Явление VII
Кристина, Ранцау, Гёлер, Фалькенскильд.
Гёлер. Да разве я знаю? Беспорядок, путаница. Я задаю тот же вопрос, что и вы! В чем дело? Что случилось? Все меня спрашивают, и никто не может ответить.
Фалькенскильд. Но вы же были там, во дворце?
Гёлер. Конечно, был. Я открыл с королевой бал. После отъезда ее величества я танцевал дворцовый менуэт с мадемуазель Торнстон, когда вдруг заметил что-то необычное. Группы гостей уже больше не смотрели на танцующих, они тихо переговаривались, в гостиных шел глухой ропот… "В чем дело? Что случилось?" - спрашиваю у моей дамы, но она тоже ничего не знает. И тут я узнаю у выездного лакея, совершенно бледного и испуганного, что королева Матильда только что была арестована в своей спальне по приказу короля.
Фалькенскильд. По приказу короля? А Струэнсе?
Гёлер. Он тоже арестован в момент своего возвращения с бала.
Фалькенскильд(нетерпеливо). А Коллер, черт возьми! Коллеру была поручена охрана дворца. Он командовал один?
Гёлер. Самое удивительное и самое неправдоподобное то, что эти два ареста были совершены - кем бы вы думали? Самим Коллером, у которого был в руках приказ короля.
Фалькенскильд. Он нас предал! Это невозможно!
Гёлер(к Ранцау). Я тоже полагаю, что невозможно! Но пока все это говорят. Лейб-гвардия кричит: "Да здравствует король!" Народ, призванный к оружию Ратоном Буркенстаффом и его друзьями, кричит еще громче. Войска, которые сначала сопротивлялись, теперь действуют с ними заодно. Наконец, я не мог вернуться в свой особняк, так как у дверей была толпа. Я пошел к вам, хотя это тоже было небезопасно. Я был так взволнован, что даже остался в бальном костюме.
Ранцау. В настоящее время бальный костюм безопаснее костюма министра.
Гёлер. В течение вчерашнего дня я еще не успел его заказать.
Ранцау. Вы можете избавить себя от этого труда. Что я говорил вам вчера? Не прошло еще и двадцати четырех часов, а вы уже не министр.
Гёлер. Сударь!
Ранцау. Вы успели протанцевать контрданс, и после такой министерской работы вам нужен отдых. Я вам предлагаю его у меня (живо), так же как и всем вашим. Это единственное убежище, где вам будет сейчас безопасно. Не надо терять времени. Следуйте за мной все. Пошли.
В этот момент распахиваются два окна в глубине сцены. Ханс, матросы, несколько человек из уличной толпы появляются на балконе. Они вооружены карабинами.
Явление VIII
Ранцау, Кристина, Фалькенскильд, Гёлер.
Ханс(целится). Стойте, господа! Вам не уйти!
Кристина(с криком заслоняет отца, обнимает его). Я все еще ваша дочь. И я умру вместе с вами.
Ханс. Отдайте богу ваши души!
Явление IX
Ханс, Ранцау, Эрик (левая рука его на перевязи; он вбегает через дверь в глубине сцены) заслоняет собой Кристину, Фалькенскильда и Гёлера.
Эрик(Хансу и его товарищам, проникшим через балкон в комнату). Стойте! Не надо убивать! Не надо крови! Достаточно того, что у них отнята власть! Этого хватит. (Указывая на Кристину, Фалькенскильда и Гёлера.) Но их я буду защищать и охранять ценой моей крови! (Заметив Ранцау, подбегает к нему.) О спаситель мой! Мой ангел-хранитель!
Фалькенскильд(удивленно). Он? Господин Ранцау?
Ханс и его товарищи(кланяясь). Господин Ранцау, он совсем другой, он - друг народа, он - наш.
Гёлер. Как это может быть?
Ранцау(Фалькенскильду, Гёлеру и Кристине). О бог мой! Я - друг… друг всех. Спросите лучше у генерала Коллера и у его достойного союзника - Ратона Буркенстаффа.
Все(кричат). Да здравствует Ратон Буркенстафф!
Ратон поднимается на сцену, Эрик пересекает ее и становится около Ханса.
Явление X
Ханс и его товарищи, Эрик, Марта (войдя, она сразу бросается к сыну и целует его), Ратон (окруженный народом), Ранцау, Кристина, Фалькенскильд, Гёлер. За ними Коллер. В глубине сцены народ, солдаты, судейские, придворные.
