Я люблю эту девушку, эту женщину,
я замираю, когда ее вижу,
но мне семьдесят семь,
мне нельзя.Я люблю эту девушку, эту красавицу,
я замираю, когда ее слышу,
но я уже умер давно,
мне нельзя.
Ни малейшей сентиментальности, сусальности, идилличности нет в стихах Ковальджи, когда речь всерьез заходит о поэзии. Здесь присутствие гамбургского счета корректирует обратный отсчет старческого помолодения, никакие компромиссы невозможны:
Поэты, поэтессы –
Гламур, деликатесы…
Фуфло и ширпотреб…
Большая редкость – хлеб.("Обзор современной поэзии")
Дело даже не в оскудении поэзии, но в исчерпании потребности в ней, это особенно невыносимо в нынешнем мире:
погибали поэты,
вымирают теперь читатели
И тут уже – в сторону все иронические попытки остаться вне логики развития жизни, выскочить из потока времени. Невозможность поэтического слова все более вступает в права не по причине личного творческого бессилия, но по совокупности причин и обстоятельств. Современное Ватерлоо поэтического слова переживается не в трагических интонациях классических рассуждений о приходе железного века и уходе последнего. Дело, как говаривал один поэт, в мировом законе, который невозможно одолеть, но которому и покориться нельзя, недопустимо, греховно. Итак, до последнего слова хранить очаг поэзии, воевать за нее не на ристалищах модернизаций и экспериментов, но на территории своего, конкретного и персонального усилия. Так считал и продолжает считать поэт Кирилл Ковальджи.
Наступила пора невозможности слов,
обустроившихся в словаре.
Воздух ртом от удара ветров
я хватаю теперь на холодной заре.
Как подумаешь – мог я быть скрипачом,
мог, да вот – помешала война.
Я отдался словам – а они ни при чем
там, где в силе смычок и струна!
Ты бы понял, она бы меня поняла,
может быть, и себя б я постиг…
А словами нельзя – такие дела.
А молчанье без слов – это крик!
Библиография
голоса // Арион. 2002. № 1.
Смена светотени // Новый мир. 2003. № 9.
Тебе. До востребования. М.: Когелет, 2003. 255 с.
На близком Востоке // Континент. 2004. № 122.
голоса //Арион. 2005. № 1.
Окончательный вариант // Новый мир. 2005. № 8.
Зёрна. М.: Авваллон, 2005.
Поэзия // День и ночь. 2006. № 1–2.
Пять стихотворений // Зарубежные записки. 2006. № 6.
Пока люблю, вся мудрость в настоящем… // Дружба народов. 2006. № 9.
Из чрева дней // Дети Ра. 2006. № 12.
Новые "Зерна" и другие стихи // Интерпоэзия. 2007. № 1.
Избранная лирика. М.: Время, 2007. 496 с., ил. (Поэтическая библиотека).
[Стихотворение] // Арион. 2008. № 1.
Капли на донышке // Новый мир. 2009. № 1.
Из дневника моего приятеля // Дети Ра. 2009. № 12 (62).
[Стихотворение] // Арион. 2010. № 1.
Палитра // Дружба народов. 2010. № 3.
Из стихотворений пятидесятых годов прошлого века // Дети Ра. 2010. № 4 (66).
Пора невозможности слов // Новый мир. 2010. № 8.
Два сонета // Дети Ра. 2010. № 11 (73).
В сердцевине // День и ночь. 2011. № 6.
Стихотворения // Новый берег. 2011. № 31.
листки // Арион. 2012. № 3.
Дополнительный взнос. М.: Вест-Консалтинг, 2012.
Как я жил? // Дети Ра. 2013. № 3 (101).
Из новых стихотворений // Дети Ра. 2013. № 6 (104).
Как впервые // Зинзивер. 2013. № 6 (50).
Стихи в темноте // Новый мир. 2013. № 7.
Стихи из студенческих тетрадей // Дети Ра. 2013. № 10 (108).
Моя мозаика, или По следам кентавра. М.: Союз писателей Москвы, 2013. 474 с.
[Стихи] // Крещатик. 2014. № 1 (63).
Посреди океана // Дети Ра. 2014. № 2 (112).
Сонеты. М.: Союз писателей Москвы, 2014. 42 с. (Библиотечка поэзии Союза писателей Москвы).
