В этом знаменательном четверостишии сходятся две тенденции. С одной стороны – традиционная уверенность в будущем высоком предназначении собственных стихов (ср. цветаевское "Моим стихам, как драгоценным винам, // Настанет свой черед") и с другой – раздраженное неприятие демонстративных упований на будущее бессмертие души в заветной лире. Стихи Тимофеевского вышли и завоевали симпатии читателей гораздо раньше, чем предполагалось: не в 2020-е, а в 1990-е. В масштабах жизни поэта это тридцатилетие решающее: именно в эти сроки достижим ответ на вопрос о прижизненной известности. Но в том-то и дело (с этого начинались мои рассуждения), что Тимофеевский пишет так, как будто его стихи ничего в мире не меняют, словно бы и неважно для них наличие внимательного и понимающего читателя. Именно так, в отсутствие свидетеля и читателя, создает Тимофеевский сильные стихи, лишенные какого бы то ни было следа желания прямо воздействовать на жизнь.
Душа моя от тела отлетела
И стала малым облачком печальным,
И грустно-грустно на землю глядела,
Вернувшись к тем кругам первоначальным.
Бессчетные, к ней прижимались души,
Бесплотные, они сбивались в тучи.
Немотные, они точили слезы –
Три дня им оставалось видеть землю…
Именно в этих отрешенно-метафизических строках явственно огромное их отстояние от простеньких, хоть и не лишенных аттической соли рифмованных юморесок. Замкнутость в бытовых подробностях жизни не мешает прорывам к бытию, но эти усилия не предполагают поисков пророческих гарантий весомости поэтического слова. Наоборот – вполне по-чеховски, – подчеркивается слитность, нераздельность быта и бытия, подверженность того и другого тавтологическому, ироническому остранению.
Сидит на камне Чехов
Родимый наш А.П.
И ищет человеков
В гуляющей толпе.
Он смотрит очень строго
И, видимо, задет
Тем, что народу много,
А этих самых нет.
От тривиальности будней лишь полшага до иронической притчи о бытии, пересмешничество в этом случае немедленно оборачивается подспудным (и снова – прямо не названным) трагизмом.
Впрочем – покусимся на святое! – даже песенка крокодила Гены не так уж беззаботна при ближайшем рассмотрении, достаточно представить воспеваемые события буквально и помимо видеоряда классического мультфильма. Кто-то у прохожих на виду играет на гармошке? Какие приходят на ум ассоциации – ясно с первого вопроса. Это человек (не крокодил уж, конечно) бесконечно одинокий, уподобившийся страннику или нищему, уверенный в том, что никакой вертолет к нему не прилетит по случаю праздника, ведомого лишь одному ему.
Неброские стихи-картинки позднего Тимофеевского говорят проницательному читателю о многом. В них заключено видение, далеко не всем современным стихотворцам свойственное, совмещающее ненарочитое разочарование в прежних идеалах с жизнеутверждением, ироническую стихию с мужественной стойкостью, желание острить и осмеивать с неискоренимой потребностью говорить обо всем всерьез. Всерьез и надолго.
Библиография
Второе пришествие // Дружба народов. 2000. № 7.
Двенадцать свиданий (1949–1990) // Дружба народов. 2001. № 5.
Запах сада // Новый мир. 2002. № 2.
За кошачьим кормом // Дружба народов. 2002. № 11.
Время вспять // Дружба народов. 2003. № 11.
Опоздавший стрелок. М.: НЛО, 2003. 240 с.
В дни Страшного суда // Знамя. 2004. № 2.
Игра, которой нет // Новый мир. 2004. № 2.
Сто восьмистиший и наивный Гамлет. М.: ОГИ, 2004. 128 с.
Девятое мая 1945 года: хроника // Дружба народов. 2005. № 5.
В зоопарке и на воле // Новая Юность. 2005. № 6(75).
Замедленное кино // Новый мир. 2005. № 11.
