Зимняя вишня (сборник) - Владимир Валуцкий 13 стр.


- Погоди! - приподнялся Верещагин. Справа на земле, словно впечатанный в тайгу, показался маленький светящийся островок. Вертолет изменил курс. Островок приближался… Скоро Верещагин различал уже и вагончики поселка, и толпящихся людей, и сцену, залитую светом фар от двух самосвалов…

Они сели неподалеку, Верещагин первым соскочил на землю. От импровизированной сценической площадки к вертолету бежал человек в полосатом костюме шута и кричал, сердито размахивая руками:

- Глуши мотор!.. Мотор глуши скорее!

Лопасти замедляли движение, и в проступившей тишине стало слышно, как звенят на колпаке сердитого "шута" бубенчики.

- Так это, значит, ты - дядька с вертолета?.. - Светильникова, в длинном платье шекспировской эпохи, гримировалась в вагончике, превращенном в гримуборную, а Верещагин сидел рядом.

Вокруг была обычная закулисная суматоха, усиленная теснотой пространства. Артисты вбегали и выбегали, поправляли грим и парики.

- Ну вот видишь, все обошлось благополучно, я и на этот раз никуда не потерялась. - Светильникова улыбнулась отражению Виктора Ильича в походном зеркальце. - А ты испугался? Скажи.

- Испугался. Думал, письмо не найдет адресата, - тоже улыбнулся Верещагин.

- Письмо? - живо обернулась Светильникова и схватила протянутый конверт. В это время высокий блондин, артист Лузанов, уже давно что-то недовольно бормотавший, попросил ее:

- Оля, пробежим текст? "Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?"

- "Лишаюсь чувств", - отозвалась Светильникова. Она читала письмо.

- "Уйдем! Разоблаченье этих дел сразило дух ее". Или - "сломило"? Виктор Ильич, вы не помните?.. По-моему, лучше "сразило", да?

Верещагин видел, как все поспешнее бегают глаза Оли по строчкам письма. И новая, едва улегшаяся волна тревоги снова рождалась в нем.

- Что-нибудь случилось? - осторожно спросил Виктор Ильич.

- Да… нет, - Светильникова рассеянно кивнула, потом покачала головой. - "Кто обвинял - тот знает, я не знаю", - она дочитывала письмо. - "И если с кем-нибудь была я ближе, чем допускает девичья стыдливость…"

- "О, рок, не отклоняй десницы тяжкой", - подхватил Лузанов, никак не попадая рукой в рукав камзола. - "Смерть - лучший для стыда ее покров…"

Верещагин поглядел на часы.

- Как ни лестно сидеть рядом с принцем и дочерью мессинского губернатора - мне пора… Нужно еще подписать номер.

- Что? - Светильникова подняла глаза от письма, и в них Верещагин прочел неожиданное, радостное известие. - Ах, да, конечно… до завтра!..

- Геро, не отвлекайтесь, - требовательно заметил Лузанов.

- Извини… "Отец мой, докажи, что я с мужчиной вела беседу в неурочный час…"

Верещагин поднялся, но медлил, не уходил, о чем-то раздумывая.

- Мне бы Пал Палыча, на несколько слов… У него скоро пауза?

- Ольга Сергеевна, где же вы? - заглянул в вагончик взъерошенный Гриша.

- Иду!.. Что ты, - бросила Светильникова Верещагину уже на бегу, оглядывая себя последний раз в зеркальце. - К Пал Палычу во время спектакля - ни на пушечный выстрел! Опасно для жизни!.. - она прощально махнула рукой и исчезла. Верещагин услышал аплодисменты и Ольгин голос:

Ступай скорее, Маргарита, в зал,
Там ты найдешь кузину Беатриче,
Беседующей с Клавдио и принцем…

- "Кто даст кинжал мне, чтоб с собой покончить?" - откашлявшись, снова начал Лузанов. Верещагин оглянулся, по Лузанов смотрел на него невидящими глазами и повторял фразу вновь и вновь на разные лады.

В вагончике спешно догримировывались, поправляли костюмы; пожилая, усталая актриса, кузина Беатриче уже на выходе просила Гришу застегнуть на спине непослушную молнию. И Верещагин, как часто случалось с ним и прежде за кулисами, почувствовал себя чужим, неоднородным и непричастным к происходящему наблюдателем. Он спрыгнул на землю с досок, проложенных между сценой и вагончиком; обойдя сцену вокруг, увидел зрителей. Было их в этом зале на открытом воздухе человек сто, значительно больше, чем жило в поселке, и Верещагин понял, что здесь не только местные, но и те, кто принимал участие в поисках. Зал быстро и охотно вживался в действие, смеялся, часто аплодировал - и Пал Палыч на сцене в костюме монаха поднимал руку, не то останавливая хлопки, не то сопровождая реплику:

Подождите!
Я в этом деле вам подам совет!..

