Зимою – впадиной каждой, полостью
пренебрегавшие до сих пор
льды заполняют едва ль не полностью
речные русла, объем озер.
Лишь луч, нащупавший прорубь черную
там, где излуки в снегах изгиб,
работу видит локомоторную
мускулатуры придонных рыб.
Россия! Прежде военнопленною
тебя считал я и, как умел,
всю убеленную, прикровенную
до горловых тебя спазм жалел.
И ныне тоже, как листья палые
иль щука снулая блеск блесны,
я вижу изредка запоздалые
неразличимые те же сны.
Библиография
Дольше календаря. М.: Время, 2005. 736 с.
Над строчкой друга // Новый мир. 2005. № 6.
На маяк // Новый мир. 2006. № 5.
Евразийское // Новый мир. 2007. № 5.
Мученик тополей // Новый мир. 2008. № 5.
Перекличка // Новый мир. 2009. № 5.
Перекличка. М.: Время, 2010. 112 с.
Чтение в непогоду // Новый мир. 2010. № 1.
Фатум // Новый мир. 2011. № 3.
Поздние стансы // Новый мир. 2012. № 5.
Посвящается Волге. Рыбинск: Медиарост, 2010. 144 с.
Изборник. Иркутск: Издатель Сапронов, 2011. 456 с.
Чтение в непогоду. М.: Викмо-М; Русский путь, 2012. 224 с.
Демьян Кудрявцев
или
"родина не возьмет смерть никуда не денет"
В старое недоброе время стихи Демьяна Кудрявцева окрестили бы "гражданской лирикой", и не без основания: личное в ней раз за разом оказывается преодоленным, перекрытым "общественным", порой "геополитическим":
как оно начиналось вчера казалось припомнишь разве
там где ты у меня жила между ребер согретым комом
хорошо что осталось места только тоске да язве
страшно смотреть в окно стыдно в глаза знакомым
теплая эта снедь времени года удаль
едва ли осталась в городе кухня без наших денег
скоро времени суток обратно идти на убыль
родина не возьмет смерть никуда не денет
только горят рубцы не рубиновым блеклым светом
воротник горизонта вспорот сталью финками новостроек
забери меня топь москвы гниль айвы сердцевина лета
засыпает форточку белым тополем спи любимая дай укрою("Колыбельная 2")
Слово-сигнал "родина" здесь употреблено не только абсолютно уместно, но и неуловимо таинственно. Нет в нем заказного патриотизма гражданских лириков прежней поры, нет и безграничной иронии поэтов-правдорубов. Не просматривается также комплекс ностальгических ощущений тех стихотворцев, кто роднится не с советским патриархальным "чувством родины", но с культурным кодом своего неминуемо единственного советского детства, незамутненного позднее понятой ложью и фальшью официальных формул и лозунгов.
Кудрявцева долгое время принимали за своего адепты "социальной поэзии", поэтико-политические радикалы даже писали врезы к его сборникам. Напрасно. Вот в прежние времена критики-проработчики строго спросили бы Демьяна К. не только о том, "чем он занимался до 1991 года", но и какую (чью!) идеологию он отстаивает, какова же, говоря по сути, его "гражданская позиция"? Вывод был бы весьма прост: да это прямо космополит какой-то, тут у него и Коран, и Тора, и родные среднерусские равнины. Что же это, в самом деле, за "родина" описана у Кудрявцева – она уж точно не "Родина", не фатерлянд ли какой, в самом-то деле, не ровен час?
все больше седины и странное случилось
все меньше правоты все кружится больней
отечество мое где у дороги чивас
где так не страшен черт как дед его корнейвсе меньше тишины и в межсезонье шины
не оставляют след не путают следа
а топкой родины когда болит брюшина
и как в последний хлюпает вода
Хорошо темперированный музыкальный строй классического стиха Кудрявцеву прекрасно известен, однако он более невозможен – не только после Аушвица, но и спустя немногие годы после войны в Заливе и атак на башни-близнецы, Сербию и Ливию. Вокруг нас – хорошо глобализированный мир нового столетия, толком не отличающий не только эллина от иудея, но и (в истории) Пересвета от Челубея:
а вот это пауза
перекур
пересвет и в рот его челубей
чем длиннее речь тем она слабей
это мой народ и его культур
это чисто поле его конкур
который только
пройдя пешком
с молоком кобылицы
и вещмешком
где неволя доли
и небылицы
где у горла родина
точка
ком("Рязань, 5")
Парадокс Демьяна Кудрявцева – в конфликтном сосуществовании двух противоположных тезисов. Первый: чувство "родины" невозможно помимо экстремальных, военных ощущений, современная персональная (и – тем более – социальная) идентичность не покоится мирно на лоне традиционного, природного ("национального") бытового уклада, но напряженно складывается в ходе всемирно-условных военных действий – буквальных либо ментальных.
