В этом историческом контексте следует рассматривать подход к данной проблеме в МФЯ. Внешне он кажется несколько разным в первой и третьей главах первой части. Пафос первой главы связан с преодолением психологизма: "Наука об идеологиях не завиеит от пеихо-логии и на нее не опираетея. Наоборот… объективная пеихология должна опиратьея на науку об идеологиях… Индивидуальное сознание – не архитектор идеологической надстройки, а только жилец, приютившийся в социальном здании идеологических знаков" (226). Раз философия языка-наука об идеологиях, то она не может основываться ни на индивидуальной, ни на коллективной психологии.
Однако в третьей главе первой части книги эта точка зрения несколько уточняется, в том числе в связи с обращением к проблемам внутренней речи. Здесь авторы отказываются не только от психологизма, но и от крайнего антипсихологизма. С одной стороны, "анти-пеихологизм прав, отказываясь выводить идеологию из пеихики. Более того, психику должно выводить из идеологии" (254). То есть повторяется сказанное выше. Но с другой стороны, "прав и пеихологизм. Нет внешнего знака без внутреннего знака. Внешний знак, неспособный войти в контекст внутренних знаков, т. е. неспособный быть понятым и пережитым, перестает быть знаком, превращаясь в физическую вещь.
Идеологический знак жив своим психическим осуществлением так же, как и психическое осуществление живо своим идеологическим наполнением… Идеологический знак, находящийся вне организма, должен войти во внут ренний мир, чтобы осуществить свое знаковое значение" (254). Тем самым, отказываясь от психологизма лингвистики предшествующей эпохи, авторы МФЯ не принимают и структуралистское понимание языка как абстрактной системы знаков, изучаемой в отвлечении от всего "нелингвистического", включая и психологию.
Показательно и отношение МФЯ к интроспекции: "В своем чистом виде внутренний знак, т. е. переживание, дан лишь для самонаблюдения (интроспекции). Нарушает ли самонаблюдение единство внешнего, объективного опыта? – При правильном понимании психики и самого наблюдения – нисколько не нарушает" (250–251). "Самонаблюдение, как идеологическое понимание, включается в единство объективного опыта" (252). То есть интроспекция правомерна и даже необходима. Это отличает концепцию МФЯ от посылок последовательного структурализма, пытавшегося (по крайней мере, в теории) игнорировать "внутренний знак" и изучать лишь внешний.
III.2. Концепция языка, высказывания и речи в МФЯ
III.2.1. Полемика МФЯ с Ф. де Соссюром
Перехожу к рассмотрению наиболее важных для лингвистики проблем МФЯ, содержащихся во второй части книги. Их обсуждение тесно связано с критическим рассмотрением двух направлений лингвистики, характеристика которых приводилась выше. В этом разделе рассматривается проблематика, связанная с критикой "абстрактного объективизма" в двух первых главах второй части.
Как я уже отмечал, это направление лингвистики в МФЯ в основном сводится к концепции, содержащейся в "Курсе" Ф. де Соссю-ра. В. В. Иванов считал, что в МФЯ спор идет не столько с самим Соссюром, сколько с Ш. Балли и А. Сеше. Но вопрос о соотношении "Курса" Соссюра со студенческими конспектами, с одной стороны, и с черновиками самого Соссюра, с другой, уже хорошо изучен. И достаточно очевидно, что те положения "Курса", которые критикуются в МФЯ, восходят, прежде всего, к самому Соссюру.
Надо включить данную критику в общий контекст отношения к знаменитой книге современников и ближайших потомков. С одной стороны, идеи "Курса" всегда были влиятельными. С другой стороны, их постоянно критиковали и уточняли. Критика шла и от "врагов", и от "друзей". "Дружеская" критика (не обязательно прямая, но всегда имевшая в виду Соссюра, хотя бы в подтексте) неплохо представлена во втором томе известной хрестоматии; см. включенные в том статьи А. Сеше, А. Гардинера, Л. Ельмслева, Э. Бенвениста, Л. В. Щербы, Г. О. Винокура, Р. Якобсона. Критика со стороны "врагов" шла (если не учитывать "методологическую" критику "буржуазной" теории Соссюра у некоторых советских авторов), прежде всего, со стороны представителей старой, сравнительно-исторической научной парадигмы.