Верещагин уходил все дальше от сцены, от нацеленных на нее грузовиков с включенными фарами. Захлюпала под ногами непросохшая после дождя грязь. Последний раз он увидел Ольгу уже через головы самых дальних зрителей, сквозь поднимающиеся над ними частые папиросные дымки.

А Светильникова его не видела. Она играла радостно и легко и не замечала ни ночного осеннего холода, ни влажной обуви - и монах с лицом Пал Палыча склонялся над ней и произносил торжественно:

Умри, чтоб жить! И может быть твой брак
Отсрочен лишь?..

И губы его еще продолжали шевелиться, но последующие слова заглушил на минуту рев вертолета. Светильникова подняла глаза к небу - и увидела, как перемигиваются огоньки под удаляющейся тенью.

Автобус въехал в город на рассвете.

Изнутри он выглядел обжитым, как бы продолжением кулис: здесь так же висели на плечиках, свешивались с полок костюмы, громоздились коробочки с гримом и была та же доверительная, полусемейная закулисная обстановка, когда не кажется странным, что кто-то положил голову соседу на плечо и спит, а рядом кто-то повторяет роль, а кто-то рядом вяжет, а кто-то - ест или играет на гитаре. Правда, сейчас в автобусе было непривычно тихо, не слышно было ни смеха, ни анекдотов, потому что прошедшая ночь была тяжелой и переезд - долгим.

Светильникова достала из сумочки конверт, оглянулась на Пал Палыча, мгновение поколебалась - и решилась:

- Пал Палыч, только вам!.. Меня вызывают в Москву.

Пал Палыч взял протянутое письмо, молвил: "Ого!" при виде внушительного бланка, прочел - и вздохнул.

- Когда я у них в театре летом была - не удержалась… подала документы, на конкурс… И вот… Смешно? - Она видела, что Пал Палыч расстроен, и старалась говорить проще, небрежнее, с бесшабашной улыбкой. - А вдруг - чем черт не шутит, была не была, а, Пал Палыч?..

Автобус остановился, двое актеров направились к выходу, и помреж, проснувшись, напоминал им о дневной репетиции.

- А ему… сие ведомо? - спросил Пал Палыч.

Светильникова покачала головой.

- Не могла сказать… Но нам дальше нельзя так - между правдой и ложью…

- Какой ложью, Оленька?

- Я обещала, что - смирюсь. Неправда. Все время только и думаю: господи, неужели это - на всю жизнь, неужели теперь даже мечтать нельзя ни о чем?.. Значит, я не смирилась, нет - только затаилась до поры… Я знаю, вы меня осуждаете, Пал Палыч.

- Отчего же… - грустно глядя на бритый затылок Гриши, промолвил Пал Палыч. - Москва для актеров - земля обетованная.

- Только попытаться, Пал Палыч! - подхватила Светильникова. - Последний раз - и пан или пропал, окончательно, навсегда!.. Не молчите, Па-алыч, милый, ведь вы единственный здесь человек, который может сказать: да или нет!

- Ольга Сергеевна, вам выходить, - шофер остановил автобус.

- Скажите, Палыч, - говорила Ольга, собирая вещи, - как вы скажете - так я и решу!..

- Нет… такого права - увольте, не приму…

- Ну скажите, как думаете, только - как на духу!..

- Как думаю… конечно, сказал бы: оставайтесь… Да ведь если вы останетесь - значит, и эта ваша неправда останется с вами? Поэтому решайте, как душа велит. А я свечку за вас поставлю Ардальону и Порфирию - они, говорят, заступники актеров…

- Па-алыч!.. - протянула Ольга, благодарно коснулась его руки - и побежала к выходу.

- Репетиция - в три, - строго заметил ей вслед Гриша.

Автобус тронулся дальше, и Пал Палыч долго глядел на удаляющуюся за окном фигурку…

Ольга открыла калитку палисадника, вошла во двор. На крыльце дома сидел Верещагин.

- Что ты здесь делаешь? - удивилась Ольга.

