- Погоди! - приподнялся Верещагин. Справа на земле, словно впечатанный в тайгу, показался маленький светящийся островок. Вертолет изменил курс. Островок приближался… Скоро Верещагин различал уже и вагончики поселка, и толпящихся людей, и сцену, залитую светом фар от двух самосвалов…
Они сели неподалеку, Верещагин первым соскочил на землю. От импровизированной сценической площадки к вертолету бежал человек в полосатом костюме шута и кричал, сердито размахивая руками:
- Глуши мотор!.. Мотор глуши скорее!
Лопасти замедляли движение, и в проступившей тишине стало слышно, как звенят на колпаке сердитого "шута" бубенчики.
- Так это, значит, ты - дядька с вертолета?.. - Светильникова, в длинном платье шекспировской эпохи, гримировалась в вагончике, превращенном в гримуборную, а Верещагин сидел рядом.
Вокруг была обычная закулисная суматоха, усиленная теснотой пространства. Артисты вбегали и выбегали, поправляли грим и парики.
- Ну вот видишь, все обошлось благополучно, я и на этот раз никуда не потерялась. - Светильникова улыбнулась отражению Виктора Ильича в походном зеркальце. - А ты испугался? Скажи.
- Испугался. Думал, письмо не найдет адресата, - тоже улыбнулся Верещагин.
- Письмо? - живо обернулась Светильникова и схватила протянутый конверт. В это время высокий блондин, артист Лузанов, уже давно что-то недовольно бормотавший, попросил ее:
- Оля, пробежим текст? "Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?"
- "Лишаюсь чувств", - отозвалась Светильникова. Она читала письмо.
- "Уйдем! Разоблаченье этих дел сразило дух ее". Или - "сломило"? Виктор Ильич, вы не помните?.. По-моему, лучше "сразило", да?
Верещагин видел, как все поспешнее бегают глаза Оли по строчкам письма. И новая, едва улегшаяся волна тревоги снова рождалась в нем.
- Что-нибудь случилось? - осторожно спросил Виктор Ильич.
- Да… нет, - Светильникова рассеянно кивнула, потом покачала головой. - "Кто обвинял - тот знает, я не знаю", - она дочитывала письмо. - "И если с кем-нибудь была я ближе, чем допускает девичья стыдливость…"
- "О, рок, не отклоняй десницы тяжкой", - подхватил Лузанов, никак не попадая рукой в рукав камзола. - "Смерть - лучший для стыда ее покров…"
Верещагин поглядел на часы.
- Как ни лестно сидеть рядом с принцем и дочерью мессинского губернатора - мне пора… Нужно еще подписать номер.
- Что? - Светильникова подняла глаза от письма, и в них Верещагин прочел неожиданное, радостное известие. - Ах, да, конечно… до завтра!..
- Геро, не отвлекайтесь, - требовательно заметил Лузанов.
- Извини… "Отец мой, докажи, что я с мужчиной вела беседу в неурочный час…"
Верещагин поднялся, но медлил, не уходил, о чем-то раздумывая.
- Мне бы Пал Палыча, на несколько слов… У него скоро пауза?
- Ольга Сергеевна, где же вы? - заглянул в вагончик взъерошенный Гриша.
- Иду!.. Что ты, - бросила Светильникова Верещагину уже на бегу, оглядывая себя последний раз в зеркальце. - К Пал Палычу во время спектакля - ни на пушечный выстрел! Опасно для жизни!.. - она прощально махнула рукой и исчезла. Верещагин услышал аплодисменты и Ольгин голос:
Ступай скорее, Маргарита, в зал,
Там ты найдешь кузину Беатриче,
Беседующей с Клавдио и принцем…
- "Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?" - откашлявшись, снова начал Лузанов. Верещагин оглянулся, по Лузанов смотрел на него невидящими глазами и повторял фразу вновь и вновь на разные лады.
В вагончике спешно догримировывались, поправляли костюмы; пожилая, усталая актриса, кузина Беатриче уже на выходе просила Гришу застегнуть на спине непослушную молнию. И Верещагин, как часто случалось с ним и прежде за кулисами, почувствовал себя чужим, неоднородным и непричастным к происходящему наблюдателем. Он спрыгнул на землю с досок, проложенных между сценой и вагончиком; обойдя сцену вокруг, увидел зрителей. Было их в этом зале на открытом воздухе человек сто, значительно больше, чем жило в поселке, и Верещагин понял, что здесь не только местные, но и те, кто принимал участие в поисках. Зал быстро и охотно вживался в действие, смеялся, часто аплодировал - и Пал Палыч на сцене в костюме монаха поднимал руку, не то останавливая хлопки, не то сопровождая реплику:
Подождите!