Леонид Костюков
или
"…никогда не спрашивай меня о моей работе…"
Поэзия Костюкова не особенно видна и заметна вовсе не потому, что он пишет (во всяком случае – публикует) рифмованные тексты довольно редко – нам случалось уже рассуждать о поэтах, которые немногословны, но многозначительны (Гронас, Тонконогов, Дашевский…). Здесь случай иной – один из примеров запоздалого, почти демонстративного "непрофессионализма", высокого "любительства". Не только стихи, но и прозу Костюков многие годы пишет и печатает исподволь, мимоходом, как бывало в те времена, когда публиковаться чаще напрасно было и надеяться. Позиция Костюкова-поэта неотделима от его "творческого поведения" как ценителя литературы, тонкого эссеиста. Он не только разбирается в литературе, но и может научить этому других, а главное, ее попросту, прошу прощения, любит. "Профессионалу" в этом порою признаваться неловко, как мастеру-кондитеру – в пристрастии к сладкому. Костюков-профессионал роняет свои признания как бы неохотно, но уверенно:
никогда не спрашивай меня о моей работе
никогда не спрашивай меня о моей работе
хорошо – в первый и в последний раз
ты можешь спросить меня о моей работе ‹…›прольется много дурной крови
лучше не светиться возле струи
никогда не объединяйся ни с кем кроме
кроме своей семьи
("Крестный отец")
Его стихотворные "реплики" разрозненны, не выстраиваются в единую развернутую "фразу", зачастую противоречат друг другу стилистически и даже идеологически. Присутствие Леонида Костюкова в поэзии нарочито пунктирно, содержит лакуны, пропущенные логические звенья развития, не поддается какой бы то ни было попытке анализа "эволюции творчества". "Пишу – когда и как желаю, не опасаясь анахронизмов, без оглядки на то, что уже сказано ранее, мною и другими". Вот так:
В суете простых скоротечных дел
я случайно куртку его надел
и пошел в ларек покупать муку
по размытой глине и по песку.
Дождь с утра грозился – и вот пошел.
Я в кармане куртки его нашел
шапку из материи плащевой,
по краю прошитую бечевой.
Он сложил ее, как бы я не смог, –
я бы просто смял, закатал в комок,
обронил в лесу, позабыл, уйдя,
никого б не выручил от дождя.
Там очки – для его, а не чьих-то глаз,
валидол, который его не спас,
пара гнутых проволок – потому,
что так нужно было ему.
Дождь все лил, сводя ручейки в ручей,
и в сиротстве бедных его вещей,
в каждой мелочи проступала смерть,
как когда-то из вод – твердь.
И с тех пор доныне влекут меня
две стихии – воздуха и огня,
что умеют двигаться в никуда –
без названия и следа.
("Памяти тестя")
Костюков пишет так, будто только что придумал зарифмовать что-нибудь вроде "берез – овес". Это – особый род изощренного эпатажа, неброский, утонченный, видимый лишь посвященным. Эта негромкая дерзость сильнее воздействует на всех наделенных слухом и имеющих уши, чем лобовой бунт современных бурных гениев, адептов обсценных слов и тем, искателей очередной новой социальности:
Тополиный пух ест дыханье мое,
колотье у меня в боку.
– Канотье, вы сказали?
– Нет, колотье,
как у лошади на скаку.Так случится – Господь остановит коня,
в дом горящей души войдет,
на вершине дня – на закате дня
в небе молнией прорастет.– Вы сказали: Господь?
– Я сказал – Господь.
– То есть дух?
– То есть дух и плоть.
Посмотри – горит тополиный пух,
то есть плоть, но скорее – дух.
Странная, немодная позиция человека, знающего ремесло словотворения, но отделывающего слова не по правилам. Так неловкий рассказчик в бессмертном романе "Что делать?" патетически изрекает: "Я знаю о Рахметове больше, чем говорю". Почти фатальный избыток осведомленности о правилах игры не мешает Леониду Костюкову стилизовать стихи под наивные, спонтанные. На грани набоковского раздраженного упоения разными конфигурациями чистой формы Костюкову удается сказать что-то абсолютно свое – не то чтобы совсем неизвестное, но произносившееся иначе, с иным градусом серьезности и личной причастности. Здесь подобной причастности одновременно и минимум, и максимум, потому что в следующий раз (может, через несколько лет) все будет сказано совершенно иначе, но без отказа от прежних мнений и интонаций. Вы опять говорите, что поэты бывают хорошие и разные? Что ж, согласен, – среди хороших случаются и такие…
Библиография
[Три стихотворения] // Авторник: Альманах литературного клуба. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2001. Сезон 2001/2002 г., вып. 5. С. 12–15.
От дальних платформ // Знамя. 2002. № 8.
Голоса // Арион. 2006. № 2.
Снег на щеке. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2009.
Листки // Арион. 2010. № 1.
Как будто плывем… // Арион. 2011. № 1.
Стихотворения из "Тушинского цикла" // Новый берег. 2011. № 31.