Письма в Париж о сущности любви. М.: Дом-музей Марины Цветаевой, 2005. 69 с.
Метаморфоза // Знамя. 2006. № 3.
Он ищет читателя, ищет… // Дети Ра. 2006. № 5.
Размышления на берегу моря // Дружба народов. 2006. № 5.
Чудеса в зоопарке. М.: Моск. зоопарк, Галерея Леонида Шишкина, 2006.
Подарить тебе апрель… // Дружба народов. 2007. № 5.
Стихи на песке // Новый мир. 2007. № 6.
Персоналии // Новый мир. 2008. № 11.
Размышления на берегу моря. М.: Воймега, 2008. 160 с.
Пушкин и мелочи жизни // Континент. 2009. № 140.
Краш-тест. М.: Время, 2009. 96 с.
Ответ римского друга. М.: Время, 2011. 128 с.
Гамлет в красном поясе. М.: Время, 2013. 160 с.
Дмитрий Тонконогов
или "Я ничего не знаю о себе…"
Дмитрий Тонконогов пишет не просто мало, а очень мало, даже выпуск двух почти одинаковых книг с одним и тем же названием ему простителен, потому как все ждут: чего там еще он придумает? – пусть, пока суд да дело, прежнее еще раз опубликует. А он не придумывает и не придумывает и так – годами, поскольку (вероятно, так Дмитрию Тонконогову думается) все уже понаизобретено – от абсурдистских вывертов смысла до концептуалистских отказов от прямого и однозначного смыслопорождения. Тонконогов хитер и остер: он не соглашается на меньшее, чем любовный роман даже не с человеком, не с конкретным сцеплением судеб и фактов, но – с самою возможностью поэтического рассказа как такового, с процессом и даром рассказывания, с сюжетной историей, взятой как обобщенная способность говорить, а вовсе не как конкретная данность каких-то событий и чьих-то отношений.
Бог, дай хоть строчку.
Я лица не оторву от бумаги.
Нет, это не буквы, а сплошные коряги.
У меня история есть без конца и начала –
Я ее любил, а она меня не замечала.
Можно сколько угодно рассуждать об "обэриутском" генезисе тонконоговского стихотворчества, сам по себе этот тривиальный вывод мало что поясняет. Важно ведь понять не структуру абсурдистской образности (она изучена вдоль-наискосок!), но функции абсурда у Тонконогова. Вместо ясного, предназначенного для реальной коммуникации высказывания (например: "я говорю о необходимости спасения души / поклонения красоте / уничтожении идейного врага / прелестях любви" – далее везде) Тонконогов предлагает нам высказывание тавтологически многозначное, что-нибудь вроде: я говорю и говорю о… / я способен говорить о… / я все еще говорю о… У такой модели построения речи есть две очевидные параллели. Более близкая по времени: знаменитая фраза из "Школы для дураков": река называлась. Именно – не река называлась Волга (или какой-нибудь Дон), но просто – река называлась, то есть у кого-то (говорящего) был шанс реализовать грамматическую функцию называния, а у реки сохранилось свойство быть названной. Вторая параллель содержится в известной фразе Чехова из письма Книппер: "Ты спрашиваешь, что такое жизнь?.. Это все равно что спросить, что такое морковка. Морковка есть морковка, и больше ничего не известно…". Обобщенное высказывание всегда тавтологично, а тавтология по неисчерпаемости смыслов наиболее глубока. Обе части фразы – "дважды два" и "равно четырем" – тавтологичны и потому неисчерпаемы, равно как и утверждение " а равно а ". Говоря таким образом, я не витийствую о чем-то конкретном, но просто сигнализирую, что еще могу произносить слова.
Причем слова в данном случае тождественны означаемым вещам, они ведут себя так же прихотливо и неуступчиво, могут по собственному произволу обрушиваться, испытывать метаморфозы, выстраиваться в логически непротиворечивые цепи:
Купил цемента три килограмма.
