Серый мрамор "Кировского" метро,
Магазин Перлова с китайской вазой,
Глаз небесный, подмигивающий хитро
И пленяющий правдой голубоглазой.
Поверну на Сретенку, по пути
Раскурю "Дукат" свой на перекрестке,
Никуда отсюда мне не уйти,
Потому что слушаю отголоски –
Отголоски лет, отголоски слов,
Отголоски комнаты на Мясницкой,
Отголоски пламенных вечеров,
Отголоски снов на постели низкой,
Отголоски жизни, ушедшей вниз
И поднявшей голову напоследок,
Из-под ног уходит, скользит карниз,
Точно прыгнувший из окошка предок.("Кировская")
Топика рейновских прогулок обычно предполагает перемещение не только в пространстве, но и в горизонтах смысла: человек приходит в конечную точку маршрута другим, не тем же самым, кто начал движение.
Два километра аллеи, отрезанной от Ходынки,
люди, белки, собаки, вороны.
Если воспоминания всегда немного поминки,
то определенно,
я провел на этой тризне полтора десятилетья
ежедневной прогулки.
Здесь мое именье, предмостье, заречье,
и кульки и окурки.
Никогда не доходил до конца, до стадиона,
до троллейбусного круга,
потому что здесь уединенно,
а там гудит округа.
Но какое-то любопытство въедливое, дурное
всякий раз меня толкает.
Что же остальное? Где же остальное?
Почему оно не умолкает?
И пора бы однажды пересилить привычку
и забрать у времени отступное.
И нажать до конца на эту отмычку –
вот оно остальное.
В приведенном стихотворении уверенность в существовании желанной точки доступа к ранее недоступной осведомленности о жизни поддерживается как многократностью прогулок ("никогда не доходил до конца, до стадиона"), так и явным символическим сближением привычной ежедневной траектории жизни, в конце которой неизбежно присутствует неизбежность. Обобщенная метафора пути прогулки, эквивалентного пути жизни, диктует необходимость отвлечения от городской топографии, именно по этой причине конкретность и единство места не случайным образом размываются: немосковский читатель вполне может и не осознавать, что речь идет о Красноармейской улице, Петровском парке и о ныне уже не существующем стадионе "Динамо", хотя упоминание Ходынки недвусмысленно указывает на Москву как место действия стихотворения.
Медитация во время прогулки может быть и иной, подспудной, прямо не высказанной, как в стихотворении, которое так и называется – "Прогулка":
Под башенками старого моста,
под звеньями цепей громоздких
я прохожу и, повернув налево
по набережной, вижу школу,
решетку, узкий садик и подъезд,
детишек, что наследовали этот
дворец образования, еще
при Александре Третьем он построен,
купечеством подарен Петербургу……Так что же я прервал свою прогулку
посередине, мне еще брести
туда-сюда, я, право, застоялся.
Теперь на Троицкую и к Пяти Углам.
Подробно описана либо топография, либо содержание раздумий, обратная пропорциональная зависимость присутствия обеих составляющих элегической прогулки незыблемо: перевес одного ведет к непроясненности другого. Кстати, о "непроясненности", вернее, об умолчании как принципе поэтики позднего Рейна: об этом обязательно надо сказать. При всем легендарном темпераменте, подвижности, зоркости, в стихах последнего десятилетия резко уменьшилась степень обращенности поэта внутрь своего сознания. В стихах прямо либо косвенно упоминаются не только десятки мест, но и огромное количество узнаваемых имен – Горбовский и Бродский, Довлатов и Кушнер, Лосев и Глезер, Ромадин, Ардов, Липкин, другие, – однако это не стихи на случай, не череда сценок из серии "я и великие", наоборот, именно собеседникам и спутникам уделено почти сто процентов внимания, поэт редуцирует себя до роли наблюдателя и свидетеля. Это особая щедрость, способность и желание отступить в тень описать других, но не себя – важное свойство лирики Евгения Рейна. И проявляется оно вполне независимо от конкретного фабульного антуража – в прогулках ли по Петербургу и Москве, либо в излюбленных Рейном антуражах баров и кафе на фоне обширного перечня блюд и напитков.
Эмоция, как правило, оживает в воспоминании, в полном соответствии с фундаментальным афоризмом классика: Прошла любовь – явилась муза… Отсюда сдержанность, немногословие, недосказанность:
Спеша электричкой последней
И глядя на сумрак лесной,
Каких незадачливых бредней
Не вспомнишь с паскудной тоской.И вот, погружаясь в подземку,
Ты скажешь себе самому:
Все было, что стенка на стенку,
А вот непостижно уму.Какое ненужное дело
Держаться того воровства.
