Водевиль, мелодрама, романтическая драма - такое же порождение Великой Французской революции, как свобода, равенство, братство. Эти жанры шли поначалу на подмостках бульварных театров, но постепенно они проникнут и в святая святых французского театра - на сцену Комеди Франсез. В этих жанрах фиксировалось катастрофическое мироощущение обыкновенного француза, который воспринимал жизнь как некую таинственную непостижимую силу, как рок, который может вознести человека выше высокого, но и скинуть ниже низкого. В романтической драме герой вступал со всем миром в неравный бой, в котором был заранее обречен. Романтическая драма обнаруживала нравственные чувства человека, не желавшего мириться с воцарившимся миром зла. Мелодрама показывала обыкновенного человека, жизнь которого была принесена в жертву обстоятельствам, его страдания и муки заставляли зрителя ужасаться и сострадать, но неугасимая вера в благополучный исход, надежда на то, что "все перемелется - мука будет", заставляли людей стойко переносить подлинные лишения. И романтическая драма, и мелодрама рушили все театральные правила, отменяли все классицистские единства. "Романтизм - это либерализм!" - провозгласил Гюго. И выкованная великим веком чеканная драматургическая форма разваливалась в угоду создания новой, более неуклюжей, рыхлой, которую все романтики, как один, возводили к великому Шекспиру, новому пророку современного мира. Содержание, как пробка из шампанского, вырвалось наружу, и писатели не поспевали за своими героями, а уж драматические авторы с трудом удерживали хоть какую-то логику сценического действия. Пушкин признавался, как ему едва удалось сохранить единство действия в "Борисе Годунове", написанном в "подражание отцу нашему Шекспиру".
На это разрушение прежних драматургических форм совсем не претендовал водевиль. Он совсем не должен был походить на жизнь, ведь водевильные герои чуть что - поют куплеты и в такт им танцуют.
В основе водевиля лежит анекдот, с четкой завязкой, кульминацией и развязкой. Структура его конфликта абсолютно правильно и жестко выстроена, это особый микромир, в котором, как в капле воды, отражается океан. Легуве, друг и соавтор Скриба, автор превосходных театральных мемуаров, вспоминает об одном замечательном случае, в котором ярко раскрывается гений Скриба-драматурга. Однажды Скриб слушал чтение длинной пятиактной драмы, от сцены к сцене он мрачнел, пока в конце концов не расхохотался, заявив: "Можно лопнуть от смеха!" Эту длинную бесформенную печальную историю он в уме перевел в жесткий драматургический конфликт, отчего получилась "изящная красивая комедия в одном акте". Ну, как тут не повторить за Репетиловым: "Да! Водевиль - есть вещь!" Обладая безупречной театральной формой, водевили Скриба стали мгновенно переводиться на все языки. Кто, как не актеры, знают, что настоящая драматическая форма - редкость, как счастливый лотерейный билет, ведь играя такую "самоигральную" пьесу, всегда можно рассчитывать на успех, так как даже при очень слабом актерском исполнении само действие пьесы вывезет.
Спрос на водевили этого "писаки" Скриба был так высок, что у удачливого драматурга появляются помощники. Он, как и многие в те годы, создает целый цех литературных сотрудников, число их колебалось в разные годы, доходя до 57. Имена многих известны, они не только попадали на обложку пьес рядом с именем Скриба, но и продолжали самостоятельную, как правило, не очень удачливую деятельность без своего мэтра. Другие навсегда оставались анонимными сотрудниками, выполнявшими какую-то одну техническую функцию: кто-то, например, придумывал анекдоты, кто-то сочинял хлесткие остроты, кто-то специализировался на театральных эффектных выходах, кто-то - на комических диалогах, когда герои говорят одновременно. Все это было лишь сырьем, которое под рукой мастера Скриба приобретало четкую законченную форму, способную в полной мере ожить именно на сцене. Труды сотрудников вознаграждались, и никто никогда ни на что не жаловался. О таком способе работы Скриба было известно не только во Франции, но и за ее пределами, что, конечно, вызывало презрение к этому "драмоделу", к писаке! Но одно дело, мнения и суждения о самом Скрибе, и совсем другое, реальный живой интерес театров к его пьесам. Конечно же, не только превосходная форма действия привлекала театры.