Однако чаще всего и те и другие критиковали знаменитого швейцарца совсем не за то, что авторы МФЯ. Из двух знаменитых его дихотомий главным объектом нападок с разных сторон было противопоставление синхронии и диахронии, поскольку именно здесь разрыв с предшествующей традицией был наиболее ощутимым. Весь XIX век "научной" или, по крайней мере, обьяснительной лингвистикой считалась историческая. Обьяснить некоторое явление означало выяснить его происхождение и историческое развитие, а лингвистика, не связанная с историей, признавалась в лучшем случае как "описательная", а то и выводилась за пределы науки. Идея Ф. де Соссюра о приоритете синхронического, не связанного с историей подхода была очень нетрадиционной и с трудом приемлемой. Не только эпигоны младограмматизма, но и в целом доброжелательные к соссюрианству лингвисты вроде Р. О. Шор считали главным недостатком этой концепции "антиисторизм" (это проявится в полемике Шор с МФЯ). С другой же стороны, многие структуралисты считали, что Соссюр недостаточно порывал с традицией как раз в подходе к языковой истории, поскольку он считал диахронию, в отличие от синхронии, несистемной (безусловно, чисто диахроническая часть его "Курса" наиболее традиционна). У ряда лингвистов наблюдались попытки распространить структурный подход и на диахронию. Можно отметить и споры в связи с идеями Соссюра о произвольности знака.
В МФЯ есть попутные замечания об "неисторизме" Соссюра, однако проблема синхронии и диахронии не считается главной, а возможность научного изучения языка в отрыве от истории вполне допускается. Анализ несобственно-прямой речи в целом синхронен, хотя и содержит исторические экскурсы. Не играет существенной роли в МФЯ и проблема произвольности знака.
В то же время другая знаменитая дихотомия Соссюра-разграничение языка и речи – редко служила предметом специальной критики, и ее мало кто отвергал, кроме наиболее крайних традиционалистов. Критиковали не столько само разграничение, сколько недостаточную разработку у Соссюра вопросов, связанных с речью. В главе пятой будут разбираться связанные с этим концепции К. Бюле-ра и А. Гардинера; попытки построить особую лингвистику "организованной речи" были и у одного из издателей "Курса" А. Сеше; см.. Однако решительностью отказа от самой сути концепции Соссюра именно по вопросу языка и речи позиция МФЯ не имела аналогов в европейской или американской лингвистике. Единственная работа, имеющая здесь сходство, – книга японского лингвиста М. Токиэда, о которой речь пойдет в пятой главе.
Прежде чем рассматривать полемику МФЯ с Соссюром, надо указать на один терминологический вопрос. В МФЯ сказано: "Приходится удивляться, что книга Соссюра при ее большом влиянии до сих пор не переведена на русский язык" (273). Поэтому авторы сами переводили цитаты из этой книги, выработав собственные эквиваленты терминов. В частности, знаменитая триада langage-langue– parole переведена как речь-язык – высказывание. Однако эта работа не проведена до конца, и часть цитат приведена в оригинале (в СССР тогда это еще допускалось).
Спустя четыре года после выхода в свет МФЯ появилось первое русское издание "Курса общей лингвистики" Ф. де Соссюра под редакцией Р. О. Шор в переводе А. М. Сухотина. Переводчик, не зная или проигнорировав опыт МФЯ, перевел эту систему терминов иначе: речевая деятельноеть – язык-речь. То есть из трех терминов совпадает только один термин язык (вряд ли langue можно перевести иначе), а термином речь в МФЯ и у Сухотина переданы разные термины Соссюра. Терминология издания 1933 г. стала в нашей стране привычной и повторялась во множестве публикаций самых разных авторов, в энциклопедиях и учебниках. Она сохранялась и в последующих переизданиях Соссюра. Лишь в переводе под редакцией Н. А. Слюсаревой термин langage передан как языковая деятельноеть. Система терминов МФЯ не получила распространения, хотя Бахтин, как будет показано в шестой главе, сохранял ее (иногда варьируя) и в 50-е гг. Но, рассматривая, скажем, термин "высказывание", часто встречающийся и в МФЯ, и в поздних работах Бахтина, надо учитывать его соответствие parole у Соссюра. К сожалению, в издании имеется несогласованность: цитата, оставленная в МФЯ без перевода, дана в переводе А. М. Сухотина, что искажает смысл (в издании она, как в 1929 г., дана по-французски).
Критика соссюровской концепции в МФЯ глобальна: она включает в себя отрицание одного из главных ее постулатов – обьективности существования языка (langue). Вспоминается название появившейся спустя четверть века брошюры А. И. Смирницкого "объективность существования языка", где отстаивается прямо противоположная точка зрения (эта брошюра еще будет упомянута в шестой главе).