Я в этом деле вам подам совет!..
Верещагин уходил все дальше от сцены, от нацеленных на нее грузовиков с включенными фарами. Захлюпала под ногами непросохшая после дождя грязь. Последний раз он увидел Ольгу уже через головы самых дальних зрителей, сквозь поднимающиеся над ними частые папиросные дымки.
А Светильникова его не видела. Она играла радостно и легко и не замечала ни ночного осеннего холода, ни влажной обуви - и монах с лицом Пал Палыча склонялся над ней и произносил торжественно:
Умри, чтоб жить! И может быть твой брак
Отсрочен лишь?..
И губы его еще продолжали шевелиться, но последующие слова заглушил на минуту рев вертолета. Светильникова подняла глаза к небу - и увидела, как перемигиваются огоньки под удаляющейся тенью.
Автобус въехал в город на рассвете.
Изнутри он выглядел обжитым, как бы продолжением кулис: здесь так же висели на плечиках, свешивались с полок костюмы, громоздились коробочки с гримом и была та же доверительная, полусемейная закулисная обстановка, когда не кажется странным, что кто-то положил голову соседу на плечо и спит, а рядом кто-то повторяет роль, а кто-то рядом вяжет, а кто-то - ест или играет на гитаре. Правда, сейчас в автобусе было непривычно тихо, не слышно было ни смеха, ни анекдотов, потому что прошедшая ночь была тяжелой и переезд - долгим.
Светильникова достала из сумочки конверт, оглянулась на Пал Палыча, мгновение поколебалась - и решилась:
- Пал Палыч, только вам!.. Меня вызывают в Москву.
Пал Палыч взял протянутое письмо, молвил: "Ого!" при виде внушительного бланка, прочел - и вздохнул.
- Когда я у них в театре летом была - не удержалась… подала документы, на конкурс… И вот… Смешно? - Она видела, что Пал Палыч расстроен, и старалась говорить проще, небрежнее, с бесшабашной улыбкой. - А вдруг - чем черт не шутит, была не была, а, Пал Палыч?..
Автобус остановился, двое актеров направились к выходу, и помреж, проснувшись, напоминал им о дневной репетиции.
- А ему… сие ведомо? - спросил Пал Палыч.
Светильникова покачала головой.
- Не могла сказать… Но нам дальше нельзя так - между правдой и ложью…
- Какой ложью, Оленька?
- Я обещала, что - смирюсь. Неправда. Все время только и думаю: господи, неужели это - на всю жизнь, неужели теперь даже мечтать нельзя ни о чем?.. Значит, я не смирилась, нет - только затаилась до поры… Я знаю, вы меня осуждаете, Пал Палыч.
- Отчего же… - грустно глядя на бритый затылок Гриши, промолвил Пал Палыч. - Москва для актеров - земля обетованная.
- Только попытаться, Пал Палыч! - подхватила Светильникова. - Последний раз - и пан или пропал, окончательно, навсегда!.. Не молчите, Па-алыч, милый, ведь вы единственный здесь человек, который может сказать: да или нет!
- Ольга Сергеевна, вам выходить, - шофер остановил автобус.
- Скажите, Палыч, - говорила Ольга, собирая вещи, - как вы скажете - так я и решу!..
- Нет… такого права - увольте, не приму…
- Ну скажите, как думаете, только - как на духу!..
- Как думаю… конечно, сказал бы: оставайтесь… Да ведь если вы останетесь - значит, и эта ваша неправда останется с вами? Поэтому решайте, как душа велит. А я свечку за вас поставлю Ардальону и Порфирию - они, говорят, заступники актеров…
- Па-алыч!.. - протянула Ольга, благодарно коснулась его руки - и побежала к выходу.
- Репетиция - в три, - строго заметил ей вслед Гриша.
Автобус тронулся дальше, и Пал Палыч долго глядел на удаляющуюся за окном фигурку…
Ольга открыла калитку палисадника, вошла во двор. На крыльце дома сидел Верещагин.
- Что ты здесь делаешь? - удивилась Ольга.
- Пришел спросить…
- О чем?.. В такую рань?..