Константин Кравцов
или
"…есть, пойми, узкий путь…"
Из немалочисленного хора современных поэтов, сопричастных христианской (православной) риторике, топике и проблематике, Константин Кравцов выделяется достаточно резко. Напрашивается апофатическая логика, рассуждение от противного. Не впадает Кравцов в сусальное благочестие, не занимается схоластической эзотерикой, не соскальзывает к назидательному тону, не проецирует религиозные универсалии на техногенные и иные коллективные травмы, наконец, не пытается приспособить христианские ценности к профанному сознанию мирянина и атеиста, – всего этого вокруг сегодня пруд пруди.
Человек, живущий внутри не только религиозного, но и повседневного богослужебного опыта, ориентируется на свое непосредственное восприятие, никому из непосвященных ничего не разъясняет. Иногда пропущенные объяснения восполнимы достаточно легко.
Ангел-хранитель больниц и гимназий,
вот твои ветреные хризантемы:
залиты солнцем губернских оказий,
рельсы по воздуху тянутся, где мыкто это "мы"? неуместные сидни,
прах на спирту, отморозки и лохи:
спим на ступенях, и лествицы сини,
рельсы струятся, и радуют крохи
Трапезы светлой, весны Твоей звенья,
Город в посмертных промоинах зренья("Лазарева суббота")
Каждый, кто слышал (хотя бы из "Преступления и наказания"!) о воскрешении Лазаря, все, кто знает, в какую седмицу Великого поста бывает Лазарева суббота, без труда поймут, например, почему в стихотворении упоминаются больницы. Бывают случаи посложнее: не ведающие о труде кн. Евгения Трубецкого о русской иконописи под названием "Умозрение в красках" имеют права не понимать мотивного ряда одноименного стихотворения:
Отключиться, все окна свернуть,
проступить, как, не зная износа,
беззаконный тот шелковый путь:
парадиз, что открылся без спроса
в льдистых красках над снегом по грудь.
Как рождается это внятное лишь северному народу контрастное сочетание льдистого сумрака пейзажей и яркого многоцветья священных изображений – вот в чем вопрос! "Северные" мотивы занимают в отточенной лирике Константина Кравцова место не случайное. "Тундра", "ягель" и иные приполярные атрибуты свидетельствуют не только о повседневном и символическом, ментальном опыте поэта-северянина, эти образы сопряжены с лагерным насилием, которое, в свою очередь, опосредованно связано с насилием, описанным в евангелиях, преодолимым и преодоленным, оставившим зримый след в реликвиях (из них особенно усердно упоминается Туринская Плащаница). "Далековатые" уподобления (холод – реликвия – унижение тела и души), повторяясь, облегчают "обычному" читателю путь к постижению кравцовских строк:
При слове север сердце воскресает,
а почему – не знаю. Приглядись:
вот в сумерках блестит грибная слизь,
а дальше все земное вымирает,
уходит, не спросясь, и вот лишь слово:
и верую, и сев пребудут в нем,
и верба, развернувшаяся снова –
там, на ветру, во Царствии Твоем.("Север")
А вот иной пример – невынужденной зашифрованности, которая может отступить, если, скажем, читателю известно, что Секондо Пиа – фотограф, впервые запечатлевший Плащаницу, а выражение "смерть автора" отсылает к работам французских интеллектуалов Ролана Барта и Мишеля Фуко:
– А смерти автора, кстати,
радовались и раньше: один иерей
врал о похоронах Лермонтова:
Вы думаете, все тогда плакали?
Никто не плакал. Все радовались.
– Что нам до поля чудес, жено?
но спит земля в сияньи голубом,
те залитые известью ямы шаламовские,
ученики в Гефсимании (в паузе слышно,
как в детской дребезжат стекла вослед трамваю)
есть, пойми, узкий путь, –
узкий путь, а с виду безделица:
звон каких-нибудь там
серебряных шпор, когда ни одна звезда,
когда звезды спали с неба как смоквы
и небо свилось как свиток, как тот сударь,
и лишь тахрихим, та холстина в опалинах
(в паузе – отрывок блатного шансона,
проехавший мимо), и подумать только:
какой-то там фотолюбитель,
какой-то Секондо Пиа.("Смерть автора")
Степень затемненности/просвещенности зависит не только от осведомленности читателя в тонкостях притчи о мытаре и фарисее и в значении слова "хамсин" – умерщвляющий жизнь южный ветер, в Египте становящийся северным (дующим с севера, но несущим все ту же сушь), а в российских пределах тоже превращающимся в ветер с севера, но несущий уже не зной, а снег. Не только эта осведомленность отмечает разные степени проникновения в смысл, но само умение читателя воспринимать поэтический текст как нечто многослойное и многосмысленное, взывающее к встречной умственной и моральной работе. Иначе, по Константину Кравцову, и быть не может в подлинной поэзии.