В МФЯ вторая глава второй части специально посвящена критике соссюрианства. Уже в самом ее начале сказано: "С действительно объективной точки зрения, пытающейся взглянуть на язык совершенно независимо от того, как он является данному языковому индивиду в данный момент, язык представляется непрерывным потоком становления. Для стоящей над языком объективной точки зрения-нет реального момента, в разрезе которого она могла бы построить синхроническую систему языка" (279–280). "Синхроническая система языка существует лишь с точки зрения субьективного сознания говорящего индивида, принадлежащего к данной языковой группе в данный момент исторического времени" (280). Точка зрения об объективном существовании языка вне субьективного сознания говорящего названа в МФЯ "гипостазирующим абстрактным обьективизмом" (281). Отмечено, впрочем, что так считают не все "обьективисты": скажем, А. Мейе отдает себе отчет в "абстрактном и условном характере языковой системы" (281).
Надо заметить, что в последующем развитии структурализма постулат об объективном существовании языка был с совсем иных, чем в МФЯ, позиций многими отвергнут. Л. Ельмслев в предельно абстрактном подходе к языку дошел до понимания языка как игры, обязанной лишь удовлетворять требованиям непротиворечивости, полноты и простоты. Некоторые американские дескриптивисты склонялись к рассмотрению языка как "фокус-покуса". Язык все более понимался как объект, который "не существует заранее как таковой", а "конструируется теорией". Однако противоположная точка зрения о том, что язык "имеет онтологическое существование", оставалась влиятельной: ее придерживались не только А. Гардинер или А. И. Смирницкий, но и, как четко показывает П. Серио, Н. Трубецкой и Р. Якобсон.
Вернемся к МФЯ. Признавая если не объективную, то хотя бы субьективную реальность языковой системы, авторы затем высказывают уже несколько иную точку зрения: "Субьективное сознание говорящего работает с языком вовсе не как с системой нормативно тождественных форм. Такая система является лишь абстракцией, полученной с громадным трудом, с определенной познавательной и практической установкой. Система языка-продукт рефлексии над языком, совершаемой вовсе не сознанием самого говорящего на данном языке и вовсе не в целях самого непосредственного говорения" (281–282).
Это уже близко к представлениям об объекте, который "конструируется теорией". Ср. статью Л. В. Щербы, опубликованную двумя годами позже: "Лингвисты… выводят языковую систему, т. е. словарь и грамматику данного языка, из соответственных текстов, т. е. из соответствующего языкового материала". То есть это – "продукт рефлексии над языком" (правда, Щерба проводит данную идею с некоторыми оговорками). Мы видим, 1 что отход лингвистов от идей о языке как психической реальности, еще присутствовавших у Ф. де Соссюра, приводил их к все большему принятию идей о языке как о конструкте. В более умеренной версии язык – "продукт рефлексии" над реальными высказываниями. А Л. Ельмс-лев и др. делали еще один шаг и считали, что языковая система, как и аналогичные ей системы в математике, – чистый продукт игры ума по определенным правилам (это признание не запрещало применять такие системы для изучения чего-либо реального, но "применимость" теории строго отделялась от ее построения).
Однако как бы ни совпадали такие идеи, выводы из них делались прямо противоположные: структуралисты рассматривали построение языка-конструкта в качестве главной, а то и единственной задачи, в МФЯ же такая задача считается либо фиктивной, либо в лучшем случае имеющей ограниченное практическое значение.
Как указано в МФЯ, система языка в определенном выше смысле не важна ни для говорящего, ни для слушающего. На самом деле "языковое сознание говорящего и слушающего-понимающего, таким образом, практически в живой речевой работе имеет дело вовсе не с абстрактной системой нормативно-тождественных форм, а с язы-ком-речью, в смысле совокупности возможных контекстов употребления данной языковой формы. Слово противостоит говорящему на родном языке-не как слово словаря, а как слово разнообразнейших высказываний языкового сочлена А, сочлена В, сочлена С и т. д., и как слово многообразнейших собственных высказываний. Нужна особая, специфическая установка, чтобы прийти отсюда к себетождественному слову лексикологической системы данного языка, – к слову словаря" (284). А главное, "мы, в действительности, никогда не произносим слова и не слышим слова, а слышим истину или ложь, доброе или злое, важное или неважное, приятное или неприятное и т. д. … Критерий правильности применяется нами к высказыванию лишь в ненормальных или специальных случаях (например, при обучении языку). Нормально, критерий языковой правильности поглощен чисто идеологическим критерием: правильность высказывания поглощается истинностью данного высказывания или его ложностью, его поэтичностью или пошлостью и т. п. Язык в процессе его практического осуществления неотделим от своего идеологического или жизненного наполнения" (284–285).
