Бенедиктус ехал теперь между печальным рыцарем Ромуальдом и Златом из свиты княжича.
- Благородный рыцарь Ромуальд, - объяснял он, - пристал к нам в германской земле. Он дал обет молчания и мечтает послужить сиятельным владыкам, сразившись с врагами, нечестивыми сарацинами или злыми чудовищами во имя своей прекрасной дамы.
Русский отрок слушал Бенедиктуса с достойным вниманием.
- Ответь рыцарю так, - молвил он, ненадолго задумавшись. - Чудищ у нас на Руси нету. У нас на Руси мир.
Прошагали пешие франкские воины с круглыми щитами за спиной, усталые, пропыленные, закованные в железо; толпа сомкнулась и повалила следом.
Анна подпрыгнула, но через головы уже ничего не было видно. Старец, седой, как лунь, но любознательный, как сорока, стуча клюкой, спешил мимо, догоняя толпу.
- Дедушка! - бросилась к нему Анна. - Скажи, кого встречают?
Старец аж руками замахал на Анну: как можно не знать такой знатной новости!
- Прощайся с младшей Ярославной!.. Сваты едут по нашу ладушку!..
Анна так и застыла с нераскушенным орехом во рту.
- Стой, дед! - опомнилась она. - Откуда?.. Откуда едут?
- Из-за моря, из земли франкской, а народ там, сказывают, не жнет, не пашет, зимы нету, и дождь вином идет - вот диво-то дивное! - И старик поскакал дальше вприпрыжку.
Толпа удалялась, Анна одна стояла посреди опустевшей площади…
Миновав черные дворцовые сени, Анна распахнула дверь в низкую каморку:
- Даниил!
Никого. Узкое ложе, стол с книгами, грифельной доской и птолемеевской моделью небесных сфер.
Анна застучала каблуками сапожков вверх по лестнице. В парадном этаже перекликались слуги. Расстилали ковры. В конце коридора мелькнули косы-змеи Янки. Янка бросилась Анне на шею:
- Радуйся, Ярославна!.. Ты будешь франкской королевой!
- Слышала. Где это?.. Что говорят, Янка?
- Никто ничего не ведает, - мотнула головой Янка. - Злат все обещал разузнать. - Она заглянула Анне в глаза: - Упроси, госпожа, князя, чтобы Злата послал с нами!..
- Янка, готовь убор княжеский! - донесся строгий оклик, и Янка, мгновенно вспорхнув, исчезла, а навстречу Анне шла мать, великая княгиня Ингигерда, в сопровождении двух рабынь. Была Ингигерда-Ирина высокой, мужского сложения, истая варяжка, и голос у нее был низкий, властный.
- Кухарю наказать жарить вепря с александрийской приправой, - распоряжалась она на ходу. - Меду подать к столу из моего погреба, вин царьградских два меха. Да всем умыться и расчесаться, чтобы чернавки по терему не бегали!.. Анна, - завидела она дочь. - Известно ли тебе, что судьба твоя решится сегодня?
- Известно…
- Иди оденься и жди в светлице безвыходно.
Платье княгини прошумело и скрылось за дверью. Анна растерянно озиралась вокруг.
Возбуждение в палатах нарастало. Пробегали туда и сюда слуги и служанки, звенели связки ключей, отпирались лари и сундуки, дворский Агапий тонким голосом призывал главного конюшего. Рабыни мыли плиты красного крыльца. На Анну никто не обращал внимания.
Но вот что странно: она и сама не чувствовала ни волнения, ни страха, только сердце слегка захватывало от тревожной и радостной неизвестности.
Может, оттого это было, что помнилась Анне недавняя случайная встреча в лесу. Тогда она увязалась с братьями на охоту, но шумная их забава ей скоро наскучила, и Анна отстала, доверив путь домой умному коню.
Тихо было в дубраве, листы трепетали под легким утренним ветром, пели птицы, и весенний воздух был прозрачен. И тропа незаметно привела Анну к ограде, на кольях которой скалились конские черепа и сушились травы.
Старуха, ветхая и хмурая, сидела на крыльце своей лесной хижины, а у ног ее лежал большой грязный кабан, и старуха осторожно вынимала из его бока стрелу.