- Пришел спросить…

- О чем?.. В такую рань?..

Верещагин поднял на нее глаза и посмотрел в лицо:

- Что же все-таки было в этом письме?

Светильникова поникла вся как-то разом, не ответила - и медленно опустилась на ступеньку крыльца рядом с Верещагиным.

4

На столике секретарши Знаменского лежала снятая телефонная трубка.

Дверь кабинета на минуту приоткрылась, оттуда стал слышен голос, монотонно читающий, - и в приемную вышел заведующий труппой Ферапонтов, кого и ожидала лежащая трубка.

- Ферапонтов слушает, - сказал он. - Да, десятого в клубе колхоза "Белые Ключи". Почему? А, замена. Ясненько, записываю…

- Ну как? - кивнула на дверь секретарша.

- Последнюю картину дочитывает, - Ферапонтов положил трубку.

- А как - пьеса?

- Хорошая, декораций мало, возить удобно. Прошу вас, вывесите на доске, что в Белых Ключах вместо вечернего - утренник, "Том Сойер". Все подписались? - взял Ферапонтов со стола тяжелую, золоченую, поздравительного назначения папку.

- В адресе? Нет, Стрижов, кажется, и Репина…

- Ясненько, - сказал Ферапонтов, взял с собой папку и снова исчез за дверью.

В кабинете собралась вся труппа, оттого было тесно и душно. Актеры постарше и руководство сидели за столом; кому не хватило места, принесли стулья, молодежь по-свойски, в обнимку теснилась на музейных полках и подоконниках.

Верещагин собирал странички рукописи. Светильникова глядела на Верещагина со странным выражением недоверчивого удивления. Молодые артисты значительно переглядывались друг с другом, и была та самая минута скованной тишины, которая наступает после того, как дочитана последняя строчка.

- А верно, - спросил Лузанов с подоконника, - что в основе пьесы - биография нашего Павла Павловича?

Все посмотрели на Пал Палыча, потом - на Верещагина.

- В общем верно, - сказал тот.

- Конечно, не в прямом значении биография, - пояснил Пал Палыч. В день читки он выглядел нарядным, как именинник, и выбрит был глаже обычного. - В конце концов, я, видите, жив и сижу тут! Это и моя судьба, и, если угодно, любого из нас… Да вот - хотя бы Лидии Анатольевны! - повернулся он к пожилой актрисе, задумчиво сидевшей напротив с мятым кружевным платочком в руке. Она кивнула.

- Ах, как славно, как чудесно!., до мурашек хорошо!.. - актриса вытерла платочком глаза и спрятала его в рукав. - Потому что все - правда, потому что это - о нас, какие мы сеть, без прикрас и без насмешки, и так просто… А ведь жизнь и складывается из того, что кто-то пришел, кто-то ушел, полюбил, разлюбил… умер… Низкий поклон автору! - Она поклонилась Верещагину. - Мы ведь… не секрет! всю жизнь живем ожиданием своей роли, и чаще всего уходим, так и не сыграв ее… - Актриса снова потянулась за платочком, но махнула рукой, улыбнулась сквозь навернувшиеся слезы. - Мне здесь нет роли, а все равно - жить хочется, и я так рада за Пал Палыча!..

- Да, брат, - тоже растрогался и высморкался седой широколицый актер. - Роль - просто объедение! Начнешь репетировать - буду приходить, сидеть в уголочке и… нет, не подсиживать! Завидовать!

- Но ведь Пал Палыч уезжает? - вдруг подал голос Ферапонтов, и все удивленно повернулись к нему, и больше всех был поражен сам Пал Палыч. Он даже привстал:

- То есть… кто уезжает? Куда?

Знаменский покашлял и потянулся за папиросами.

- Да нет… никто не уезжает, и вообще - при чем здесь это… - он бросил досадующий взгляд на Ферапонтова, однако тот был человеком нечутким, дотошным:

- Простите, Роман Семеныч, вы сами говорили, что есть решение командировать Пал Палыча Горяева в Москву на чествование народного артиста Тверского в ноябре сего года, и вот - я уже оформляю поздравительный адрес, - продемонстрировал Ферапонтов папку.

- Так это же на недельку! - протянул широколицый актер. - Ах Мишка, стервец, - качал он головой, рассматривая адрес. - Неужели ему уже семьдесят пять? Громкая дата!

Верещагин вопросительно поглядывал на главного режиссера, но тот курил, глаз не поднимал и явно чувствовал себя неловко.