Итак, языковая система "получена путем абстракции" и "слагается из элементов, абстрактно выделенных из реальных единиц речевого потока-высказываний". Вспомним принятый в книге перевод соссюровских терминов. Тем самым речь в привычном смысле этого термина (то есть высказывание) реальна, а язык – абстракция, вычленяемая исследователем.
Для чего нужна такая абстракция? По мнению МФЯ, в основе данного выделения "лежит практичеекая и теоретичеекая уетановка на изучение мертвых чужих языков, еохранившихея в пиеьменных памятниках" (286). И вслед за этим идет уже рассмотренная в первой главе и исторически, как представляется, не вполне точная концепция о филологическом происхождении "абстрактного объективизма".
Другая причина происхождения "абстрактного объективизма" – педагогическая: см. выше фразу о применении критерия правильности при обучении языку. В связи с этим хочется привести любопытные и не лишенные основания слова современного последователя идей МФЯ: "Все мы знаем, как действует человек, обучающийся какому-то новому для себя делу: танцу, или шахматной игре, или языку. Рационально организованные сведения о предмете, сообщаемые ученику и им усваиваемые, не только ускоряют обучение, но выступают в качестве главной – во всяком случае, наиболее заметной – движущей его силы. Наблюдая, как новичок складывает, элемент за элементом, свои первые танцевальные, или шахматные, или языковые "фразы", используя только что полученные сведения об их строении, мы видим полное торжество принципа "грамматики". Чем дальше продвигается ученик в усвоении своего дела, тем реже он нарушает преподанные ему правила… Но вместе с этим – тем труднее оказывается разглядеть в его действиях эффект "применения" кодифицированных правил. Отдельные элементы сливаются в нерасчленимые блоки; действия развертываются не по единообразной схеме, применяемой буквально, безотносительно к обстоятельствам, а скорее прямо противоположным образом – исходя из все время меняющихся ситуаций".
Тем самым "абстрактный объективизм" может быть полезным для практически важных целей обучения чужому языку. Однако сущность языка (в обычном, обиходном смысле) он раскрыть не может. При этом и без того многозначный термин "язык" постоянно употребляется в МФЯ в двух разных смыслах: в обиходном смысле (авторам книги явно невозможно без него обойтись) и в смысле Соссю-ра, который критикуется. Как правильно указывает современный бельгийский исследователь, привычного противопоставления "язык-речь" в МФЯ нет, а попытки рассматривать проблематику книги в рамках этого противопоставления-лишь "иллюзии интерпретаторов".
"Абстрактный объективизм" признан порочным из-за многих недостатков. Это и неучет реальных процессов говорения и слушания. Это и вырывание языковых явлений из реального контекста. Это и неспособность оперировать рамками более чем отдельного предложения: "построение же целого высказывания лингвистика предоставляет ведению других дисциплин – риторике и поэтике" (294). Это и отрыв языковой системы от процесса ее становления, общий неисторизм подхода (здесь речь заходит о синхронии и диахронии, но, как уже говорилось, этот аспект – лишь один из многих других). А неоднократные указания на неспособность "абстрактного объективизма" изучать "идеологическое наполнение" языка при особом его внимании к "форме", особенно звуковой форме, обращают внимание на неизученность семантики во всех вариантах этого лингвистического направления.
Общая оценка "абстрактного объективизма" крайне негативна: "Проблема реальной данности языковых явлений, как специфического и единого объекта изучения, им разрешена неправильно. Язык, как система нормативно тождественных форм, является абстракцией, могущей быть теоретически и практически оправданной лишь с точки зрения расшифровывания чужого мертвого языка и научения ему. Основою для понимания и обьяснения языковых фактов в их жизни и становлении – эта система быть не может. Наоборот, она уводит нас прочь от живой становящейся реальности языка и его социальных функций, хотя сторонники абстрактного объективизма и претендуют на социологическое значение их точки зрения" (297–298). Последнее замечание прямо относится к Ф. де Соссюру, говорившему о языке как "социальном аспекте речевой деятельности" (речи, по терминологии, принятой в МФЯ).