Круглова волнуют не праведные (им не надобен дополнительный посредник в высоких раздумьях) и не падшие неизмеримо низко, заблудшие и чающие движения вод. Поэт беседует с такими же, как он сам, обычными людьми, он утверждает, что приходской православный священник испокон века живет нуждами прихожан, в промежутках между совершениями таинств в храме он ничем не отличим от любого верующего. Сомнения и соблазны нередко настигают такого человека даже не в непосредственной близости греха, но в связи с упоением привычки к благочестию, которое может стремительно лишиться сердечной укорененности, стать лицемерным и двуличным. Вот как описана судьба героя притчи о блудном сыне в стихотворении "Дух уныния":
Праздничный пир
Давно закончен (мяса тельца, впрочем,
Хватило еще на месяц).Младший брат пытается жить
В отчем доме.Кое-как приспособился: главное –
Вести себя пристойно, изображать благодарную радость,
Пока отец смотритТруднее всего было научиться
Правилам, которых, оказалось, множество в доме:
Не хватать со стола руками, не испускать при всех газы
……………………………………………………………………….
Тошно, конечно,
Что дни один на другой похожи,
Что иногда ночью
Проснешься оттого, что душа плачет
……………………………………………
Лучше уж так. Главное – здесь кормят.
Это главное. Это всегда было главным,
Разве не так? вспомни! – убеждает себя младший,
Из-за того и вернулся.
Ведь верно же, верно?
Простого прихожанина в наши дни окружает совершенно иная жизнь, в которой отношения человека и Бога фатально изменились, – на это нельзя закрывать глаза. То, что легко было во времена оны счесть ересью, становится едва ли не нормой. Эти девиации, травмы, отклонения от нормы нельзя просто отрицать, с ними надо учиться сосуществовать, жить рука об руку. Господь не просто заповедал человеку подвиг духовного соработничества, он теперь сам в нем нуждается как в необходимом подтверждении своего могущества. Эта антиномия раз за разом возникает в стихах Круглова: всесилие Творца ущербно в отсутствие человеческой поддержки.
Говорит Господь: "Что мне делать
С вами, жители ада!
……………………………………………
Рыдаете: "Пожалей нас, начальник!
Где ж твоя милость!"
……………………………………………………………
Любовью помиловать и простить вас желаю –
Презрительно цедите: "Не нуждаемся!"
………………………………………………
Чем мы еще здесь живы, – не ведаю!
Вы ведаете, вы, – ответственные
За Меня, Которого приручили".
Финальная аллюзия на Экзюпери здесь особенно важна, милосердие в наш век необходимо проявлять с обеих сторон – и с горней, и с дольней! Не ведет ли это к послаблениям, к возможности несоблюдения церковных предписаний? Да, возможно, дело обстоит именно так, – отваживается прямо сказать Круглов, настойчиво сближающий в своих стихах инстанции тела и духа:
Воскресение – оправдание тела:
Мнемоний, мнимостей,
Обетов, отложенных на завтра,
Старых фотографий, неотправленных писем,
Новинок, вышедших позавчера, –
Жизни.Тело ведь тоже душа, только другая.
Ощущение тела относится к числу первоначальных человеческих интуиций, доступных с первых минут самосознания, в отсутствии идеи о Божестве. Значит, сближение тела и души – не ересь, но дополнительный шанс для человека увидеть в самом простом и очевидном присутствие сверхъестественного и обязывающего к моральному поведению, следующему не буквальной личной выгоде, но некой непреложной идее, требующей смирения и жертвы. Важен конечный результат, а не каноническая безупречность процесса, для кого-то необходимость духовности более очевидна, будучи выражена на языке "недуховном", нередко отдающем фальшью. Вера, Бог, вообще идеал в сегодняшнем мире не есть нечто изначально позитивно определенное, а порою доступное лишь от противного, апофатически:
и только Ты на кресте забытый
крест – и есть сама
забытость
то и дело всплывающая в мир как рекламный баннер в сайт
постовое делание спасающегося:
не дать раздражению прорваться
смирить в себе этого зверя
не кликнуть курсором в перекрестье:
"закрыть"
Круглов – поэт не для всех, в его стихах – россыпь имен и понятий, скромному жителю подлунного мира вполне чуждых. Но есть у о. Сергия удивительная способность переводить отвлеченное на обыденный и общепонятный язык, причем – с тонкими вариациями и обертонами. Так, в стихотворении "Картина "Девятый май"" на равных правах присутствуют отсылки к текстам Лермонтова ("В полдневный жар в долине Дагестана…") и Шолохова, Твардовского и Исаковского ("Враги сожгли родную хату…"), а также аллюзии, восходящие к творчеству отца и сына Тарковских ("Иван до войны проходил у ручья, Где выросла ива неведомо чья…"). Неважно, сколько культурных подтекстов удастся расшифровать читателю, суть дела от этого не меняется:
солдат березоньку зарезал
сапожной шилою проткнул
молочной кровию прозрачной
он солдатенка напоилчиста та кровь и не содержит
в себе кровавыя души
а вся душа ее в солдате
в его ль во песнях золотыха и березоньке не больно:
девичья беля не болит
сочится в горлышко мальчонку
да к небушку не вопиетай где ж ты родина родная
куда ты папку забрала! –
мальчонок плакал все голодный
все кровь Березову сосалберезка вечная стояла
под ней нежив лежал солдат
и во груди его сияла
медаль за взятый китежград
Так умеет ныне писать только о. Сергий (Круглов), поэт-священник, любыми путями стремящийся не наставительно снизойти до собеседника, но дотянуться до его таинственной неизведанности, прямо обусловленной превратностями современного мира – не религиозного, но постсекулярного, если счесть верным меткое определение Юргена Хабермаса.