- Вы меня не так поняли, Петр Савельич, - тихо сказал он.

- Тем более, я хочу ясности, - не унимался Ферапонтов. - Занятость вы спросите с меня, начнутся репетиции, а неделька в Москве - это, смотришь, день приезда, день отъезда - весь месяц…

- Товарищи! - не выдержал и тоже поднялся Пал Палыч. - Или я сошел с ума, или… Какой день отъезда? Какого приезда?

- Конечно, конечно, - заговорил Роман Семенович с облегчением, что заминка проходит. - Наше решение было чисто предположительным, так что вы, дорогой Пал Палыч, ни о чем не волнуйтесь…

- Как я могу не волноваться, - отозвался Пал Палыч. - Я здесь для того и нахожусь, чтобы волноваться!.. А Тверскому я напишу! - повернулся он к Ферапонтову. - Что приехать не смогу, что приступаю к репетиции новой пьесы!.. Мы с ним старые друзья - он поймет.

В тот вечер выпал первый снежок. Артисты, не занятые в вечернем спектакле, выходили со служебного входа, шумно дивились случившейся в природе перемене и неожиданной белизне улиц и крыш. Кидались снежками.

Верещагин и Ольга пошли от театра пешком, через запорошенный городской сквер. Следы печатались на нетронутом снегу. Светильникова молчала, и лицо ее сохраняло все то же странное выражение, что и на читке.

- Верещагин, - вдруг произнесла она, и Виктор Ильич даже вздрогнул и остановился от внезапной официальности ее тона. - Вы хотели знать, что было в письме?.. - Ольга сделала паузу, и он ждал. - Ну так вот - у меня тоже праздник. Меня приглашают в Москву! - Он молчал. - В театр. Академический! - Его молчание сделалось ей невыносимым: - Что же ты? Поздравь меня! Верещагин!

- Я так и знал, - сказал Верещагин и медленно пошел по аллее.

- Что ты знал? - Светильникова догнала его, забежала спереди. - Ты меня не знал, вот что самое печальное. А я-то все ждала, когда же ты скажешь: Оля, неужели у тебя и вправду не осталось ни на копеечку надежды и самолюбия?.. Нет. Ты молчал, ты был очень занят - ты писал свою пьесу…

Он остановился и обернулся:

- Покажи письмо.

- Зачем?

- Ты опять едешь на какой-нибудь конкурс, тянуть лотерейные билетики. Не достаточно ли, Оля, обид и болячек?

- Ты мне не веришь? Вот как… - Светильникова грустно улыбнулась. - Не веришь - ни мне, ни в меня… Как же ты можешь тогда говорить о любви?

- Для меня любить, - сказал Верещагин, - это прежде всего значит быть вместе.

- Но ведь ты не поедешь со мной?.. Нет, - убежденно покачала она головой. - Кто же здесь без тебя будет придумывать заголовки для первой полосы: "Не отставать", "Не останавливаться на достигнутом"?.. А я… знаешь, что самое страшное? Иногда я думаю: и чего это вам, Ольга Сергеевна, желать лучшего: клуб химиков, канатный завод, колхоз "Богатырь"… Катерина в очередь с Вороновой…

Он слушал ее озадаченно, удивленно:

- Что с тобой, Оля? Какая глупость!

- Нет, Верещагин, - какой эгоизм! Ты всегда смотрел на все только со своей колокольни… А она - низенькая, дальше соседнего района не видно…

- Чего не видно, о чем речь?

- Искусства! Вот о чем. Большого, настоящего! Вечного, великого!

- Мне всегда казалось - величина искусства не зависит от географии!

- Слова! Газетная мура!

Верещагин ошарашенно смотрел на нее. И она - на Верещагина, задним числом понимая, что сказано лишнее, беспощадное и, может быть - непоправимое. И, чувствуя приближение стыдных слез, Светильникова отвернула лицо.

- Прости… Это ведь твоя профессия - выражать мысли правильно и так, чтобы никому не было обидно… А я - хорошо говорю, только когда автор написал… Но я чувствую: я должна ехать! Особенно сейчас… Пойми, ты ведь умный, тонкий человек!.. Доказать, что тоже на что-то гожусь… Ведь иначе…

- Что - иначе? - он отстранил ее лицо, чтобы лучше видеть, и глядел в глаза, темные, немигающие.

- Иначе… Я только на вид тихая, но у меня так: или все, или - петля…

Назад Дальше