Скриб был проницателен и умен, а действительность навсегда отучила его от мысли, что в мире возможна победа истины. В 1825 году он пишет прекрасный водевиль "Шарлатанство", в котором предугадает не только основную тему своих лучших комедий, но и будущее всех государств, строящих демократические и либеральные институты. Вот как молодого и наивного врача просвещают журналист и известный литератор:
"- Не думай, что мы единственные. Во всех слоях общества, во всех классах царит сплошное шарлатанство.
- Торговец объявляет о прекращении торговли. А она продолжается.
- Книгоиздатель выпускает третье издание книги раньше первого.
- Певец предупреждает, что простужен, в надежде на снисхождение публики. Шарлатаны! Все в этом мире построено на шарлатанстве…
- И на круговой поруке!"
1830 год. Июльская революция. Бурбоны в очередной раз свергнуты. Банкир Лаффит, один из активных революционеров, проницательно заявил: "Отныне господствовать будут банкиры". Победа Июльской революции означала повсеместную победу Романтизма. В театре Комеди Франсез на премьере "Эрнани" в зрительном зале произошел настоящий бой - традиционный аристократический зритель этой цитадели старой Франции был в пух и прах разбит сторонниками Гюго. Символом, знаком этого времени станет знаменитое полотно Делакруа "Свобода, ведущая народ".
Всеобщее ликование по поводу свершившегося Скриб, похоже, не разделял. С тридцатых годов он начинает писать пятиактные комедии, по сути не очень отступая от уже освоенной драматической формы водевиля. К 30-м годам он написал около ста водевилей и свой опыт начинает переплавлять в нечто новое. Комедии, как правило, пишутся Скрибом в одиночку, без соавторов. Диалог и действие тщательно выверяются, но структура конфликта, принцип организации действия Скриб по-прежнему повторяет за водевилем.
"Бертран и Ратон, или Искусство заговора" - таков был ответ Скриба на Июльскую революцию. В 1833 году комедия шла с огромным успехом на сцене Комеди Франсез. Парижский зритель, уже глядя на афишу, начинал давиться от хохота. Басня Лафонтена про кота Ратона, обжигающего лапы, - он таскает каштаны из огня, которые мгновенно засовывает себе за щеку и съедает ловкая обезьяна Бертран, - была хорошо знакома всем и каждому. Скриб обращается к историческому сюжету, к далеким и малоизвестным широкой публике историческим событиям, происходившим в Дании в 1772 году в период царствования короля Кристиана VII. Для него, как и для всего поколения романтиков, отношение к историческим сюжетам было точно сформулировано Гюго: "История - это гвоздь, на который я вешаю свою картину". Именно эта свобода в любом повороте события раскрывала для Скриба возможность для искусного построения действия.
В первом акте подробно излагаются предлагаемые обстоятельства действия. Во главе Дании психически больной король, который передал всю полноту власти своему врачу, фактически отстранив от власти королеву. Искусно подставляя второстепенных эпизодических персонажей, давая им точные характеристики, Скриб заслонял экспозицию, в которой содержались обоснования и причины всех действий главных героев. Постепенно на сцену выводились главные лица пьесы - граф Бертран Ранцау, который на подстрекательства королевы к заговору замечал: "Я давно отошел от заговоров, так как понял, что те, кто больше всего рискуют, реже всего извлекают выгоду: они почти всегда работают для других. Другие приходят после них и спокойно пожинают то, что они посеяли с такой опасностью для себя. Так рисковать могут только сумасшедшие юнцы и молодые честолюбцы… Это дворцовая интрига, в которой народ не принимает участия. Для того чтобы такой переворот увенчался успехом, нужно, чтобы он был подготовлен или проведен народом; следует учитывать интересы народа или, по крайней мере, внушать ему это. Тогда он поднимется; вам нужно будет только не мешать, и народ сделает больше, чем вам того хочется. Но когда за вами не стоит общественное мнение, не стоит нация - вы можете возбуждать волнения, устраивать заговоры, мятежи, но не революции!"
Такой кристально ясный механизм революций можно найти разве что у классиков марксизма, которые, кстати, яростно критиковали Скриба! В конце первого действия Скриб размещает событие, запускающее механизм интриги, - найден молодой честолюбец, который возьмет на себя народное возмущение. Пусковой крючок взведен, и Скрибу нужно только соблюдать логику интриги.