Марта(обнимая Эрика). Мой сын ранен! Его ранили!
Эрик. Нет, мать. Это пустяки.
Она целует сына несколько раз, а в это время толпа кричит.
Толпа. Да здравствует Ратон Буркенстафф!
Ратон. Да, друзья мои, мы наконец добились своего. Я могу похвастаться, что, служа королю, я всем руководил, все сделал.
Толпа. Да здравствует Ратон!
Ратон(жене). Ты слышишь, жена, я снова в почете.
Марта. О! А мне-то что? Мне ничего не надо. Мой сын со мной!
Ратон. Но теперь молчание, господа, прошу, помолчите. У меня приказы короля, приказы, которые я только что получил, так как наш августейший монарх доверяет мне абсолютно и безгранично.
Ханс(своим товарищам). И король прав. (Показывает на Буркенстаффа, который вынимает из кармана приказ короля.) Замечательная голова, хотя и не производит такого впечатления. Хозяин великолепно знал, что делал, когда полными пригоршнями бросал золото. (Радостно.) Из двадцати тысяч гульденов у него теперь ничего не осталось, ни одного риксдаля.
Ратон(распечатывая бумагу, делает ему знак замолчать). Ханс!
Ханс. Да, хозяин. (Своим товарищам.) Но обернись это плохо, мы бы все погибли: его сын, его семья и все его приказчики.
Ратон. Ханс, замолчи!
Ханс. Да, хозяин. (Кричит.) Да здравствует Буркенстафф!
Ратон(с удовлетворением). Прекрасно, друзья мои, помолчите. (Читает.) "Мы, Кристиан Седьмой, король Дании, сообщаем нашим верным подданным и жителям Копенгагена. После того как мы покарали изменников, нам остается вознаградить за верность графа Ранцау, которого мы назначаем нашим первым министром при регентстве нашей матери, королевы Марии-Юлии…"
Ранцау(скромно). Это меня-то, который подал в отставку и хотел удалиться от дел…
Ратон(строго). Вы не можете так поступить, господин граф. Это приказание короля, и вы должны повиноваться… Дайте же мне закончить. (Продолжает читать.) "…и Ратона Буркенстаффа, копенгагенского купца, которого мы назначаем поставщиком нашего королевского двора (понижая тон), первым поставщиком шелковых товаров для двора".
Все. Да здравствует король!
Ханс. Это здорово! У нас будут на лавке королевские гербы!
Ратон(с гримасой). Прекрасное предложение, и после таких затрат…
Ханс. А местечко, которое вы обещали мне?
Ратон. Оставь меня в покое.
Ханс(своим товарищам). Какая неблагодарность!.. Ведь все произошло благодаря мне! Он мне за это заплатит.
Ранцау. Поскольку король требует, нужно подчиниться, господа, и возложить на себя бремя власти (к судейским), которое мне, надеюсь, будет легче нести благодаря любви моих сограждан. (Эрику.) А вы, юный офицер, подвергшийся в этом деле самому большому риску… вас следует вознаградить.
Эрик(с искренностью). Нисколько. Так как я могу сказать сейчас вам и только вам одному… (Вполголоса.) Я никогда не участвовал в заговоре.
Ранцау(заставляет его замолчать). Хорошо! Хорошо! Но об этом никогда не говорят… Потом.
Ратон(про себя, грустно). Поставщик двора!
Марта. Ты должен быть доволен; это то, о чем ты мечтал.
Ратон. Фактически я им уже был, только я снабжал двух королев, и, отставив одну из них, я теперь потерял половину своей клиентуры.
Марта. А ты ведь рисковал состоянием, жизнью, сыном, который ранен, и, может быть, даже серьезно. Зачем?
Ратон(указывая на Ранцау и Коллера). Чтобы от этого выиграли другие.
Марта. Вот и устраивай после этого заговоры!
Ратон(протягивая ей руку). Правильно. Впредь я не буду этого делать. Черт возьми меня, если я во что-нибудь еще вмешаюсь!
Все(окружая Ранцау и склоняясь перед ним). Да здравствует граф Ранцау!
Конец
Послесловие
Все в этом мире построено на шарлатанстве…
Нет такой книги, в которой не было бы чего-нибудь полезного.
Плиний-старший. "Естественная история"
Srcibe для любого француза слово понятное - писака, писарь, публичный писатель, журналист. В незапамятные времена оно пришло во французский язык из древней латыни, из великого прошлого всех романских народов, от почтеннного слова scribere - писать.
Эжен Скриб получил свою фамилию от отца, торговца шелком, появившись на свет в Париже в 1791 году. Скриб - это родовое имя, а вовсе не псевдоним, и такая "говорящая" фамилия, вероятно, доставляла особую радость его литературным и театральным недругам, коих у Скриба было несметное количество. Ведь миллионное состояние, нажитое на водевилях и комедиях, настоящий триумф его пьесок на всех театральных площадках Европы уже при жизни, ошеломительный успех его либретто, навсегда соединенных с именами Мейербера, Обера, Галеви, Россини, Верди, Доницетти, - это не повод для радости коллег по цеху и строгих театральных журналистов. Интересно, что критиковали Скриба яростно и жестоко, и справа, и слева, и либерально настроенные критики, и критики, отличавшиеся устойчивым консервативным академическим вкусом. После 1836 года, когда Скриб был избран в число "бессмертных" Французской Академии, в прессе поднялся настоящий стон и вой! Подумать только - Гюго было отказано в этой чести, а ему, автору сотен пустяковых пьесок, водевилисту, куплетисту, какому-то писаке, Скрибу… Но, наверное, не напрасно сын почтенного буржуа получил право на такую "говорящую" фамилию. Ведь как поется в одной известной песенке: "Как вы яхту назовете, так она и поплывет!"
Маленький "писака" рано лишился родителей и перешел на попечение к известному адвокату, что, безусловно, повлияло на его судьбу. Отныне атмосфера финансовых тяжб, судебных исков, имущественных споров между родственниками, биржевых махинаций формировала ум будущего драматурга. Интересно, что многие крупнейшие драматические авторы прошли эту блестящую школу юриспруденции: где, как не в суде в жестком диалоге сторон, конфликт встает в полный рост! До адвоката юный Скриб не дослужился, но опыт стряпчего в суде научил его видеть механизм современного мира. Вот она, его школа жизни, отточенная в форме театрального диалога:
"- В современном обществе царит абсолютное равенство!
- Звания и титулы ничего не значат!
- Все французы равны.
- Да, я знаю - перед лицом закона!
- Нет, перед деньгами!" ("Пуф, или Ложь и истина") Как же критиковали Скриба за такое циничное утверждение многие его современники, называя его пьесы "поэзией прилавка", "конторским героизмом" (А. И. Герцен), "антитезой романтизма" (Э. Легуве), "острым словом, сказанным за столом" (Белинский). Но, к счастью, Скриб не слышал всего этого, а потому, не задумываясь, променял выгодную карьеру адвоката на трудный и поначалу совсем не усеянный розами путь драматического писателя.
Театр и только театр манил молодого человека, тот театр, который был рядом, на Больших бульварах, куда ежевечерне собиралась веселая и шумная толпа парижан, ищущих хотя бы небольшой паузы от тех невероятных кошмарных событий, которые, как в страшную воронку, затягивали жизнь каждого француза. Когда Скрибу было три года, Людовику XVI, "народному" королю, "наихристианнейшему" Людовику отрубили голову, затем судили "вдову Капет", так стала именоваться самая красивая императрица Европы, вдова короля, - Мария-Антуанетта. Она была обвинена в растлении собственных детей и также гильотинирована. Когда из складок ее платья выпрыгнула маленькая собачка, то казнили и ее. Вероятно, как пособницу ненавистной королевской династии.
Маленький Скриб не мог этого видеть, но именно таким был жизненный опыт зрителей, ломившихся в театры Больших бульваров, парижан, переживших не только казнь королевской четы, но и лидеров революции, которых одного за другим кровавым потоком сметала со сцены История. Вот откуда, наверное, происходит невероятная тяга революционного поколения французов к театру. "Здесь танцуют!" - написала революционная толпа на месте, где стояла разнесенная по кирпичику Бастилия. А потом чехардой конвент сменялся директорией, директория консульством, консульство империей! Чтобы не сойти с ума от калейдоскопа и водоворота исторических событий, в театрах Бульваров к танцам добавили пение - родились куплеты. Не от легкомыслия, не от пустой веры в будущее, не от надежды на построение справедливого общества, а от невыносимого осознания исторического абсурда рождался французский водевиль. В нем навсегда зафиксировано ощущение той легкости бытия, которая возникает у человека, случайно выздоровевшего после смертельной болезни. "Нельзя не удивляться легкости, игривости и остроумию, с какими французы воспроизводят свою национальную жизнь", - восклицал Белинский. А Герцен, усматривавший в водевиле, кстати, вопреки историческому подходу к явлениям искусства, только национальную особенность, подытожил: "Водевиль такое же народное изобретение французов, как трансцендентальный идеализм - немцев".