- Здравствуй, Ярославна! - сказала ведунья, не оборачиваясь, и Анна вздрогнула от такой неожиданности, но любопытство пересилило:
- Здравствуй. Откуда знала, что приду?
Старуха выдернула стрелу, понюхала, отбросила в сторону.
- Ветер донес, дубы нашептали. Подай-ка мне кувшинец, - ведунья указала на глиняный сосуд с мазью, и Анна, сойдя с коня, подала ей кувшин. Ведунья принялась втирать мазь кабану в раненный бок. - Час твой близится, скоро ехать девице с отчего двора. Хочешь небось узнать, что ждет за дальними лесами, за синими горами?
Непривычно было Анне, что так разговаривают с дочерью великого князя, но любопытство все равно брало верх.
- Скажи. Я тебе золота дам, - Анна сняла с шеи тонкую золотую гривну.
- А не скучно будет, если все наперед знать будешь?
- Ты же - знаешь наперед, тебе не скучно?
- Почем тебе известно? - ведунья усмехнулась. - Может, меньше бы знала, позже состарилась. А так - ни сна, ни покою, и цари земные, и звери лесные - все ко мне идут. - Закончив втирать мазь, она похлопала кабана по боку. - Ну, полежи, отдохни. А ты поближе подойди, да не бойся.
- Я ничего не боюсь, - поспешила объявить Анна, подошла и протянула старухе гривну.
Та внимательно оглядывала Анну, и Анне показалось, что хмурый взгляд ее прояснился, и разгладилось сухое, морщинистое лицо, и, может быть, даже обозначилась на нем улыбка.
- Мертвого золота мне твоего не надо, - сказала ведунья. Она протянула руку к голове Анны, выдернула длинный волос, занесла над огнем костра, и волос вспыхнул тонкой золотой нитью. - Вот оно, червонное живое… Сколько же лет-то прошло…
Волос змеился в теплом воздухе, складываясь в разные замысловатые фигуры, Анна зачарованно наблюдала его пляску, и голос ведуньи доносился до ее ушей.
- Не давно и не вчера, - тихо говорила старуха нараспев, - а семнадцать лет назад… прискакал князь с победой из земли Червенской, последних врагов своих разбил… и в ту же ночь дочь у него родилась… И сказала я тогда: неспроста, князь, золотая заря взошла до утра!..
Желтые глаза ведуньи глядели на Анну, и в них отражались огонь костра и золотая пляска нити.
- Рыжей ты родилась, Анна, - породнилось в тебе солнце с золотом. Так отметил тебя Ярило. Солнце укажет тебе путь к золоту, а золото - к славе. Будет утро золотое, и конь золотой, и всадник в золотом плаще… Вот отчего говорят, что рыжим всегда везет! - неожиданно рассмеялась старуха, бросила волос в огонь, и он, вспыхнув золотой молнией, погас.
И вслед за тем тревожно хрюкнул боров - конские шаги послышались невдалеке, и Анна увидела встревоженное лицо Даниила.
Они вдвоем возвращались из дубравы, и Анна виновато поглядывала на Даниила, почтительно, но строго выбранившего ее за суеверные разговоры с лесной ведьмой.
- Но Даниил… - робко возразила тогда Анна. - Разве тебе не хочется иногда знать, что тебя ждет?
- Не ведает человек ни дня, ни часа своего, - отвечал Даниил. - Так говорит Писание.
- Скучный ты, Даниил, - в сердцах вздохнула Анна. - Сам как Писание…
Даниил поднял глаза на Анну и увидел, что она глядит на него с равнодушным сожалением. Он ответил смиренно, но несогласно:
- Знаешь ли ты Писание, хуля его?
- Знаю. - Анна пожала плечами. - Там везде - о грехе, о смерти, о вечном огне…
- Там говорится и о цветах, и о весне… "Вот зима уже прошла, - помолчав, тихо произнес Даниил. - Дожди миновали, цветы показались на земле, время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей…"
Анна слушала недоверчиво и заинтересованно.
- "… смоковницы распустили свои почки, и виноградные лозы, расцветая, благоухают… Встань, возлюбленная моя, прекрасная моя, покажи мне лицо твое, дай услышать голос твой, потому что голос твой сладок и лицо прекрасно…"
- Так сказано в Писании?