Тезис второй: любая непосредственная данность подлинного ощущения подвластна медийному воспроизведению, в пределе своем – тенденциозной имитации, намеренно расставляющей броские акценты, лишающей аутентичности любую эмоцию:
Мы дорисуем горы позади
земля не виновата что скупа
толпа не виновата что она
толпа
жена не виновата что солдата
солдат не виноват
что не женаткакие мы выделываем па
чтоб доказать что мы не виноваты
какого черта лишняя стопа
и от какого бога ждать опорыкогда земля скупа
рисуйте горы
чтоб дальше чем до гор не отступать.("Ландшафт", 2)
Порочная медийная логика вечного поиска веского информационного повода превращает завлекательный показ событий в превратный, здесь уже не остается места ни для какой "настоящей" "идейной позиции", лишь бы картинку дорисовать так, чтобы не смог зритель новостей оторвать от нее блуждающего и капризного, избалованного взгляда:
давайте заедая почвой
землей
щебенкой
закусим эту воду почкой
культей ребенка
неси не замедляя шага
дерьмо из хаты
лицом на фотоаппараты
под белым флагом!("Парламентер", 5)
Этому всеобщему, вавилонскому смешению мнений, понятий и вер содействует и фирменная кудрявцевская смещенная рифмовка, строки затекают одна в другую, границы между ними то ли вовсе стерты, то ли, наоборот, количественно умножены.
Не красота из пустоты
а просто
ты
горишь кустом
а это дом в котором дым
густой
в котором дом.("Самсон", 5)
Регулярное четверостишие перекроено и записано в семь строк, причем рифмы, которые при традиционной графике стиха оставались бы внутренними (ты – пустоты, густой – кустом), приобретают полновесность классических концевых рифм. Кудрявцев вообще рифмует все со всем, знаменитый тыняновский "принцип единства и тесноты стихового ряда" здесь явлен в абсолютном пределе. Созвучия пронизывают буквально каждое слово– и звукосочетание (красота-пустоты-просто-кустом-густой), как в средневековой английской поэзии ("Беовульф") или (насколько могу судить по толкованиям знатоков) в библейском тексте. Так все же на чьей стороне Демьян Кудрявцев, что он желает сказать публике, порою в недоумении колеблющей поэтический треножник?
Библейский текст был упомянут не случайно – внимание, правильный ответ! Кудрявцев сознательно пытается вписать содержащиеся в стихотворении смыслы в несколько параллельных контекстов, вложить в каждый текст возможность разных интерпретаций – именно различных, находящихся на нетождественных уровнях толкования, не противоречащих друг другу, но дополняющих. Кстати, во времена схоластической герменевтики существовала традиция толковать канонические тексты, восходя от буквального смысла через аллегорический и метафорический к высшему мистическому смыслу. Кудрявцев не ищет правды ни на одной из воюющих сторон, он резким виражом уходит в сторону от рокового вопроса "кто виноват" – в направлении расслаивания смыслов. Возьмем стихотворение, при публикации в подборке озаглавленное "Скороговорка", а в книге получившее заглавие более прозрачное, "пушкинское": "Мойка".
не долго осталось прожить по-хорошему
чтобы морошку у челяди ныть
учи ледяные на ощупь горошины
белое крошево семя луныбакенбардами было да бабами гордое
время которое мерили мы –
мерина тыкали мятою мордою
в только что выпала карта зимыты исповедуй истерику терека
что довела до неволи невы
до
синевы уходящего берега
дальше америки
слаще халвывспомни когда-либо вроде бы родина
голоса голого сотовый мед
как на ладони чернеет смородина
ягода гадина волчий помет
Буквальное содержание – чья-то (скорая) смерть – оснащено, во-первых, вполне самоценными созвучиями ("истерика Терека", "неволя Невы"), во-вторых, содержит детали, недвусмысленно ясные для всех посвященных в подробности последуэльного умирания Пушкина. И наконец, самый широкий контекст у Кудрявцева – никак не мистический ("анагогический"), но вполне политизированный, если только политику понимать буквально, как место сопряжение персонального с общим, групповым, государственным.