Верещагин поднял на нее глаза и посмотрел в лицо:
- Что же все-таки было в этом письме?
Светильникова поникла вся как-то разом, не ответила - и медленно опустилась на ступеньку крыльца рядом с Верещагиным.
4
На столике секретарши Знаменского лежала снятая телефонная трубка.
Дверь кабинета на минуту приоткрылась, оттуда стал слышен голос, монотонно читающий, - и в приемную вышел заведующий труппой Ферапонтов, кого и ожидала лежащая трубка.
- Ферапонтов слушает, - сказал он. - Да, десятого в клубе колхоза "Белые Ключи". Почему? А, замена. Ясненько, записываю…
- Ну как? - кивнула на дверь секретарша.
- Последнюю картину дочитывает, - Ферапонтов положил трубку.
- А как - пьеса?
- Хорошая, декораций мало, возить удобно. Прошу вас, вывесите на доске, что в Белых Ключах вместо вечернего - утренник, "Том Сойер". Все подписались? - взял Ферапонтов со стола тяжелую, золоченую, поздравительного назначения папку.
- В адресе? Нет, Стрижов, кажется, и Репина…
- Ясненько, - сказал Ферапонтов, взял с собой папку и снова исчез за дверью.
В кабинете собралась вся труппа, оттого было тесно и душно. Актеры постарше и руководство сидели за столом; кому не хватило места, принесли стулья, молодежь по-свойски, в обнимку теснилась на музейных полках и подоконниках.
Верещагин собирал странички рукописи. Светильникова глядела на Верещагина со странным выражением недоверчивого удивления. Молодые артисты значительно переглядывались друг с другом, и была та самая минута скованной тишины, которая наступает после того, как дочитана последняя строчка.
- А верно, - спросил Лузанов с подоконника, - что в основе пьесы - биография нашего Павла Павловича?
Все посмотрели на Пал Палыча, потом - на Верещагина.
- В общем верно, - сказал тот.
- Конечно, не в прямом значении биография, - пояснил Пал Палыч. В день читки он выглядел нарядным, как именинник, и выбрит был глаже обычного. - В конце концов, я, видите, жив и сижу тут! Это и моя судьба, и, если угодно, любого из нас… Да вот - хотя бы Лидии Анатольевны! - повернулся он к пожилой актрисе, задумчиво сидевшей напротив с мятым кружевным платочком в руке. Она кивнула.
- Ах, как славно, как чудесно!., до мурашек хорошо!.. - актриса вытерла платочком глаза и спрятала его в рукав. - Потому что все - правда, потому что это - о нас, какие мы сеть, без прикрас и без насмешки, и так просто… А ведь жизнь и складывается из того, что кто-то пришел, кто-то ушел, полюбил, разлюбил… умер… Низкий поклон автору! - Она поклонилась Верещагину. - Мы ведь… не секрет! всю жизнь живем ожиданием своей роли, и чаще всего уходим, так и не сыграв ее… - Актриса снова потянулась за платочком, но махнула рукой, улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы. - Мне здесь нет роли, а все равно - жить хочется, и я так рада за Пал Палыча!..
- Да, брат, - тоже растрогался и высморкался седой широколицый актер. - Роль - просто объедение! Начнешь репетировать - буду приходить, сидеть в уголочке и… нет, не подсиживать! Завидовать!
- Но ведь Пал Палыч уезжает? - вдруг подал голос Ферапонтов, и все удивленно повернулись к нему, и больше всех был поражен сам Пал Палыч. Он даже привстал:
- То есть… кто уезжает? Куда?
Знаменский покашлял и потянулся за папиросами.
- Да нет… никто не уезжает, и вообще - при чем здесь это… - он бросил досадующий взгляд на Ферапонтова, однако тот был человеком нечутким, дотошным:
- Простите, Роман Семеныч, вы сами говорили, что есть решение командировать Пал Палыча Горяева в Москву на чествование народного артиста Тверского в ноябре сего года, и вот - я уже оформляю поздравительный адрес, - продемонстрировал Ферапонтов папку.
- Так это же на недельку! - протянул широколицый актер. - Ах Мишка, стервец, - качал он головой, рассматривая адрес. - Неужели ему уже семьдесят пять? Громкая дата!
Верещагин вопросительно поглядывал на главного режиссера, но тот курил, глаз не поднимал и явно чувствовал себя неловко.