- Так сказал Соломон, мудрейший из любивших…
- А что… он еще сказал?
- Он сказал еще: "Большие воды не смогут потушить любви, и реки не зальют ее… крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя… и стрелы ее - стрелы огненные…"
- А почему же отец Феопемпт говорил в проповеди, что земная любовь - греховна?.. Что с тобой, Даниил? - посмотрела на монаха Анна с удивлением.
- Ты дрожишь, тебе холодно?
Лошади мягко ступали копытами по лесной тропе, влажные от росы ветки скользили по лицу Даниила, остужая его.
- Это образ, метафора, как называют греки, - сказал Даниил, и голос его стал опять смиренен, а лицо непроницаемо. - Любовь Соломона - это его любовь к Богу… - Анна слушала, и все глядела на Даниила, дивясь его переменам. - Так, Анна, мы должны понимать Писание.
Они снова поехали молча. А в растревоженном мозгу Анны несоединимо, но упрямо мешались между собой и золотая заря ее рождения, и голос горлицы в стране Христовой, и лютые, огненные стрелы любви, и особенно - чей-то плащ золотой - и самое странное, что не было между всем этим распри, и легко и приятно было верить и в то, и в другое…
Анна спустилась в сени и снова заглянула в каморку Даниила. На сей раз он был на месте и, вздрогнув, обернулся на ее шаги.
- Даниил! Ты слышал - за мною приехали франкские послы!
- Радуйся, Ярославна, - тихо, опустив очи долу, отозвался Даниил, и Анна увидела тощий мешок на его плече и связку книг в руке.
- А ты?.. Разве ты не рад? - она подошла ближе, разглядывая его скарб. - Куда собрался?
- Прощай, княжна. Возвращаюсь в Берестов, в обитель…
- Как - возвращаюсь?.. А я? - Анна выпрямилась удивленно и гневно. - А я тебе не велю! Или я не госпожа твоя, и ты не раб мой?
- Ты мне госпожа, - отвечал Даниил, еще ниже клоня голову. - Но раб я - Божий.
- Ну вот… ты и обиделся, - Анна еще приблизилась, с виноватой улыбкой заглянула в его опущенные глаза. - Как же ты мог помыслить, Даниил, милый, что мы расстанемся? Как я без тебя? Кто мне о земле франкской расскажет?.. С кем риторику буду учить, Писание?.. Латынь - без нее ведь нельзя франкской королеве!
- Кончилось твое учение, - сказал Даниил.
Но как прекрасны были глаза Анны, глядящие в упор и ласково, поставленные широко, как у косули, зеленые, как несозревший крыжовник!..
Ярко пылали светильники, за их колеблющимся пламенем фигура митрополита с посохом в руке казалась неземной и грозной. Даниил распростерся на каменных плитах собора:
- Святой отец! Отмени княжий указ! Позволь удалиться в пустынь!
Митрополит вышел из ореола светильников и вновь стал невысоким, тучным и к тому же весьма настороженным старичком. Всякого подвоха ждал он ежечасно в этой варварской стране.
- Указы мирские, сам знаешь, мне неподвластны. Отчего господина ослушаться хочешь?
Светильники отражались в глазах Даниила, и смятением был полон его голос.
- Пролился я, как вода…
- Покайся.
- С детства знаешь меня, отче, я вырос в обители, смиренно постигал многие науки, пока не призван был ко двору для наставления княжны. Но какой силой теперь укреплю дух и веру ее, когда умер Бог во мне!..
- Кайся, грешник! - произнес митрополит сурово.
- Страшен и сладок мой грех. Люблю… всей силою любви земной…
- Кого? - отступил митрополит.
- Госпожу свою… Анну!
- Замолчи! - Феопемпт испуганно оглянулся.
- Не гони, святой отец, ибо отринул меня Господь!.. Она одна - мое божество. Прекрасны глаза ее голубиные, и нет пятна на ней…
- Замолчи, не скверни Писание!