Как поздно, как жизнь пролетела,
Как скоро настала Москва!("Электричка 0.50")
Порою склонность к поздней сдержанности чувств оборачивается своею почти бравадой:
Никому я не пара.
Что друзья и семья!
Человеком из бара
я считаю себя.
По мостам и по кольцам,
по торцам и мостам
одинаково скользко
в этом месте и там.("Человек из бара")
Однако исключения только подтверждают правило: стихи позднего Рейна сохраняют преемственность с лирикой прежних лет, но характерны новой геометрией смысла, смещением центра эмоций в область памяти и воскрешения былых эмоций в новом контексте, в отсутствие непосредственной горячности, в присутствии поздней молчаливой решимости соблюсти себя в тишине и максимально точно и полно рассказать о других.
Библиография
голоса // Арион. 2000. № 2.
Римлянин и скиф // Арион. 2001. № 2.
Стихи // Звезда. 2001. № 11.
Избранные стихотворения и поэмы. М.; СПб.: Летний сад, 2001.
голоса // Арион. 2002. № 2.
Трисмегист: Поэма // Вестник Европы. 2002. № 5.
Граненый алмаз // Знамя. 2002. № 5.
Прицел // Новый мир. 2002. № 5.
голоса // Арион. 2003. № 1.
На пути караванном // Новый мир. 2003. № 2.
"Я хозяин своих привидений и призраков" // Знамя. 2003. № 3.
голоса // Арион. 2003. № 4.
Старая Англия, Новая Англия // Знамя. 2003. № 11.
Юго-Запад // Континент. 2003. № 117.
Утешительный приз // Новый мир. 2004. № 4.
После Илиады // Знамя. 2004. № 5.
Набережная // Звезда. 2004. № 6.
Грамотный львенок // Знамя. 2004. № 12.
После нашей эры. М.: Время, 2004.
Вершина света // Новый мир. 2005. № 2.
Из новых стихов // Знамя. 2005. № 12.
Батум // Новый мир. 2006. № 2.
Новогодняя оттепель в Зеленогорске // Дружба народов. 2009. № 2.
Память о путешествии: Избранное нового века. М.: Галарт, 2011.
Вдоль времени // Знамя. 2013. № 1.
Парк мертвых и живых // Новый мир. 2013. № 5.
Соль из солеварен // Знамя. 2013. № 12.
Сталь Авраама // Новый мир. 2014. № 1.
Постой, так не уходят напролом // Знамя. 2014. № 6.
Евгения Риц
или
"Причащаться прочным, простым вещам"
Евгения Риц – поэт "городской" и, что еще важнее, поэт "сдержанный", лишь время от времени готовый уделить читателю, по ее собственному определению, "некоторое количество чувств". Даже о страсти пишет как-то скуповато, отмеряя слова в час по чайной ложке да еще отгораживаясь видимой отстраненностью от непосредственного переживания события:
Слова и жесты – олово и жесть,
Консервной банки бабское обличье.
Уткнись мне лучше в левую ключицу,
Не стоящую круглого гроша.
Как хороша была еще вчера,
Когда сама себя не узнавала,
И бормотала полостью провала,
И всей своей поверхностью врала,
И надрывалась, и тянулась врозь,
И в рот тянула, но не проглотила,
А расплескала каплей никотина,
Что оживляет нас наоборот,
И наобум, и как-нибудь иначе
За горло безголовое берет…
Ты знаешь ведь, что мальчики не плачут,
А девочки не знают наперед.
"Прошла любовь, явилась муза" – сия двухсотлетней почти давности классическая декларация верна не потому, что дар одного поэта созвучен другому, великому, но из-за того, что темпоритм жизни горожанина не дает возможности отождествления с собственным переживанием: только ухватишь его за хвост, а в кадре сознания уже нечто совершенно иное. Этот довесок нежданной взрослости и серьезной неироничности сопутствует практически любой ситуации в стихах Риц. Ну, например: попробуем догадаться, "про что" стихотворение, которое начинается так:
Ощущая на ощупь ступени босой ступней,
Постепенно отучаешься чувствовать себя собой,
Не менее постепенно научаешься шороху и песку,
Молчаливому плеску, судорожному глотку
Миндалин, дальним краем царапающим гортань…
Тут никакой отвлеченной метафизики, признание невозможности тождества самому себе не самоценно, оно лишь сопровождает рассказ о событии весьма заурядном и конкретном, случившемся между Ним и Ею и скорее всего достаточно банальном. Вот финал стихотворения:
Разминая гребками размокший вчерашний мох,
И грибками проросший порох, и хлебную дребедень,
Отчего не спрашивать – Как он мог?
И особенно – в этот день…
Тень безвольно падает на песок,
По себе оставляя тень.