Поставил столб. Вывалилась оконная рама.
На крыше дырку продолбила ворона.
Пять килограммов плотвы и пива четыре баллона.
На сем заканчиваю, ведь нужно остановиться.
В одном глазу – бежин луг.
В другом – небо аустерлица.
Спящий человек совершенен.
А сплю я, должно быть, мало.
Лучший фон любой панорамы –
Байковое одеяло.
То ли мир апокалиптически рушится не в шутку, а всерьез, то ли просто кто-то, проснувшись поутру, выглядывает из-под теплого одеяла и торопливо ловит беспорядочные рассветные мысли. Герой Тонконогова при этом сам не ведает, что творит-говорит, он не ведает себя, только знает, что обладает странным даром вместе со словами приводить в движение вещи, а только потом – обдумывать, что же на самом деле произошло.
Я ничего не знаю о себе.
Как странно быть предметом разговора.
Как будто обозначился в судьбе
Дверной глазок, смотрю и вижу вора.
В этом призрачном взгляде на самого себя сквозь замочную скважину все смешивается и перемешивается, как во всех домах Облонских вместе взятых: люди тождественны вещам, вещества метонимически означают состоящие из них предметы, повседневные занятия оказываются эквивалентны мирозиждущим усилиям демиурга либо победным командам полководца, с ходу решающего исход сражения.
Заведую районным детским садом,
На мне большой сиреневый халат.
И розовые дети где-то рядом
Лежат и спят, сто лет лежат и спят.Над ними пар колышется, рядами
Кроватки белоснежные плывут.
На север, говорю я со слезами,
На небо, что вам делать тут?Седые три великие империи
Подсели утешать меня к столу.
Я кутаюсь в какую-то материю,
Переставляю ноги на полу.
В сюжетно выстроенных и по видимости логичных и последовательных рассказах Тонконогова на поверку присутствуют три совершенно разноприродных, не сведенных воедино измерения: протекание во времени событий как таковых, впечатления их участника и созерцателя, наконец предметы, служащие антуражем. Происшествия, ощущения, вещи живут обособленно друг от друга, но – одновременно; потому-то и описываются они параллельными курсами, при этом ничто не доминирует безоговорочно. Отстраненный рассказ о случившемся? Поток спонтанных эмоций? Минималистические натюрморты? В неперемешанном, различенном и расподобленном виде присутствует и то, и другое, и третье.
Выговорено как будто бы все, а на деле – все недосказано, скрыто, утаено. Разномасштабное перечисление вещей, чувств и событий не приводит к согласованной ясности итоговой сентенции. С чем бы сравнить… Ну вот вам картинка: устало бредущие собаки, голые деревья, веселье на дальнем катке, птицы на голых ветвях, холм, обрыв, вязанка хвороста на плечах… Брейгелевские "Охотники на снегу", описанные таким образом, выглядят ущербно. Ведь до самого главного, до того, что "говорит" картина в последней инстанции смысла, мы так и не добрались. Какое тут "общее настроение"? Еще проще: удачной ли была охота? Но – что делать – все на картине живет своей отдельной жизнью, все в равной степени достойно специального внимания и потому прописано до мелочей: в деталях видно близкое, ясно различимо далекое. Никакой тебе игры теней и света, таинственной барочной двусмысленности. Мир ясен до последней складочки и… неисчерпаем – это далеко еще не "светотени мученик Рембрандт".
А вот и моя жена.
У нее две ноги и каждая из них длинна.
Спускаясь по лестнице, держась за перила,
Она иногда взлетает – проверяет силы.
А когда из троллейбуса выходит на тротуар,
За нею катится необъятный шар.
Шуршит сеном, репьями, прошлогодней листвою.
Она спрашивает: "Что это такое?" А что это такое?