Библиография
Январь. М.: Э. РА, 2002. 79 с.
Беспутный наш снег… // Октябрь. 2002. № 6.
Парастас. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2006. 56 с.
Салехард // Знамя. 2006. № 4.
Парастас // Интерпоэзия. 2007. № 1.
Дым Отечества // День и ночь. 2009. № 5–6.
Рождение воздуха // Знамя. 2009. № 10.
Аварийное освещение / Предисл. Н. Черных, С. Круглова, Л. Костюкова. М.: Русский Гулливер, 2010. 64 с.
"Частичные галлюцинации" и др. // Волга. 2010. № 3–4.
Из цикла "На длинных волнах" // Новый мир. 2012. № 9.
Сергей Круглов
или
"Проснешься ночью оттого, что душа плачет…"
Немало мы перевидали в последние десятилетия христианской поэзии, ранее наглухо запрещенной. Есть духовная поэзия, создаваемая как насельниками монастырей и служителями храмов, так, зачастую, и мирянами-интеллектуалами.
Творения, принадлежащие к духовной поэзии, созданы по старым лекалам вероучительных текстов, предельно близких тем, которые используются по прямому назначению непосредственно в церквях и обителях.
Есть также поэзия религиозная – ее обычно создают миряне, особенно остро переживающие собственную воцерковленность. В религиозной поэзии легко усмотреть две разновидности: условно говоря, философскую, погруженную в мистику творения, пророчества и откровения, и (терминология столь же условна) назидательную, непрерывно сличающую живые думы, чувства и поступки человека с непреходящим, заповеданным нравственным идеалом. Последняя разновидность религиозной поэзии в постсоветское время, когда исчезли запреты прежних лет, нередко выглядит особенно ущербной. Столько здесь бывает ложного пафоса, картинной возвышенности чувств и дум, а главное – случаев моральной предрешенности любой жизненной коллизии! Коль скоро верно учение – значит, на все вопросы существуют заготовленные ответы, праведность заранее отделена от греха, остается только поместить в кроссворд слово с нужными литерами внутри, подставить вместо переменной нужную (и заранее известную) нравственную величину.
Все описанные изводы христианской поэзии достаточно рискованны, обречены существовать на грани возможного. Коли мирянин – почто идешь на заказанную тебе территорию служения, требующего специального духовного посвящения? Коли лицо духовное, тем более – к чему стремишься к неканоническим способам общения с паствой? Вовсе ведь необязательно видеть в окормляемых верующих еще и читателей – нет ли тут гордыни и уклонения от смирения?
Поэзия Сергея Круглова – случай совершенно особый, хотя и не вовсе уникальный – вспомним, например, лирику о. Константина (Кравцова). О. Сергий (Круглов) рискует на всю катушку: мало того, что он прибегает к необязательным и сомнительным для духовного лица способам высказывания, его стихотворчество к тому же совершенно избавлено от благостной возвышенности тона и заведомой рецептуры человеческих поступков. Это поэзия человека, прочно и навсегда поставившего себя на одну доску с читателем, способного прислушиваться к собственным сомнениям, сомневаться в самих устоях веры, терпимо относиться не только к проявлениям иной религиозности, но и к нередкому отсутствию в окружающей повседневности даже намеков на спиритуальные эмоции и интуиции сверхличного, трансцендентного. Круглов начинает со сравнения поэзии и церковного служения:
У поэта умер читатель.
Блюдися, о иерее! Не сравнивай
(И тебя, глядишь, не сравняют):
У поэта читатель –
Вовсе не то, что у священника прихожанин.Когда священник прихожанина отпевает –
Он входит за ним в вечную память,
И выходит, и может войти снова:
За все это батюшке, глядишь, еще и заплатят.
Когда поэт читателя хоронит –
Остается ему кругом должен…
Мало того, что сравнение не в пользу поэзии, совмещение обеих культурных практик чревато двуличием и раздвоением личности. Дело даже не в поэзии как таковой. Интеллектуал, принесший с собою под церковные своды светскую привычку к чрезмерному раздумью, воздвигает на собственном пути почти непреодолимые препятствия:
В келье монаха-академика галка
Учится латыни, а бесы
Воровством промышляют.
Вот выкрали сериозный нумер
"Ярбух фюр понерологик", желтый том открыли,
Гундосо читают,
Тычут щетинистые щупальца в строчки,
Морщат несуществующие лбы, жуют сопли,
Ошарашенно склады повторяют, друг ко дружке
Оборачивают рыла: "Вот это запомни!..",
Новые строят ковы,
Верифицируют:
Восемь страстей, они же –
Суть восемь смертных грехов.