Конкретность события снимается тем, что о нем прямо ничего не рассказано, это же умолчание служит и средством от банальности. Да, вся жизнь "Inthe City" состоит, ежели разобраться, из сущих безделиц и стандартных ситуаций, главное подобрать к ним ключи. Один из подобных ключей – недомолвка, оставление главного за кадром, благодаря применению этих приемов возникает впечатление, что в автоматическое существование человека эпохи урбанизма хотя бы на время возвращается тайна. Важно, что "большой город" (ср. название сборника "Город большой. Голова болит") в стихах Евгении Риц – не Москва. Впрочем, жительница Нижнего и в Москву вглядывается без провинциального восторга либо провинциальной же иронии и ненависти:
Город как город. Большой город.
Такой, как Горький, только больше,
А так – ну Москва и Москва.
И нет никакого там духа у нее, ни праха,
Только улиц неглаженая рубаха.
Заметим в скобках, что топография русской литературы слишком уж тесно в последнее столетие связана с путеводителем по Москве; без осведомленности о ее площадях и улицах невозможно в полной мере следить не только за событиями "Мастера и Маргариты" и "Доктора Живаго", но десятков других заметных книг. Если не Москва (на худой конец – не Питер), значит, жди сельской местности и освещения проблемы "город – деревня"… Отрадно, что в стихах Риц зримо присутствует новый мегаполис, альтернатива двум столицам…
Многие название циклов, разделов в сборниках, либо сборников как таковых Евгении Риц настойчиво отсылают к внешней среде обитания современного человека. Скажем, "Возвращение к легкости" (здесь явно не обошлось дело без перифраза заглавия культового романа М. Кундеры!) может произойти только через преодоление "тяжести", которая обусловлена вовсе не конкретными событиями в жизни человека, а его "Образом жизни" (закавычено название раздела сборника "Город большой. Голова болит").
Положив под голову жесткость,
Набив желудок травой,
А дыхание – пенопластом,
Понапрасну
Чувствуешь себя живой –
И уместней оказывается не жест,
Но вой,
И кость
Становится поперек нутра,
И кора
Накрывает тебя с головой.
Самое трудное – соблюсти аутентичность, собрать себя по частям, преодолев отчуждение, обусловленное – повторимся – не моими бедами или победами, а геометрией и географией моих ежедневных перемещений и общений. В стихотворении Риц почти всегда (в качестве не то смыслового довеска, не то первоосновы смыслообразования) присутствует энергия преодоления автоматизма жизни, а проследив за сгоранием этого энергетического заряда, читатель может прорваться к конкретике изображаемого события. Опять приведем начало и финал одного и того же стихотворения, чтобы убедиться, насколько опосредовано внеличностное, обобщенное сопряжено в этом тексте со зримым и конкретным.
Мои слова абстрактнее меня.
Они не обладают сотой частью
Моей конкретики, ее корректной властью
Над каждым волоском моей руки.
Голосовые связки не родят,
И не взойдет из впадины пупочной,
И звукоряд
Воды моей проточной
Собою не наполнит позвонки…
Выдержим паузу, чтобы яснее стало резкое приращение смысла в финале. Оказывается, речь вовсе не о проблеме адекватного восприятия самого себя человеком как таковым, но просто зарисовка ситуации, в которой некто желает подлинной, неподдельной нежности:
Обманчивая нежность быстротечна,
Но если невод вытащит извне,
То это будет тихо и беспечно,
И даже так – тепло и бесконечно –
Как дышит горло, голое вдвойне.
Есть в этом строении многих вещей Евгении Риц некая обманка, несоответствие посылки и результата. Размах на рубль, удар на копейку: думал, это об овеществлении жизни, а оказалось, про обычное желание ласки и взаимности. Тем ценнее сравнительно немногие стихотворения, где нет описанного смыслового разрыва, где в финале слышится речь не чувствительного, сосредоточенного на себе подростка, но жесткого наблюдателя жизни других:
Девушка-продавщица в маршрутке сидит спиной,
Похожая на Оксану, не похожая на меня,
И город встает стеной
За обеих. И случайный щебень при свете дня
Поблескивает как ледяной.Девочка-продавщица – тонконосый смешной тотем –
Говорит подружке: "Захвати мой скраб",
Я стою лицом к ним и упрямо слежу за тем,
Как покачивается на стекле
Водителя пластмассовый синий краб.