Так же точно множатся смыслы и в других стихотворениях:
о мастерстве поэзии на той
обратной стороне планеты
о мастерстве поездили на кой
поехали когда
махнул рукой
махнул рукой товарищам
и нету
между америкой пока ещеи светом
который можно выключить строкой
("Гагарин", 5)
Если не знать о принадлежности этого текста к "гагаринскому" циклу, глаголы из лексикона первого космонавта ("поехали", "поездили"), употребленные по отношению к "Америке", легко принять за эмоции первых путешественников за железный занавес. Сопряжение разных бытовых смыслов, расщепленных спонтанными созвучиями и сходящихся в единую точку в области политических подтекстов, – вот фирменный знак поэзии Демьяна Кудрявцева. Вот почему в прежние времена идейной ортодоксии ему бы точно не поздоровилось…
Библиография
Практика русского стиха. М.: Независимая газета, 2002. 150 с.
[Шесть стихотворений] // Вавилон: Вестник молодой литературы. М.: АРГО-РИСК; Тверь: Колонна, 2003. Вып. 10. С. 39–43.
Имена собственные / Proper Names. М.: Время, 2006. 240 с. (С параллельным текстом на англ. яз.)
Стихи // Урал. 2010. № 3.
Инга Кузнецова
или
"Короткий сон бесшумный как индеец…"
Стихотворение Инги Кузнецовой почти всегда производит обманчивое впечатление связности и логичности именно потому, что в каждый отдельно взятый момент содержит движение ассоциации между двумя точками, по смыслу тесно сопряженными друг с другом. Никакой статики, ни малейшего хода по горизонтали, только наклонные кривые, ведущие то вверх, то вниз – но всякий раз отчетливо приоткрывающие новые контуры событий. Аналогия – "пластилиновый" мультфильм, в котором метаморфоза важнее сюжета. Ясная ассоциация, повторимся, связывает только две ближайшие друг к другу точки прихотливо выстраиваемой смысловой траектории. На более пространных отрезках пути связность усмотреть куда труднее: каждое стихотворение – упражнения на заданную тему, управляемая термоядерная реакция смысловых сопряжений, имеющих истоком исходную ассоциацию. Возьмем стихотворение "Короткий сон", в заглавии которого стартовое движение прямо названо по имени, то есть погружено в сновидческую логику последовательности картин, на самом деле никакой логикой не связанных:
Короткий сон бесшумный как индеец
бежит скрываясь от других видений
но коридоры плачущих растений
уже расчистил инженер-путеецна свете дождь поющий без умолку
здесь будет город сделанный из денег
и мелочи сбивающие с толку
похожие на гибель в кофемолке
а я хочу навеки и всерьезвнезапно все во мне соединилось
как островки разбитого винила
в природу превращается сырьеа где же я? не знаю ну и пусть
Некоторые ассоциативные звенья пропущены, но легко восстановимы, иные, наоборот, избыточно тавтологичны. Итак, вот сон: движение по коридорам растений, по (железнодорожным) путям, сквозь дождь, через "город из денег", далее – мелочь, гибель мелких частиц (зерен) в кофемолке, мгновенное воссоединение ранее раздробленного на мелкие гранулы, соединение виниловых осколков в единый диск, затем смена вектора движения: вместо перехода от сырья к изделию – ход назад, к сырью, к первоначальной цельности, к застигнутому врасплох "я", не знающему, где его подлинная ипостась, – в начале либо в итоге, в стартовом пункте отдаления от природы либо на финишной прямой сомнения в допустимости работы с собою как с сырьем, подлежащим переработке.
Скажем прямо, у этой поэзии "не женское лицо". Атрибуты "любовной лирики" на местах ("Я прошу твоей нежности, у ног твоих сворачиваюсь клубком…"), но дело не в теме, а в способе рассуждения, скованном железной логикой на наших глазах рождающихся последовательных картин. Власть этой логики всесильна настолько, что способна соединять не только сходное, но и – поверх барьеров – разобщенное и "далековатое". Эта парадоксальная манера рассуждения может вызвать резкое неприятие: в результате сложнейших преобразований оказывается, что гора родила мышь, а итоговое приращение смысла ничтожно по сравнению со стартовой точкой ассоциативных метаморфоз. В только что разобранном стихотворении, например, решающую "разницу потенциалов" представляет зашифрованная цитата из классического стихотворения о "полной гибели всерьез" (у Кузнецовой: "гибель… навеки и всерьез"). Значит, "коротким сном" управляет артистическая логика: это художник ищет шанса умереть не понарошку, но на самом деле, чтобы не сводилось принесение себя в жертву к красивой анимационной картинке о перемалывании кофейных зерен.