Феопемпт схватил чашу со святой водой и выплеснул на Даниила. И тот затих на полу, обхватив голову руками. Митрополит озадаченно постоял над ним, потом повернулся и снова исчез в ореоле светильников, и Даниил услышал его недовольный голос:
- Сам грешил - сам неси крест свой… Возьми в дорогу псалтырь. Десять псалмов с утра, десять вечером, постись семь дней в неделю. Плоть умерщвляй бичеванием…
Натыкаясь на амвоны и ножки светильников, Даниил полз следом за ускользающей фигурой митрополита.
- Душа бессмертна, - слышался голос Феопемпта и удалялся вместе со стуком его посоха, - Божья милость безгранична… А мы и без того с князем каждый день ссоримся. Не хочу…
- Отче! Не уходи! На погибель обрекаешь!..
Ответа не было, шаги затихли во тьме.
В углу княжьего двора, среди беготни слуг, криков и конского ржания Злат вязал узду к коновязи.
- Ну? - вынырнула из-за крыльца Янка. - Разузнал? Про франкского короля?
Злат кивнул.
- Все узнал.
- Ну говори же, - нетерпеливо теребила его Янка, пока Злат, зачерпнув ковшом из бадьи, жадно пил воду.
- Коня его, - сообщил Злат, обтерев усы, - зовут Троль.
- И все?..
- Нет. Меч зовут - Сигфус.
- А сам? - Янка топнула от нетерпения.
- Сам же король именуется Генрих, победил на турнире графа де Оверни и дважды выбил из седла герцога Анжуйского…
- А какой он? Молодой, красивый?
- Кто? Герцог?
- Король!
- Этого не ведомо, - отвечал Злат. - Ты вот у меня - красавица! - И, оглядевшись, сгреб отчаянно отбивающуюся Янку в могучее свое объятие.
Для переговоров отведена была княжья гридница, ярко освещенная по этому случаю сальными свечами в медных, византийской работы, канделябрах. Ярослав и епископ Роже сидели за концами стола, крытого парчовой скатертью, а за их спинами толпились княжьи мужи, священнослужители и дьяки. Стопки пергаментов лежали на столе и несколько десятков счетных палочек с зарубками.
- "…мехов лисицы и горностая, - читал Бенедиктус по списку, - король Ярослав дает, по означенной договоренности, в количестве ста шкур…"
- Ста и двадцати, - с улыбкой уточнил Ярослав, придвигая еще две палочки к уже выросшей возле Роже горке.
- "Сосудов золотых и серебряных, - продолжал читать Бенедиктус, - двадцать четыре…"
- Двадцать пять, - щедро придвинул лишнюю палочку Ярослав.
- "Святую же книгу Евангелие на славянском языке, украшенную жемчугом, - одну", - завершил чтение Бенедиктус, а Ярослав развел руками и согласился:
- Одну.
Затем последовал обмен пергаментами, и долго скрипели перья, совершая многочисленные подписи; сыпался на подписи песок, капал на них расплавленный сургуч и вонзались в сургуч королевская и княжеские печати.
- Теперь, - приветливо улыбаясь князю, молвил Роже, - когда размер приданого оговорен, нашей стороне хотелось бы получить ваши письменные гарантии относительно девичьей незапятнанности невесты: вот текст хартии, - он взял пергамент из рук Бенедиктуса.
Но пергамент застыл в руке епископа на полдороге, и улыбка сползла с его лица: князь оставался недвижим, лишь брови его тяжело сдвигались.
Роже пояснил несколько упавшим голосом:
- История знает случаи, когда невест приходилось возвращать вместе с приданым… а это хлопотно…
- А известны истории случаи, - сдерживая гнев, отвечал Ярослав, - когда непочтительные послы уезжали и без невесты, и без приданого?
Бенедиктус что-то шепнул Роже на ухо, и тот заговорил быстро и примирительно:
- Хорошо, хорошо… Если наша просьба оскорбительна вашему величеству, мы берем ее обратно!
- Стыдно вашей святости, - Ярослав медленно отходил от гнева. - Анна - еще дитя малое!
- Именно поэтому, - подхватил тотчас Роже, вновь возвращая любезную улыбку на уста, - ради общего спокойствия хотелось бы взамен гарантии иметь в числе сопровождающих принцессу лиц некую сугубо охранительную особу…
- Особа будет, - недолго подумав, кивнул согласно князь и приказал: - Янку!