Библиография
Снятие Змия со креста. М.: НЛО, 2003. 208 с. (Серия Премии Андрея Белого).
Зеркальце: Стихи. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2007. 64 с.
Из стихотворений 2006–2007 годов // НЛО. № 87.
Приношение. Абакан: Хакасское книжное изд-во, 2008. 208 с.
Переписчик: Стихотворения и поэма / Предисл. Б. Дубина. М.: НЛО, 2008. 288 с. ("Новая поэзия").
Лазарева весна 2008 года // Зинзивер. 2009. № 2(14).
Вернись по черным рекам, венами… // Знамя. 2009. № 2.
Из цикла "Окна" // Сибирские огни. 2009. № 10.
Народные песни. М.: Русский Гулливер, Центр современной литературы, 2010. 116 с.
Серафимополь // Знамя. 2010. № 9.
Колокольчик цимцум // Знамя. 2012. № 1.
Григорий Кружков
или
"Гумилев с Мандельштамом, как лев с антилопой…"
Есть такие поэты, которые живут в собственном мире, полном культурных реалий прошлого и настоящего, перенасыщенном ассоциациями, переплетениями старых и новых смыслов – однажды бывших и заново выкраиваемых из частокола чужих строк и строф непосредственно в момент написания стихотворения:
Назвался Одиссеем – полезай к Полифему,
назвался Немо – молчи, таись и скрывайся,
и даже когда Морфей приведет морфему
к тебе в постель – молчи и не отзывайся. ‹…›
И если Алиса все еще ждет Улисса,
плывущего из Лисса и Зурбагана,
пускай сестра моя, корабельная крыса,
напишет ей честно, как нам погано…"Назвался одиссеем…"
(Капитан Немо – Тихону Браге)
Калейдоскоп уже случившихся в книгах, картинах, скульптурах событий – одна из самых характерных примет поэзии Григория Кружкова последних, да и более ранних лет. Рассуждая о его стихах, очень легко попасть в надежную колею стандартных интерпретаций: переводчик, мастеровитость, вторичность и проч. Но этой схемой лирика Кружкова, если разобраться хорошенько, вовсе не исчерпывается.
Атмосфера постоянного присутствия знакомых и полузнакомых литературных имен является не причиной, а следствием феерической атмосферы сказки – мира без дистанций, в котором все или очень многое для художника возможно и выполнимо. Все предметы и события при ближайшем рассмотрении обнаруживают двойное дно, их аутентичность не замкнута в привычных буднях, в любой момент может быть сопоставлена с иной, чудесно соответствующей миру любимых книг, и, таким образом, обрести третье измерение.
Ну, например, кто из жителей современного города не чертыхался в сердцах, когда в самой простой ситуации оказывался наедине с каким-нибудь пластиковым чудовищем с множеством кнопочек и рычажков или – того хуже – с гладким сверкающим экранчиком и вообще без кнопок. В прошлой жизни эта штука называлась, например, телефон, а сейчас у нее непроизносимое имя, подобное каббалистическому заклинанию. Перегруженность быта гаджетами и девайсами началась, конечно, не вчера. Вот кто-то, скажем, однажды придумал носовые платки, и тогда это был "девайс нашего времени". И знаете, как об этом расскажет Григорий Кружков? Правильно, угадали:
Человека, который изобрел носовой платок,
Умертвили злодеи. Умертвили его не за то,
Что он изобрел. Но еще почему-то страшнее,
Что убили не просто какого-то короля,
Но того, чьим стараниям благодаря
(Значит, можно сказать, что он жил и погиб не зря)
Мы чихаем и плачем нежнее. ‹…›
Может быть, все к тому и идет. Посмотри на экран.
Левый кран прикрути. Или вовсе заткни этот кран.
Лучше в ванну заляжем.
Удивляюсь, откудова столько взялось сволочей,
Что придумали столько полезных вокруг мелочей,
Что не знаешь, которая кнопка и номер тут чей,
И каким вытираться пейзажем…
("Ричард II")
Но не только легкая сказочная буффонада (или, иногда, притчевая условность) приводит к обилию заимствованных реалий в стихах Кружкова. Все, на поверку, оказывается очень серьезно, от сказки либо притчи отмысливается сам принцип сопоставления предметов друг с другом, причем сами по себе параллели с вымышленно-знакомыми литературными мирами вполне могут быть вынесены за скобки.
Спору нет, диапазон приемов и тем в лирике Григория Кружкова довольно узок, но можно ведь сформулировать и иначе: поэту удается на весьма ограниченной территории добиться весьма различных эффектов – от демонстративно игровых, почти импровизационных – и до осмысленно усложненных и сопряженных с метафизикой творения.
И все же самые любопытные результаты "метод Кружкова" дает в тех случаях, когда серьезное смешивается со смешным, творчество оборачивается изобретательством, а все стихотворение в целом начиняется этакой неподражаемой сумасшедшинкой, завлекательной и узнаваемо кружковской (как в стихотворении "Кулибин"):
Шел Кулибин улицей пустынной,
Вдруг он слышит топ и лай из мрака:
За стопоходящею машиной
Мчится пятистопная собака!Говорит механик ей с укором:
"Для чего тебе der Funfter нога?
Fier есть для собаки полный кворум,
Funf, помилуй, это очень много".Отвечает странная собака:
"Wievel Kilometer до Калуга? –
Хорошо, передохнем, однако,
Что лучше нам понять друг друга.Кто виновен, если разобраться,
Что должна я жить с ногою пятой?
Ведь на четырех мне не угнаться
За твоей машиною проклятой!Нет теперь ни Leben мне, ни Lieben!" –
Тявкнула – и вдаль умчалась сучка…
И остался в темноте Кулибин –
Гениальный русский самоучка.
Кружков в стихах умеет еще очень многое, и это не удивительно, поскольку он сосредоточен на стихотворчестве целиком, а все прочие виды деятельности из своей жизни совершенно последовательно устраняет. Социальная активность, протесты, борьба за общие идеалы – все это навсегда табуировано, не входит в сферу его привычек и интересов.
Странный круг поэтических пристрастий? Немодная поэтика, отдаленность от всех возможных "мейнстримов"? Все это, безусловно, так! Но Кружков – это Кружков, он не желает иначе, и вообще – слава Богу, есть и такие поэты…
Библиография
Гостья. М.: Время, 2004. 400 с.: ил.
Стихи // Звезда. № 6. 2005.
Время дискобола // Новый мир. № 10. 2005.
От луны до порога // Новый мир. № 12. 2006.
Стихи. // Звезда. № 1. 2007.
Слепи себе другого человека // Новый мир. № 6. 2007.
Молоко одуванчиков // Знамя. № 8. 2007.
Новые стихи. М.: Воймега, 2008. 80 с.
Собака Бунина // Новый мир. № 9. 2008.
Философия деревьев // Знамя. № 12. 2008.
Стихи // Звезда. № 2. 2009.
Из немецкого блокнота // Дружба народов. № 1. 2010.
Ящерица // Новый мир. № 12. 2010.
Достигший моря // Знамя. № 3. 2011.
На сон грядущий // Знамя. № 5. 2012.
Письмо с парохода. М.: Самокат, 2010. 80 с.: ил.
Юрий Кублановский
или
"Огонек служения вместо чуши…"
Поэтическая позиция Юрия Кублановского в последнее десятилетие получила поддержку с неожиданной стороны. В прежние годы (включая проведенные вне России) романтический принцип "жизнь и поэзия – одно" выглядел в случае Кублановского совершенной абстракцией. Кублановский – один из немногих современных представителей традиционной "гражданской лирики", но вот за пределами поэтического текста его заветные призывы им самим никак не подтверждались, не подкреплялись. Достаточно уединенный образ жизни, отсутствие публичной активности, стремление сохранить личное духовное пространство – все это входило в известное противоречие с ясно проступающим в стихотворениях Юрия Кублановского обликом стихотворца-идеолога, человека, остро чувствующего драматизм российских событий прошлого века.
Известны качественные афоризмы о том, что Кублановский умеет про общее говорить очень личностно, а личное возводить в ранг всеобщего. Подобная диалектика все же кажется мне не более чем эклектикой, стремлением оправдать подлинность поэтической интонации многих стихотворений посредством утверждения права поэта на раздвоение между поэзией и жизнью.