Картина дана во всех разнопорядковых деталях и параллельных друг другу событиях, но не истолкована, не объяснена. Мотивировка, вынесенная в заглавие, чаще всего оказывается фиктивной. Скажем, только что процитированное стихотворение называется не "Жена", а "Овощи", несмотря на то, что его "овощной" финал никак не соответствует зачину:
Ух ты! Опять моя жена.
Наверно с покупками – пойду взгляну на
Огромную картошку,
Моркови полкило.
Я в юности окрошку
Любил, но все прошло.
И мыслимо ли это?
Над сумкой овощей
Увидел я поэта
Совсем других вещей.
Попробуем представить, о чем может идти речь в стихотворении "Радио". Получилось? А вот про что тонконоговское стихотворение с этим названием:
Блок отдыхает, свернувшись калачиком на скамейке.
Бунин невзрачный, щупленький, пытается стоя спать.
Мимо проходят рабочие, один из них, в телогрейке,
Подходит к кровати Гоголя. У Гоголя есть кровать.На ней две пуховых перины. Гоголь, на локте приподнявшись,
Тихо ему отвечает, рабочий дальше идет.
И выключает радио.
Радио умолкает, радио не поет.Только к утру в приемнике шуршат какие-то новости.
Гоголь уже проснулся. Гоголь уже встает.
Говорят, что есть под землею какие-то важные полости.
Бунин жарит яичницу. Блоку ее несет…
Лирика Дмитрия Тонконогова – сквозная метафора времени разрушенных контактов, дисгармоничных трудностей перевода, когда в общении людей царствует всесильный "мизандерстэндинг". Купили цемента для ремонта – вывалилась оконная рама, думали улучшить формат связи и тариф оплаты – получилось всё как всегда: обилие сигналов не порождает ничего, кроме шума в канале ствола. Как с юмором отнестись к происходящему, как спокойно разглядеть в нем контуры новой техноментальной революции – почище ренессансной? Один из испытанных путей – откупорить шампанского бутылку, другой – перечесть пока единственную в двух лицах книгу Дмитрия Тонконогова "Темная азбука":
Неправильно набран номер, –
Унылый голос телефонистки.
Она мне снилась:
Пожилая, с огромным обручальным кольцом,
С короткой стрижкой.
Я высматривал ее в метрополитене.
Иногда узнавал, но подойти не решался.
……………………………………………………………
Глухая Анна Павловна звонит, ничего не слышит:
Дмитрий! Я поняла вас немного,
Ума занимать не придется вам, наверное, ни у кого.
К тому же вы так осторожно обходите рифы
Со мной в разговоре. Спешу поздравить заранее!
Опоздать я боюсь, а вдруг уйду далеко, не поздравив тебя?
Пеку пироги, а завтра кто съест их – не знаю,
Возможно, я буду холодной лежать одиноко в кровати,
Навеки закрыв свои голубые глаза.
Так поздравляю тебя!
Что ж, остается и в самом деле поздравить себя с тем, что существуют стихи, в которых нелегкие коллизии сегодняшнего дня изящно засмаскированы под невинные смысловые неувязки, а разрушения привычек и устоев представлены как результат неправильного употребления слов. Вот только надолго ли нам хватит этой спасительной самоиронии?..
Библиография
Переход на зимнее время // Новая Юность, 2002. № 2(53).
[ "Я, Сашка и она…"] // Арион. 2003. № 2.
Два стихотворения // Октябрь. 2003. № 7.
Деревня Канада // Новая Юность. 2004. № 1(64).
Истории // Арион. 2004. № 2.
Темная азбука. М.: Emergency Exit, 2004. 47 с.
Молоко можно в пакетах // Интерпоэзия. 2005. № 3.
Бабушка Бога: Стихи // Октябрь. 2005. № 5.
Станции // Знамя. 2005. № 10.
[ "Меркнут знаки Бэрримора…"] // Арион. 2006. № 3.
Три стихотворения // Октябрь. 2007. № 9.