Выводя на сцену новых персонажей, Скриб в нескольких репликах очерчивает каждый характер. Характер и оказывается залогом поступка, а дальше действия, совершаемого персонажем. Ратон богат и уже начинает стыдиться своей торговли, он метит в бургомистры. События закручиваются умно и просто, его делают народным вождем. Ловко закрытый в собственном винном погребе Ратон превращается чуть ли не в узника совести. Скриб точно просчитывает театральные эффекты: И тихая, внешне маловыразительная сцена, в которой Бертран понимает, какое сокровище для революции Ратон, сменяется эффектной массовой сценой, сопровождаемой торжественным маршем, шествием цеховых мастеров со своими стягами. Революция началась!
Как круги по воде от брошенного камешка, действие вовлекает все новых и новых персонажей: король, и королева, и правящее окружение. Революция просчитывается Бертраном, как партия в шахматы, с учетом всех обстоятельств, он точно знает, что "народ всегда становится на сторону угнетенного" и что вождем революции надо выбрать героя. "Конечно, я вождь! - восклицает Ратон. - Но мне ничего не говорят, мне ничего не приказывают. Это непостижимо!" Все узлы, искусно сплетенные Скрибом, начинают развязываться в пятом действии. Революция победно завершена! Бертран становится первым министром при королеве, а Ратон назначается поставщиком шелковых товаров для двора. Фактически он и был им, снабжая шелком двух королев. Теперь, после революции, вчерашний вождь подводит итог - рискуя сыном, жизнью, состоянием, Ратон растерял половину своей клиентуры.
После этой пьесы Французская Академия начала всерьез рассматривать кандидатуру Скриба на место одного из сорока "бессмертных". Надо заметить, что сам Скриб ни до своего избрания, ни после него никогда не испытывал особого пиетета перед Академией. Как и все, он с детства знал историю знаменитого "спора о Сиде", когда великий Корнель, стихи которого часто цитируют персонажи Скриба, был подвергнут смешному шестимесячному разбирательству, результатом которого стал позорнейший вердикт: "Сид", прекраснейший "Сид" не является шедевром! Вполне достаточно уже этого факта, чтобы Академия была скомпрометирована навеки. Но "бессмертные" академики без устали придумывали все новые и новые способы саморазоблачения. Они долго торговались с самим Мольером, великим Мольером, в обмен на членство в Академии вынуждая его, первого актера короля, перестать выходить на сцену. Но и этого им показалось мало, когда, получив отказ от Мольера, уже посмертно, они все-таки причислили его к "бессмертным", украсив его бюст весьма двусмысленной надписью: "Rien ne manque a sa gloire, il manquait a la notre". ("Ничто недостает для его славы, его недоставало для нашей"). Можно ли после всего этого стремиться стать "бессмертным"? В разные годы Скриб так или иначе "проходился" по поводу Академии в своих пьесках:
"- Жена академика! Ни слова, сударь… Я требую уважения к нашим шефам, к ветеранам литературы.
- О, я готов снять шляпу… Но нельзя же не признать, что муж-академик - самый удобный муж на свете! Прежде всего, он привык закрывать глаза…" ("Шарлатанство")
Или же такой пассаж: "…когда-то во времена Мольера, над женщинами развитыми было принято смеяться; тогда они были только "учеными женщинами"… Но в наши дни, когда им наскучило служить вечной мишенью для острот, ученые женщины превратились в журналисток, и с этой минуты насмешники притихли… они боятся… Ну вот, как раз в моем салоне и создаются литературные репутации и подготавливаются выборы в Академию! Слава и выгода моим друзьям, горе тем, кто не из их числа!" ("Пуф, или Ложь и истина")
Трезвомыслящий, а потому циничный, Скриб не стремился в Академию; "бессмертные" были вынуждены его принять. Во-первых, Скриб, пожалуй, единственный из поколения "романтиков" не посягнул на разрушение классической формы пьесы, напротив, он виртуозно владел ею. И, во-вторых, от "феномена Скриба", самого популярного, самого плодовитого, самого репертуарного автора Франции 20 - 40-х годов, нельзя было просто отмахнуться. С действительностью приходилось считаться даже "бессмертным". Интонация оправдывающаяся, вынужденная, легко читается в приветствующей Скриба речи секретаря Академии, Вильмена: "Вас прельщал успех более легкий и скорый. Вместо того чтобы сосредоточить вашу комическую силу на каком-нибудь предмете, требующем долгого размышления, вы раздробили ее на тысячи блистательных очерков". Высокой оценки Вильмена удостоилась пьеса "Бертран и Ратон", которую он назвал политической комедией. Это высокая похвала из уст почтенного историка литературы! Академики не могли знать, что лучшие комедии Скриба еще впереди.
В 1837 году в Комеди Франсез с блеском прошла его новая комедия, "Товарищество, или Лестница славы". Как раз в эти годы правительство Луи-Филиппа издало закон, воспрещающий всякого рода общества, - власть боролась с политическими заговорами и тайными объединениями. Скриб, беспристрастно вглядывающийся в действительность, в лихорадочную жизнь делового Парижа, немедленно раскрыл самый мощный, самый крупный заговор, который невозможно уничтожить, даже разоблачив! Он - продукт любого либерального общества. "А что тут странного, - говорит один из персонажей этой пьесы, - мы живем в век акционерных обществ. Все устраивается через предприятия и объединения… и точно так же создаются репутации… В одиночку человек не в состоянии возвыситься. Но если мы взберемся друг дружке на плечи, то и последний из нас, как бы ни был он мал, покажется великим". "Быть последним даже выгодно, - подтверждает его собеседник, - последние забираются выше всего".
В этот мир, в котором все сферы насквозь коррумпированы, Скриб помещает наивного молодого человека Эдмона, адвоката, который говорит о себе: "Я - сирота, почти без средств…" Не вспоминал ли Скриб самого себя? Эдмон честен и убежден в том, что достоинства и заслуги каждого человека при честном труде обязательно будут оценены.
Такие герои, как Эдмон, не первый раз появляются у Скриба. И в водевилях и в комедиях легко отыскать застенчивого молодого человека без средств, но с идеей, с уверенностью в победе морали, с надеждой добиться успеха честным путем. Скриб никогда не смеется над ним, потому что в таком персонаже заложено то здоровое нравственное чувство, которое есть в каждом человеке. Именно перед таким персонажем, через его восприятие показывает Скриб механизм воцарившихся после революции отношений:
"- В будущем месяце мне дадут орден Почетного легиона. Теперь моя очередь.
- Кто же так решил?
- Наши… те, которые, как и я, возглавляют фалангу молодых - они ведь тоже возглавляют, мы все ее возглавляем. Нас человек десять закадычных друзей, и мы друг друга продвигаем, друг друга поддерживаем. Друг другом восхищаемся, мы составляем общество взаимного восхваления… Один вкладывает свое состояние, другой вкладывает свой гений, третий ничего не вкладывает, но в конце концов все уравновешивается, и, продвигая друг друга, мы все как один достигаем своей цели".
Но не разочарование Эдмона представляет для Скриба интерес. К тому же Скриб знает, что освободить человека от собственных иллюзий невозможно, если он не захочет это сделать сам. Потому какие бы тайные пружины механизма современного мира ни раскрывались перед таким Эдмоном, он все равно будет уверен, что благополучный исход - результат его честного и искреннего служения Истине.
Перед зрителем новоиспеченный "бессмертный" разворачивает широкую картину выборов депутатов, борьбу за голоса избирателей, прохождения законов, борьбу за вакантное место - одним словом, все хорошо знакомые нам атрибуты демократического государства, в котором залогом процветания и успеха является многопартийность: "К чему эти споры? Они только разобщают нас, вредят нам… Мы все здесь товарищи, друзья! У дружбы может быть только одно мнение… А если на первый взгляд представляется, что у нее их два, три и даже больше, так тем лучше. У нас есть поддержка и опора во всех партиях. Мы стоим друг за друга, и если мы, по видимости, находимся в противоположных лагерях, то это только для нас выгодно… Вот вы, допустим, за империю, вы - за монархию, мой друг Дютилье - за республику, ну а я - я за всех вас! Прекрасный союз, тем более прочный, что основан он на самых почтенных началах - на началах взаимной выгоды". Нам сейчас остается только удивляться, как все эти скрибовские пассажи пропускала цензура! Но Скриб - король водевиля - помнил о законах жанра. Направо и налево рассыпая такие вот, например, афоризмы: "На свете существует три сорта друзей: друзья, которые нас любят, друзья, которые нас не любят, и друзья, которые нас ненавидят", он последовательно продолжал играть свою роль - роль легкомысленного остроумца, точно давая характеристику современного театрального мира:
"- Да, мой друг, у нас теперь гений на гении!
- Это жаль! Лучше побольше бы умов.
- Э, мой друг! Сейчас не те времена… Это было хорошо прежде… когда пользовались успехом всякие безделицы и пустячки… во времена Вольтера и Мариво. В наш положительный деловой век развлекаются, сыплют остротами одни глупцы".