В 1811 году Скриб начинает писать одноактные пьески, с танцами и куплетами. Кто только не писал для театров в те годы! Великие в будущем писатели - Дюма, Гюго, Бальзак, Мериме - были молоды, неизвестны, и сцена была для них самым простым и быстрым способом заработать деньги. Ведь гонорар за пьесу выплачивался сразу после того, как она попадала на сцену. У Скриба были серьезные конкуренты, и четырнадцать раз его сочинения с треском проваливались. Публика ждала настоящих страстей, острых интриг, запоминающихся куплетов. Но что могло по яркости и эмоциональному потрясению сравниться с 1815 годом? Ватерлоо… Великое поражение Наполеона. Но именно этот год, год национального позора, Ватерлоо Наполеона, стал "Тулоном" для Скриба! Его водевиль "Ночь в казармах национальной гвардии" стал первой ступенькой его лестницы славы.
Скриб всегда умел извлекать исторические уроки, не обольщаясь красивыми и трескучими лозунгами, которыми переболела революционная Франция: "Талант вовсе не в том, чтобы соперничать с провидением и выдумывать события, а в том, чтобы уметь ими пользоваться" ("Стакан воды"). Он наконец научился строить действие, он понял тот стремительный закон пружины, которая, распрямляясь, движет сюжет, логику театрального характера, который только один и может объяснить самый неправдоподобный поступок героя.
Скриб в полной мере оценил силу театральной репризы, например такой:
"- Он глуп, но он мой дядя, и мне нужно непременно, чтобы мы посадили его куда-нибудь.
- Что он умеет делать?
- Ничего.
- Посадите его в министерство народного просвещения!" ("Товарищество, или Лестница славы")
Скриб стал Скрибом! Он писал много, быстро, налету схватывая словечки, складывая их в блестящие реплики. Любой жизненный эпизод, любая история превращалась им в увлекательнейший сценический сюжет. Точно обнаруживая зерно драматического действия, он умел легко построить интригу, а дополнив ее куплетами на распеваемые всем Парижем мелодии, он добивался абсолютной узнаваемости, а значит, доверия и любви зрительного зала. Ведь рядовой зритель любит только то, что хорошо знает! Завсегдатай бульварных театров, Скриб усвоил и особенности французского актерского стиля, в котором внешняя выразительность и пластичность должны идеально сочетаться со Словом! Искусству построения диалога Скриб, скорее всего, учился у жонглеров, кидающихся на Сен-Жерменской ярмарке кинжалами. Обмен репликами, к которому нечего добавить! Все сказано! Он знал, что актеры терпеть не могут длинные монологи-сентенции, которые приходилось заучивать на пару недель, пока спектакль приносит сборы, потому его персонажи сыплют остротами и афоризмами. А это уже не только дань времени и условиям бульварных театров, к которым приспосабливался молодой драматург. Это связь с глубокой театральной и литературной традицией Франции, в которой глубина мысли облекается в краткую блестящую форму.
Водевиль захватил европейскую сцену. Он вызревал незаметна в куплетах балаганных зазывал на парижских рынках XVII века, в представлениях ярмарочных театров Франции эпохи Просвещения, в годы революции он заявил о своих правах на равенство с высокими жанрами - трагедией и комедией, которые по праву крови шли на первой сцене Франции - Комеди Франсез. Но ни водевиль, ни мелодрама, ни романтическая драма поначалу не были допущены на привилегированную сцену, эти жанры оказались в первую очередь востребованы революционной толпой. Один из первых послереволюционных декретов разрешал каждому гражданину Франции открыть "публичный театр". Своими правами воспользовались тогда многие, и в районе Больших бульваров, отделяющих тогда центр Парижа от окраин, возникла целая цепь театров. Кажется, что сама ось художественной жизни Парижа тех лет сместилась на Бульвары. Это, кстати, заметил еще А. И. Герцен в письме 1847 года: "Пале-Руаяль перестал быть сердцем Парижа с тех пор, как из него извели лучшее население его. Он стал нравственен. Слишком добродетелен. Париж переехал из него. Париж начинается с бульвара Капуцинов, с Итальянского бульвара… ходят какие-то слухи о бульваре Пуасоньер".