- Вы меня не так поняли, Петр Савельич, - тихо сказал он.
- Тем более, я хочу ясности, - не унимался Ферапонтов. - Занятость вы спросите с меня, начнутся репетиции, а неделька в Москве - это, смотришь, день приезда, день отъезда - весь месяц…
- Товарищи! - не выдержал и тоже поднялся Пал Палыч. - Или я сошел с ума, или… Какой день отъезда? Какого приезда?
- Конечно, конечно, - заговорил Роман Семенович с облегчением, что заминка проходит. - Наше решение было чисто предположительным, так что вы, дорогой Пал Палыч, ни о чем не волнуйтесь…
- Как я могу не волноваться, - отозвался Пал Палыч. - Я здесь для того и нахожусь, чтобы волноваться!.. А Тверскому я напишу! - повернулся он к Ферапонтову. - Что приехать не смогу, что приступаю к репетиции новой пьесы!.. Мы с ним старые друзья - он поймет.
В тот вечер выпал первый снежок. Артисты, не занятые в вечернем спектакле, выходили со служебного входа, шумно дивились случившейся в природе перемене и неожиданной белизне улиц и крыш. Кидались снежками.
Верещагин и Ольга пошли от театра пешком, через запорошенный городской сквер. Следы печатались на нетронутом снегу. Светильникова молчала, и лицо ее сохраняло все то же странное выражение, что и на читке.
- Верещагин, - вдруг произнесла она, и Виктор Ильич даже вздрогнул и остановился от внезапной официальности ее тона. - Вы хотели знать, что было в письме?.. - Ольга сделала паузу, и он ждал. - Ну так вот - у меня тоже праздник. Меня приглашают в Москву! - Он молчал. - В театр. Академический! - Его молчание сделалось ей невыносимым: - Что же ты? Поздравь меня! Верещагин!
- Я так и знал, - сказал Верещагин и медленно пошел по аллее.
- Что ты знал? - Светильникова догнала его, забежала спереди. - Ты меня не знал, вот что самое печальное. А я-то все ждала, когда же ты скажешь: Оля, неужели у тебя и вправду не осталось ни на копеечку надежды и самолюбия?.. Нет. Ты молчал, ты был очень занят - ты писал свою пьесу…
Он остановился и обернулся:
- Покажи письмо.
- Зачем?
- Ты опять едешь на какой-нибудь конкурс, тянуть лотерейные билетики. Не достаточно ли, Оля, обид и болячек?
- Ты мне не веришь? Вот как… - Светильникова грустно улыбнулась. - Не веришь - ни мне, ни в меня… Как же ты можешь тогда говорить о любви?
- Для меня любить, - сказал Верещагин, - это прежде всего значит быть вместе.
- Но ведь ты не поедешь со мной?.. Нет, - убежденно покачала она головой. - Кто же здесь без тебя будет придумывать заголовки для первой полосы: "Не отставать", "Не останавливаться на достигнутом"?.. А я… знаешь, что самое страшное? Иногда я думаю: и чего это вам, Ольга Сергеевна, желать лучшего: клуб химиков, канатный завод, колхоз "Богатырь"… Катерина в очередь с Вороновой…
Он слушал ее озадаченно, удивленно:
- Что с тобой, Оля? Какая глупость!
- Нет, Верещагин, - какой эгоизм! Ты всегда смотрел на все только со своей колокольни… А она - низенькая, дальше соседнего района не видно…
- Чего не видно, о чем речь?
- Искусства! Вот о чем. Большого, настоящего! Вечного, великого!
- Мне всегда казалось - величина искусства не зависит от географии!
- Слова! Газетная мура!
Верещагин ошарашенно смотрел на нее. И она - на Верещагина, задним числом понимая, что сказано лишнее, беспощадное и, может быть - непоправимое. И, чувствуя приближение стыдных слез, Светильникова отвернула лицо.
- Прости… Это ведь твоя профессия - выражать мысли правильно и так, чтобы никому не было обидно… А я - хорошо говорю, только когда автор написал… Но я чувствую: я должна ехать! Особенно сейчас… Пойми, ты ведь умный, тонкий человек!.. Доказать, что тоже на что-то гожусь… Ведь иначе…
- Что - иначе? - он отстранил ее лицо, чтобы лучше видеть, и глядел в глаза, темные, немигающие.
- Иначе… Я только на вид тихая, но у меня так: или все, или - петля…