Произнесем самое главное. В стихах Евгении Риц в обобщенном виде представлено таинство инициации современника индустриальной эпохи. Давно замечено, что примерно полтора столетия тому назад природа и культура в значительной степени поменялись местами. В эпоху Обломова и Константина Левина город противостоял природе как мир частной инициативы, которой деревенский человек был начисто лишен. Карьера, успех, прогресс – все эти категории противостояли статике жизни на лоне природы. Современный большой город – часть второй природы, которая для миллионов людей служит естественной и единственно возможной средой обитания. Вот почему существование человека в мегаполисе имеет ритуальный, обрядовый, родоплеменной подтекст, вот почему так долго не может расстаться с инфантильностью человек, убаюканный мерными ритмами города. Для инициации нужны сверхусилия, но – не связанные с достижением успеха и завоеванием статуса. Необходимо научиться делать то, что почти не принято: вглядываться и вслушиваться в себя, чтобы отделить собственное и аутентичное от "наведенного" и принудительно заимствованного извне.
Под действием земного притяженья
Мои черты теряют очертанья,
А я учусь теории скольженья,
Как практике немого причитанья.
А прочее окажется по обе,
А прочное завянет в середине,
А я беру еще одну на пробу,
Как виноград с ресницами тугими.
Так всякое дыхание морали
Преображает естество до пяток,
И выступает острыми углами
Из самой кожи вязкий отпечаток.
И от прощенья, равно от прощанья,
Не ускользнуть, как некто ни захочет, –
Ведь в детстве человека замечают,
А если старше – то уже не очень.
Как видим, для Евгении Риц возвращение к легкости хотя и связано с преодолением гравитации ("земного притяженья"), но не ведет к невесомости и полному релятивизму, поскольку предполагает "дыхание морали". Воспитание чувств, нравственная инициация – вот что в итоге стоит за внешне непритязательными городскими зарисовками Риц и служит гарантией серьезности поэтического голоса поэта.
Библиография
Стихи // Октябрь. 2002. № 12.
Возвращаясь к легкости. М.: ОГИ, 2005. 72 с.
Наша поэтическая антология // Новый берег. 2006. № 13.
Стихотворения // Новый берег. 2006. № 14.
Город большой. Голова болит: Вторая книга стихов. М.: АРГО-РИСК, Книжное обозрение, 2007. 96 c. Книжный проект журнала "Воздух".
Человек уже мертв… // Новый берег. 2007. № 17.
Несколько новых слов // Дети Ра. 2008. № 6 (44).
Малокровный Север, полнокровный Юг… // Новый берег. 2009. № 25.
Стихи // Урал. 2010. № 4.
На полуприроде // Новый мир. 2010. № 5.
Андрей Родионов
или
"История книговедения лишена моего эго…"
Во времена советского футбола культовый комментатор впервые произнес изречение, ставшее позднее штампом: "Против чемпиона все играют с удвоенной энергией". В переводе со спортивного это означает: легче достигнуть успеха, чем его упрочить, причем – чем ярче успех, тем труднее его развить, поскольку просто повторить заново уже нельзя. В русской поэзии последнего десятилетия довольно часто вспыхивают сверхновые имена, стремительно обретают популярность поэтические книги авторов, ранее не очень-то известных. В очередной раз напомнив один из основополагающих принципов книги "Сто поэтов начала столетия" (никого ни с кем не сравнивать, не говорить о предшественниках и вообще о "генезисе"), подчеркну все же, что речь идет не о поверхностной и быстротечной славе отдельных поверхностных и недалеких стихопроизносителей, получивших известность на просторах интернета, но о поэтах серьезных и заслуженно отмеченных вниманием читателей и почитателей.
Именно для них вслед за минутой славы наступает время испытаний. Чтобы развить успех, поэт должен "с удвоенной энергией" играть против самого себя, ломать привычные ритмы и интонации, те самые, которые были надежно проверены в недальнем прошлом, почти с неизбежностью вели к успеху. В отсутствие осмысленных перемен лицо поэта неприметно превращается в поэтическую маску, да и сам он становится лишь собственным "проектом". Особенно трудно переламывать себя тем, чей успех как раз и был основан на ломке ожиданий, возникал как следствие дерзкого выхода за пределы привычной "территории поэзии".
В аннотации к недавней книге Андрея Родионова "Люди безнадежно устаревших профессий" говорится, что она "знаменует собою заметный сдвиг в его творчестве", поскольку "Родионов переходит к описанию психологии аутсайдеров, изгоев, "внутренних эмигрантов"…". Формулировка не просто двусмысленная (подобного рода человеческие существа у Родионова демонстративно "просты", лишены какой бы то ни было "психологии"), но и крайне спорная: попытки выйти за пределы прежней тематики и поэтики в книге минимальны. Ну разве что в первом разделе сборника привычные для Родионова окраины Москвы и пригороды в качестве места действия отходят на второй план по сравнению с центральными улицами мегаполиса: Тверской, Арбатом… Да еще, может быть, самое первое стихотворение содержит необычные для Родионова интонации, почти начисто свободные от иронии: