была… Вот только как же Фома – без меня? Как же бросить его? Он умрет без надежды: он не понимает… Он не знает…
БОРЩЕВИК. Мы все уходим. И всегда кого-то бросаем. (Свет постепенно гаснет).
СТАРУХА. Да. Ты бросил меня; я бросаю его, и все – правильно. Конечно! Мы и в смерти думаем только о себе. Ну до чего же мы малы, Господи! Мы – совсем дети. Но чьи? Чьи мы дети? Где же рука твоя? Где твоя рука?!
КОНЕЦ ПЕРВОЙ КАРТИНЫ ВТОРОГО ДЕЙСТВИЯ
Вторая картина
Декорация та же. В своем кресле неподвижно сидит Старуха с закрытыми глазами. Светает. Слышен рев подъехавшего мотоцикла. Входит Дана, всматривается в лицо Старухи, касается ее, вздрагивает, крестится и начинает петь пасхальный светилен на сербский напев. Входит Иван с велосипедом, слушает.
ДАНА.(Поет). Плотию уснув, яко мертв, Царю и Господи, тридневен воскресл еси, Адама воздвиг от тли, и упразднив смерть: Пасха нетления, мира спасение.
ИВАН.(Дане) Эта песня – о воскресении из мертвых. Вы верите, что ее (показывая на Старуху) ожидает воскресение?
ДАНА. Моя мама пела это всегда. Когда я была маленькая малышка, я жила с моей мамой в монастыре, а одна старая монахиня учила меня. Моя мама была немножко не в уме и говорила так, что все люди имеют воскресение, когда Христос приходит на землю. Старая монахиня говорила не так, но я верила моей маме. Сейчас я больше не умею верить то, что такой, кто насилует и убивает, имеет воскресение. Но эта женщина (показывая на Старуху) имеет воскресение, когда Христос будет приходить на землю, я верю это.
ИВАН. А я верю вам. У нее будет воскресение.
ДАНА. Почему ты веришь мне? Ты видишь меня первый раз.
ИВАН. Я вижу вашу тайну.
ДАНА. Тайну?! Какая моя тайна?
ИВАН.(Берет со стола матрешку) Взгляните на эту игрушку. Это – человек, каким он виден всем. (Развинчивает большую матрешку, берет среднюю). Это – человек, каким он виден только себе самому. (Развинчивает среднюю матрешку, берет куколку). А это – тайна. Это – человек, каким и сам он себя почти не видит, пока живет на земле. Это – человек неуничтожимый: он не распадается ни на какие части. Это – вечный ребенок внутри человека. Он движет вашей жизнью, что бы вы с ней ни делали. Я вижу сейчас того ребенок, что жил в теле этой старой женщины. Он еще – здесь, совсем рядом, и слышит нас.
ДАНА. И ты видишь такого ребенка во мне?
ИВАН. Да.
ДАНА. Какой он?
ИВАН. Он – светлый. Но есть черная точка – маленький сгусток тьмы. Он может взорваться и заполнить вас в один миг.
ДАНА. Что такое – эта черная точка?
ИВАН. Жажда мести. Мучительное, жгучее чувство, способное делать вас жестокой.
ДАНА. Кто ты, чтобы видеть душу?! Ты – святой человек?
ИВАН. Я бы так не сказал. Но у меня необычное зрение.
ДАНА. Ты уже видел меня?
ИВАН. Я видел вас вчера. И вы это знаете.
ДАНА. Зачем ты пришел опять в это место? Ты ищешь что-то?
ИВАН. Да. Вчера я видел здесь не только вас, но и другую женщину. Теперь я ищу ее.
ДАНА. Зачем?
ИВАН. Чтобы говорить с ней.
ДАНА. Ты любишь эту женщину?
ИВАН. Да.
ДАНА. Почему ты не говорил с ней вчера?
ИВАН. Я не посмел.
ДАНА. Ты виноват?
ИВАН. Да, я виноват. Но не так, как вы думаете.
ДАНА. Ты знаешь, как я думаю?
ИВАН. Я знаю, что вы можете любить в целом мире только одного мужчину – распятого.