Тем, кому все это не понравится, посоветовать нечего, они наверняка сочтут, что сложность здесь избыточна, не обязательна, надоедливо громоздка. Зато тех, кто способен увлечься движущимися пластилиновыми картинами Инги Кузнецовой, ждет в ее текстах немало открытий. Поэт демонстрирует и мастеровитость и – в то же время – всячески акцентирует свое неведение, неосведомленность в том, что именно происходит в его сознании. Кузнецова не просто бравирует неосведомленностью о себе же самой, но всякий раз устраивает саморазоблачительный ритуальный танец, нацеленный на добывание значений и смыслов. Так первобытный охотник, передавая новичкам навыки охоты, рассказывал бы не о повадках зверя, но о тонкостях ритуального поклонения его наскальным изображениям.
…Пришла зима, похожая на осень.
Колеса надеваются на оси,
как встарь, но только катятся – куда?
Открой же эту книгу посредине:
там я стою челюскинцем на льдине,
кругом – вода.Там я стою челюскинцем на льдине
с улыбкою раззявы и разини
и лестницей веревочной в руках.
Она упала из незримой точки,
и я не знаю, кто там – вертолетчик
иль ангел – ждет рывка.И я не знаю, кто там – вертолетчик
иль ветер – крутит облачные клочья.
Крошится льдина, точно скорлупа.
И ледоход на появленье птицы
похож, на гибель сна под колесницей.
А я стою, медлительна, глупа,
и лестницу из пальцев выпускаю…
Лестница, ведущая в небо (образ, явленный праотцу Иакову), – мотив столь же традиционный, сколь и широкий по смыслу, необъятный по спектру возможных истолкований. В этом стихотворении (впрочем, как и в других) Инга Кузнецова описывает не результат, но зыбкий процесс самопознания, вслушивания в собственное "я", захваченное ощущением близости Иаковлевой лестницы – то ли благого небесного спасения (ангел), то ли к почти насильственному похищению из дольнего мира (вертолетчик). Мотив спасения граничит с мотивом охоты, причем толком не известно, кто именно на кого охотится, находится ли рассказчик на прицеле у стрелка либо на примете у милостивого ангела.
Слово "рассказчик", кстати, промелькнуло не случайно. У Кузнецовой нет чувств, переживаемых здесь и теперь. Все это было где-то и когда-то, спонтанная эмоция осознана, оформлена рядом сменяющихся картин и – рассказана с сохранением всех тогдашних нюансов и нынешних примечаний к ним.
Я обернусь, и что-то за спиной
смутит меня невинностью порядка.
Как бы не так, здесь умысел двойной,
здесь в воздухе невидимая складка.
Опять шмыгнет, дыханье затаит
вчерашний ежик с чуткими ушами,
и легче мне, что страх имеет вид.
Пусть поживет за нашими вещами.
В прозрачных стенах движутся зверьки,
как будто рыб подводные теченья.
Здесь мысль и плоть тождественно легки,
пространство здесь утратило значенье.
И если утром встанешь, чтоб смахнуть
пыль со стола, сомнешь в воображенье
тот странный мир, по полировке путь,
оставленный тебе как приглашенье.
В стихах-рассказах Инги Кузнецовой есть и прибыль, и убыль. Способность заглянуть, увидеть незримое, невыразимое приобретена за счет отказа от изображения первоначального и очевидного, – того, что существует за пределами и до зарождения поэтического слова. Да мы и не станем требовать от пирожника сапог – ведь пироги он печет на славу!..
Библиография
Послушай птиц // Новый мир. 2000. № 6.
…Да, я существую // Дружба народов. 2000. № 9.
Голоса // Арион. 2001. № 4.
Сны-синицы. М.: Независимая газета, 2002. 48 с.
Тревожная птица // Новая юность. 2002. № 1(52).
У окраины сердца // Новый мир. 2003. № 9.
Прогулки наугад // Октябрь. 2003. № 9.
За секунду до пробужденья // Новый мир. 2004. № 10.
Стихи // Интерпоэзия. 2005. № 2.
Полеты над-под // Дружба народов. 2005. № 3.
Ближе к ядру зимы // Октябрь. 2005. № 8.
Пять стихотворений // Октябрь. 2006. № 7.
Испорченный батискаф // Октябрь. 2009. № 5.
Голубая вершина мифа // Новый мир. 2009. № 10.
Внутреннее зрение. М.: Воймега, 2010.
Опасный краткосрочный свет // Интерпоэзия. 2010. № 1.
Музыка в подъязычье // Дружба народов. 2010. № 4.
Мы были зимним человеком // Октябрь. 2011. № 5.
Мой бог тревог // Дети Ра. 2011. № 6(80).
Стихи из "Книги реки и осоки" // Дружба народов. 2011. № 6.
Соло для осеннего голоса // Новый мир. 2012. № 1.