Россия под пятой внутренних и внешних губителей лежит в руинах – как было с этим не бороться не только словом, но и делом? Иное дело – последние времена, когда страна вроде бы вернулась на естественный путь развития, но не приблизилась не только к своему идеальному метафизическому прообразу, но и попросту к элементарному благополучию и стабильности. Оказалось, что былые враги одолены… иными врагами, в результате смешались все краски и страны света. Если раньше в политике "правое" называлось "левым" и наоборот, то теперь под сомнением любые попытки отличить убеждения от их мастерских либо бездарных имитаций. Очередной вариант смуты благоприятствует не делу, но уединению, именно в эти годы позиция Юрия Кублановского обрела органику, его образ трибуна-мизантропа перестал быть казусом и приблизился к одной из возможных ипостасей героя нашего времени.
Кублановский, как и в прежнее время, исходит из главного принципа: поэтическое слово – не вещь в себе и для себя, оно не повисает в воздухе украшением, поскольку за ним предполагается и на самом деле существует вполне определенная реальность.
С той поры, как где-то в груди возник
огонек служения вместо чуши,
стал я верный медиум-проводник,
щелкопер по жизни, потом старик,
окормитель тех, кто имеет уши.("Времена года, 6")
Именно идея "служения" отличает традиционную гражданскую лирику от новейшей "социальной поэзии", для которой жесткие изображения личных и общественных изъянов и травм резко преобладают над метафизическими реконструкциями поруганных идеалов. Как правило, нет в социальной поэзии и топики уединенного авторского сознания, у Кублановского по-прежнему занимающей авансцену практически любого стихотворения. Только что процитированный цикл "Времена года", например, завершается так:
Порча коснулась, да,
слезных пазух всерьез.
Поровну в сердце льда
осенью и в мороз.
Над снулой рекой
вихрится диск огня.
И я теперь не такой,
каким ты помнишь меня.
Каков же он сейчас, поэт, остро ощутивший парадоксальную неразличимость идеала прежней, "докатастрофической" России и России нынешней, более не вписывающейся в ясные антитезы идеального и трагического? Пока в стране трагедия стремительно совместилась с тем, что казалось идеалом (свобода веры, отсутствие коммунистического диктата), поэт чувствовал упадок сил, немощь, тоску по невозвратным годам сил и надежд.
Минули годы, годы.
В моду вошли обноски.
Стали пасти народы
новые отморозки. ‹…›Запрусь я на все запоры,
никому не открою.
Мысленно разговоры
стану вести с тобою.Прежний мой дух мятежный
уж не огнеопасен.
Если решишь, что снежный
я человек, согласен.
Предчувствия – невеселы, признания – тверды; испытывая боль при виде "того, что совершается дома", поэт еще более непосредственно ощущает перемены в самом себе:
Я живу с простым и твердым чувством
приближения к границе жизни.
Только вот не я к ней приближаюсь,
а она проходит возле дома.
Фальшивые ноты у Кублановского проскакивают как раз в тех случаях, когда экзистенциальная неоспоримая подлинность выносится за скобки, а следом высокая идея служения неприметно превращается в разоблачительную публицистику, в поиски супостата, принесшего горе честн о му народу.
В пелене осеннего молока
хорошо бы, выровняв аритмию,
генным кодом старого черепка
разживиться и воссоздать Россию.
Впрочем, даже иллюстративные лозунги порою обретают некое право на законное существование в стихах, если они сопряжены с подлинным чувством человека, болезненно расстающегося с былой убежденностью в существовании единой и единственной правды.
…Ведь помнишь, как, бодро шагая вначале,
ты вдруг задохнулась в пути:
– Россию, которую мы потеряли,
уже никогда не найти.Я был только автор ненужных нетленок.
Ты – русая птица ночей.
Зачем же тогда в либеральный застенок
таскали выпытывать: чей?
Стоит решиться на неочевидное обобщение: крупный и самобытный поэт Юрий Кублановский работает на рискованных границах между подлинной и служащей самой себе поэзией и желаемой идеальной правдой. Именно поэтому практически в каждом отдельно взятом стихотворении он решает одну и ту же задачу органического сопряжения здесь и сейчас ощущаемой эмоции и далеко идущей (порой "геополитической") максимы. В отсутствие свободной и непокорной художественной логики любая, даже абсолютно верная мысль, а также без остатка подлинная эмоция стремительно обращаются в лозунг, рецепт, фантомную боль, не имеющую никакого отношения к страдающей духовной материи.
В тех случаях, когда золотое сечение оказывается найденным и соблюденным, когда поэт поднимается до высокой и непредубежденной способности суждения sine ira et studio, – именно в этих случаях Кублановскому удаются шедевры. Вот, на мой взгляд, один из самых бесспорных ("Сны"):