"Янку, Янку…" - тотчас зашелестело среди княжьей свиты, протопали шаги, шевельнулись стенные ковры, раскрылись двери, обнаружив суету в сенях, - и спустя минуту запыхавшаяся Янка явилась в гриднице пред княжьи очи.
При виде черноглазой красавицы Бенедиктус заметно оживился, епископ же оглядел ее весьма кисло и неуверенно кашлянул:
- Пусть ваше величество простит нам нашу настойчивость… но нельзя ли при этой особе… иметь еще одну охранительную особу, ибо… Ибо…
- Можно, - понятливо согласился князь и, подмигнув Янке хитрым глазом, повелел: - Отрока Злата сюда!
За переговорами был пир, венчавший их успех, и закончился он, когда на улице уже стемнело, и в греческом подворье тускло засветились занавешенные окна.
Митрополит Феопемпт вошел в свою мраморную горницу, сердито поставил в угол черный кипарисовый посох и опустился в кресло.
Чуть улыбаясь насмешливыми губами, Халцедоний смотрел на митрополита:
- Догадываюсь, что русский архонт не внял совету власти духовной?
Феопемпт отметил недружелюбным взглядом его улыбку.
- Условия брака уже оговорены… Не хочет Ярослав слушать наших советов.
- А может быть, ты плохо советовал, отче? Ты напоминал ему о карающем греческом огне?
- И о греческом огне, и об адском пламени… - Митрополит устало махнул рукою. - Легко тебе говорить, Халцедоний: вчера ты плел свои сети в Месопотамии, сегодня - на Руси, а завтра уплывешь обратно в Константинополь. Пожил бы здесь… всюду безверие и гордыня, пьянство и похоть, в домах гусли и скоморохи… Даже иноки одолеваемы плотскими желаниями!.. грешно возлюбив княжен своих. Оставь меня, патрикий, я смиренно служу одному Богу, политика - не мое дело!
Глаза Халцедония холодно блеснули.
- Политика священной Византии, - произнес он, - дело каждого из ее подданных.
- Это истинно, - поспешил согласиться Феопемпт.
- И сам Бог нам не простит, если упустим случай напомнить архонту, как губительна гордыня. - Халцедоний поднялся и по своему обычаю, как делал всегда, когда был возбужден, закружил по горнице. - Если Ярославу не страшны ни греческий огонь, сжигающий его суда, ни адское пламя, сжигающее душу, - у греков есть другое оружие! Незримое, как угар, нежданное, как нож в спину, медленное, как яд, верное, как смерть. Древнее, как мир, и я, Халцедоний, сам - это оружие!
Халцедоний выпил кубок вина и, довольный собой, совершив последний круг по горнице, вернулся на ложе.
- И большое приданое выторговали франки? - спросил он, легко перейдя с пафоса на обычную речь.
- Не менее чем на тридцать тысяч динариев…
Халцедоний щелкнул языком.
- Что она, так нехороша собой, юная княжна?
Феопемпт пожал плечами.
- Ей нет еще семнадцати… и росла она с братьями - кто мог разглядеть в ней красоту?
- Но как же… - начал было Халцедоний и вдруг смолк, осененный мыслью, от которой замер, словно в хищной стойке. - Постой… а о каких же иноках, одолеваемых плотскими желаниями, ты говорил сейчас?..
Жара стояла в Константинополе, и казалось, что Священный дворец плывет в знойном воздухе, и не спасали ни близость моря, ни тень садов, ни бьющие повсюду фонтаны, ни опахала, ни прохладное вино. Одни павлины как ни в чем не бывало бродили по аллеям, распускали хвосты, и солнце отражалось в их блестящих перьях.
Логофет Лихуд, обнаженный, возлежал под опахалами в сени струй и слушал нотария, который неприятным, сиплым голосом читал пергаментный свиток:
- "…на условие епископа включить в приданое мощи святого Климента русский архонт ответил отказом, однако согласился дать за дочерью семнадцать слитков чистого золота, каждый стоимостью в триста динариев, двадцать пять золотых и серебряных сосудов ромейской работы.."