[Уроки рисования] // Арион. 2008. № 1.
[Дом]: Стихи // Арион. 2009. № 4.
Данил Файзов
или
"Молодость это когда разрешается крикнуть волк…"
Захочешь рассказать о Даниле Файзове – немедленно поймешь, что понадобятся оговорки. Заготовишь, например, фразу о том, что, дескать, "молодой поэт Данил Файзов выпустил книгу стихов", да задумаешься: а ведь молодость имеет свойство бодрым шагом уходить за горизонт, особенно – молодость поэтическая. И нет в этом ничего зазорного и даже неприятного, просто каждому пишущему необходимо решить для себя, какие из непременных свойств юного задора и свежести-дерзости-неуверенности следует взять с собою во взрослую жизнь.
Здесь у Данила Файзова все не так просто. Он в стихах словно бы продолжает присматриваться к окружающему, иногда будто из-за угла, изнутри параллельного, отдельно взятого пространства.
Высунешь в окошко голову летит Горыныч трехглавый
за ним бабка на помеле в оранжевой безрукавке
за ними семенят печенеги и чудо-юдо
спросишь куда разное говорят ищем бабу
спасаемся от пожара к букмекеру делать ставки
русским духом пахнет видимо здесь были люди
………………………………………………………..
Или совсем по-другому
лежишь на диване и смотришь фильм
только вдруг домофон надрывается и голосит
открываешь дверь и стоят те же самые и копейку просят
и тогда понимаешь что они пришли
выключаешь телик кряхтя натягиваешь носки
понимая что день опять бесполезно прожит
Опустим зоркость картинок, важнее здесь постоянная оглядка на неправильность жизни, то есть именно подчеркивание бесполезности собственной жизни – безотносительно к разным там несовершенствам бытия. Бог с ним, с бытием, в котором где-то есть сирые и обиженные и букмекеры, главное – во мне что-то не так. Что ж, ничего странного, ведь любая лирическая фраза (включая дыр бул щил) неизбежно начинается с попытки сосредоточиться на своих ощущениях. Однако все же самое важное начинается после, когда, по слову классика, "прошла любовь, явилась муза". Тогда-то и происходит превращение абсолютно своего в нечто иное, "отодвинутое" от говорящего стихи, ему почти чуждое, но зато общеинтересное. Какое кому дело, что кто-то там к кому-то явился словно как гений чистой красоты? Правильно: никакого дела нет, кроме того что в строчках про это возникает волшебная отстраненность, делающая нам всем близкой эмоцию не мною подмеченной светлой печали, разбавленной по периметру обреченной радостью. Как это далеко от простой и прямолинейной реакции на повторное появление на горизонте бывшей возлюбленной! Отстраненная от личной конкретности, а потому общепонятная щемящая нота без концентрации на своих ощущениях, конечно, невозможна. Но вот простое самоописание без дальнейшего его же преодоления и поэтической переогласовки – то есть не более чем фиксация данных собственных рецепторов – еще как в сегодняшних стихах возможна. И рискованна.
Данил Файзов работает на смысловой территории очень уязвимой: при почти полном отсутствии дистанции между вошедшим в сознание служителя муз событием и тем, чт о он, собственно, желает донести до внимательного слушателя, возжечь в его сердце своим вдохновенным глаголом.
Время хорошо воспитанных людей
смеющихся за едой
……………………………………………………..
аристократично честных в своей нелюбви к плебсу
эх мне бы такие нервы…
Здесь все – в масштабе один к одному. Неопытный фуршетчик смотрит на завсегдатаев со смешанным чувством недоброжелателя и прилежного ученика. Примеры таких же прямых высказываний, требующих не обдуманных математических операций над рождающимся смыслом, но лишь простой арифметики узнавания в стихах Файзова довольно многочисленны. Скажем, здесь:
не женись ни на ком, данечка, не надо тебе жениться…
или здесь: