Положительно упомянута книга и в учебном пособии другого языкофронтовца Г К. Данилова. Он снисходительно назвал Волоши-нова (бывшего на год старше Данилова) в числе "марксистско-линг-вистического молодняка". Одобрил Данилов разграничение знака и сигнала, призыв к изучению целых высказываний, а не слов или звуков. В то же время он не согласился с идеей МФЯ о том, что язык – лишь абстракция: "Как же может осуществляться социальный акт высказывания, раз он в той или иной степени не опирается и не исходит из данной системы языковых норм?".
Гораздо более серьезной, но в целом отрицательной была рецензия Р. О. Шор, которая явно отвечала на полемику с ней в МФЯ. В предыдущих главах речь уже шла о двух справедливых ее замечаниях в рецензии: о малой авторской эрудиции в истории лингвистики, в частности, в незнании работ по истории философии языка, и о недостаточной лингвистичности третьей части книги.
В рецензии есть и положительные оценки. Отмечается акту-альность темы, книга признана четко формулирующей "основные задачи нашей лингвистической современности", поэтому ее появление "является вполне уместным и своевременным". Среди конкретных оценок Шор соглашается с критикой разграничения синхронии и диахронии у Ф. де Соссюра, она сама считала этот пункт недостатком соссюровской концепции. Но на этом похвалы и кончаются. Не только третья часть, но книга в целом признана недостаточно лингвистичной: "Подмена объекта изучения языка изучением художественного слова-подмена, добавим, типичная для фосслерианцев".
Этот недостаток согласно Шор – проявление более общего и самого главного недостатка книги. Она скорее согласна с разграничением лингвистики на "абстрактный объективизм" и "индивидуалистический субьективизм", но оценка направлений у нее совершенно иная. С ее позиций, концепция К. Фосслера-"апология алогизма и иррациональности", где языковой коллектив лишь превращает "в обезличивающее, обессмысливающее орудие общения первоначально творческий акт". В то же время многие положения Соссюра бесспорны, а большая часть его критики в МФЯ некорректна: например, Ф. де Соссюр вовсе не отрицает связь системы знаков с ее идеологическим наполнением. В итоге Шор повторила то, что высказывала и раньше: для создания марксистской лингвистики соссюрианство может быть пригодно после "коренной перестройки", а идеи Фосслера для нас "в корне чужды". То есть оценки в точности противоположны оценкам МФЯ.
Н. Л. Васильев считает рецензию Шор положительной, с чем трудно согласиться. С другой стороны, в одной из зарубежных публикаций данная рецензия оценивается чуть ли не как официальная негативная оценка книги властью. Разумеется, это не так: Шор не была представителем власти, а рецензия находится в рамках лингвистического анализа.
В отмечены и два отклика на МФЯ в провинции: в Харькове и Иркутске. Их авторы принадлежали к молодому поколению языковедов. Первый из них впоследствии работал как поэт и переводчик, второй же стал известным русистом (20 июня 1950 г. в "Правде" его антимаррист-ская статья была опубликована в рамках дискуссии по языкознанию рядом со статьей И. В. Сталина). К сожалению, мне не удалось познакомиться с данными рецензиями. Из выдержек, приводимых Н.Л. Васильевым, видно, что харьковская рецензия по оценкам близка к Р. О. Шор, а П. Я. Черных надеялся на некий синтез идей Соссю-ра и Фосслера, одобряя МФЯ за следование последним.
Наконец, сейчас Н. Л. Васильевым и А. Л. Бегловым опубликована и оставшаяся в черновике рецензия на МФЯ А. И. Ромма, филолога, близкого к Г. О. Винокуру, первого переводчика Соссюра на русский язык (этот опыт не был завершен). Публикаторы оценивают эту незавершенную рецензию как самый глубокий и оригинальный из письменных отзывов того времени на МФЯ. А. И. Ромм считал необходимым примирить концепции Гумбольдта и Соссюра и найти некоторый синтез их идей.
После выхода книги Волошинов ненадолго стал заметной фигурой в лингвистических кругах Ленинграда. Заместитель главного редактора журнала "Литературная учеба" А. Д. Камегулов писал М. Горькому: "Я буквально умолил Якубинского и Волошинова вести отдел языка". Но молодой ученый вызывал интерес главным образом марксистской упаковкой идей, изложенных в книге. Одни, как Я. В. Лоя, ограничивались этой упаковкой, другие, как Р. О. Шор, заглядывали внутрь и отвергали то, что там находили.
Но в основном обращали внимание на книгу языковеды, только начинавшие свою деятельность. Исключение – столь же молодая (на год старше Бахтина и Волошинова), но уже составившая себе имя Р. О. Шор; ее книга заинтересовала, поскольку она была про-фессиональным историком лингвистики. А лингвисты среднего и старшего поколения просто проигнорировали МФЯ. Это относи-лось не только к ученым старой школы, но и к, казалось бы, имевшему с МФЯ точки соприкосновения Е. Д. Поливанову. В предисловии к книге он перечислял лингвистов, близких к нему по марксистскому подходу. Волошинова в их числе нет, и ни разу его книга не упомянута.
В 1929 г. еще было возможно спокойное, академичное обсуждение вопросов лингвистической методологии, которое мы видим у Шор. Но вскоре внешняя ситуация в советской лингвистике резко ухудшилась, "культурная революция" распространилась и туда. Марристы установили монополию в области лингвистики. Был обвинен в черносотенстве и вытеснен в Среднюю Азию Е. Д. Поливанов, несколько позже разгромлен "Языкофронт". Марристы не могли простить отказа считать Марра марксистом в МФЯ, хотя печатная травля Волошинова началась не сразу после выхода книги, а лишь в 1931 г.
В разгромной рецензии молодого тюрколога-марриста А. К. Бо-ровкова (впоследствии члена-корреспондента АН СССР) на книгу Данилова последний обвинен, в том числе, и в похвалах Волошинову, тогда как "Волошинов защищает и развивает точку зрения идеалистического направления буржуазной лингвистики в книге "Марксизм и философия языка"". Еще раз в той же рецензии упомянут "Волошинов, скрывающий свой идеализм под марксист ской фразой". В следующем году аспиранты и сотрудники Н.Я. Марра по его указанию издали погромный сборник, где обличали почти всех сколько-нибудь заметных языковедов тех лет. Волошинов, один или в ряду с другими, упомянут в пяти статьях сборника из тринадцати. Самым активным участником сборника был аспирант Марра Ф. П. Филин (впоследствии также член-корреспондент АН СССР, о его последующей деятельности см. Экскурс 4). Помимо трех статей ему принадлежит и неподписанное предисловие, авторство которого подтверждено в. В предисловии Волошинов вместе с далекими от него языкофронтовцами отнесен к "маскирующейся индоевропейской лингвистике, приспособляющейся к условиям реконструктивного периода", по отношению к которой надо проявлять "особую бдительность".
И в самом ИЛЯЗВ, где работал Волошинов, был подготовлен сборник, где А. А. Пальмбах (ставший затем, как и А. К. Боровков, видным тюркологом) ругал МФЯ: "гора родила мышь", "субьективный идеализм". Резче и идеологизированнее стали и оценки Р. О. Шор.
Языкофронтовцы, отбиваясь от марристов, решили пожертвовать недавним "товарищем по борьбе". В 1932 г. уже упоминавшийся Т. П. Ломтев (как лингвист он был интереснее Я. В. Лои и Г. К. Данилова) писал, что такие, как Волошинов, буржуазными теориями о нейтральности языка "прикрывают собой действительную суть языка как боевого оружия класса".
На этом споры вокруг МФЯ в советской лингвистике надолго прервались. Лингвисты, неравнодушные к проблемам марксистской лингвистики, либо подошли к книге совсем внешне, либо отвергли ее идеи. Самые серьезные из них книгу проигнорировали, как и все языковеды, равнодушные к марксизму или отвергавшие его. Философы тоже как будто книгой не заинтересовались. В итоге никто не признал Волошинова "своим" (о Бахтине тогда речь не шла). Даже не очень счастливая судьба "Проблем творчества Достоевского" была лучше: книгу положительно отметил "сам" Луначарский, и отзвуки этой рецензии были слышны даже после войны, когда Бахтин защищал диссертацию. Еще существеннее оказался резонанс, вызванный "Формальным методом": до самого ареста П. Н. Медведева книга жила, потребовала через несколько лет нового, переработанного издания. А о МФЯ к тому времени забыли. Книга прошла стороной, чуть-чуть вызвав интерес исключительно в связи с актуальной тематикой, но никого всерьез не задела.
Тем более она не прозвучала за рубежом. Дело было даже не в трудностях доступа к ней: до ученых-эмигрантов она дошла, на нее была даже рецензия в эмигрантском журнале "Славянское обозрение". В 1931 г. о МФЯ упомянуто в одном из писем Р. Якобсона Н. Трубецкому. Существеннее были языковой и идейный барьеры. Л. Матейка и И. Титу-ник предполагали, что книга повлияла на формирование идей Пражского кружка. Однако это мнение кажется преувеличенным: нет данных об интересе к МФЯ кого-либо из членов кружка, кроме Якобсона, а тот в те годы на эту книгу в печати не ссылался. Впервые он дал ей высокую публичную оценку в известной статье о шифтерах, но появилась она лишь в 1957 г. Активно он начал ее пропагандировать только с начала 70-х гг., совершенно в другую эпоху.
У нас же наступила длительная полоса забвения, Н. Л. Василь-ев, детально изучавший упоминания книги в советской печати, не нашел ничего за несколько десятилетий. Единственное исключение – статья все того же Т. П. Ломтева "Проблема фонемы в свете нового учения о языке", появившаяся в 1949 г., в разгар последнего наступления марристов. Статья была крайне эклектичной по идеям; сама мысль сочетать учение Марра с теорией фонемы не могла привести ни к чему другому. Резко критикуя Ф. де Сос-сюра, Ломтев попутно вспомнил Волошинова. Неожиданным образом он представил МФЯ как наиболее последовательное в русской литературе выражение идей Соссюра. Основной аргумент-содержащаяся в книге концепция знака, в частности, идея о том, что "вся действительность слова всецело растворяется в его функции быть знаком" (226). Пересказав эту концепцию знака и не сказав ничего обо всем остальном содержании книги, Ломтев приходит к выводу: "Эта странная с точки зрения здравого смысла теория представляет собою, однако, тонкую теорию слова, и потом враждебную ленинскому учению о познании".
В этом тексте наиболее любопытно не признание концепции МФЯ враждебной Ленину (тогда подобные высказывания были в порядке вещей), но утверждение о "странности с точки зрения здравого смысла" этой "тонкой" теории. Ломтев вряд ли хорошо в ней разобрался, однако не мог не почувствовать ее отличия от всего, чему его учили не только в марксизме-ленинизме, но и в курсах языкознания. Идея о том, что слово непосредственно обозначает дей-ствительность, оставалась тогда у нас господствующей.
Однако выпад Ломтева был его личной инициативой. Никто его критику не поддержал: в 1949 г. были гораздо более актуальные мишени для проработки, чем покойный и забытый Волошинов. В первой главе я упоминал, что тогдашние обвинения В. В. Виноградова в соссюрианстве со стороны В. А. Аврорина могли быть навеяны МФЯ. Но оценка Н. Л. Васильева, согласно которой книга сказалась на "последующем отношении к идеям швейцарского лингвиста и его учеников как "буржуазным", структуралистическим и т. д.", представляется преувеличенной. Критика Ф. де Соссюра у нас в самый острый период "холодной войны" если и была близка к МФЯ по степени резкости, то отличалась по сути. Кстати, идеи швейцарского ученого (в отличие от идей Фрейда во "Фрейдизме") нигде в МФЯ напрямую не названы "буржуазными" (об этом, правда, говорит ся в совсем уж тогда забытой статье "О границах поэтики и лингвистики").
Мне ничего не известно об изьятии МФЯ из обращения. Во всяком случае, Волошинов умер своей смертью, а Ломтеву в 1949 г. никто не мешал посвятить целую страницу своей статьи разбору этой книги, пусть резко критическому. Особо одиозных имен в книге (в отличие от "Фрейдизма", где цитировался Троцкий) не было (упоминание малоизвестных "врагов" вроде Г. Г. Шпета не служило основанием для изьятия из обращения). Так что не представляется убедительной распространенная на Западе версия о том, что МФЯ не упоминали из-за запрета властей.
Молчание о книге в сочетании с поначалу недостаточной биографической информацией о Волошинове порождало гипотезу о нем как о жертве репрессий. Эта гипотеза, хотя бы естественная для 1973 г., когда вышло первое английское издание книги, была удивительным образом сохранена и в новом издании 1986 г., несмотря на то что тогда судьба Волошинова уже была выяснена.
В этом же послесловии официальными запретами обьяснено даже неупоминание МФЯ или имени Волошинова в хрестоматии В. А. Звегинцева по истории лингвистики. Я, однако, могу засвидетельствовать, что даже в 60-е гг., когда запретных имен лингвистов практически не было, ни сам Звегинцев, читавший нам курс истории лингвистики, ни кто-либо из преподавателей его кафедры никогда не упоминали это имя и эту книгу. Имя Волоши-нова я узнал впервые в 1972 г., через четыре года после окончания МГУ, когда вышел русский перевод статьи Якобсона о шифтерах.
Имя Бахтина было известно со времен нового издания книги о Достоевском, но никак не связывалось с лингвистикой. Причин такого игнорирования могло быть лишь две: либо Звегинцев и его сотрудники не знали ничего о книге, либо не считали ее существенной. Впрочем, в более поздней статье (видимо, 2-я половина 70-х гг.) Зве-гинцев указывает, что Бахтин много писал и о собственно лингвистических проблемах, в том числе в книге "Марксизм и философия языка", опубликованной "под псевдонимом В. Н. Волошинова". Однако для него Бахтин, – прежде всего, "интересный исследователь литературы".
Показателен уже упоминавшийся факт: экземпляр МФЯ, имевшийся сначала в личной библиотеке Н.Ф. Яковлева, а затем в библиотеке Института востоковедения АН СССР/РАН, так никогда и не был разрезан.
V.2. Последние публикации Волошинова
После выхода в свет первого издания МФЯ в течение примерно полутора лет появились еще несколько публикаций, подписанных именем Волошинова. Все они, так или иначе, связаны с проблемами языка. Это статья "О границах поэтики и лингвистики", датированная 3 ноября 1929 г. (случайное совпадение: именно в этот день в Варшаве умер И. А. Бодуэн де Куртенэ) и опубликованная в сборнике "В борьбе за марксизм в литературной науке" (Л., 1930). Это рецензия на книгу В. В. Виноградова "О художественной прозе" в № 2 журнала "Звезда" за 1930 г. (вторая после "Слова в жизни и слова в поэзии" и последняя публикация Волошинова в этом журнале). Это, наконец, три статьи: "Что такое язык", "Конструкция высказывания", "Слово и его социальная функция", – появившиеся в редактировавшемся М. Горьким журнале "Литературная учеба", №№ 2, 3, 5 за 1930 г. Это последние выступления Волошинова в печати, хотя он прожил еще шесть лет.
Эти публикации находятся на периферии "бахтинского канона". Как будто нет ни одного переданного кем-либо свидетельства Бахтина о своем авторстве этих текстов. Среди бахтинистов их приписывают Бахтину лишь те, кто вообще отрицает существование в природе научных сочинений Волошинова. Меньшая уверенность ряда исследователей в принадлежности Михаилу Михайловичу именно этих работ, видимо, сказалась и в том, что они были переизданы позже других, лишь в 2000 г., причем все-таки под именем Бахтина. Мешают считать их бахтинскими и особое обилие в них марксистских терминов, и обстоятельства жизни Бахтина в период их написания. Он с июня 1929 г. долго лежал в больнице, а в конце марта 1930 г. выехал в Кустанай. В то же время, по данным Н. Л. Васильева, статьи в "Литературной учебе" писались не ранее конца 1929 г., а в мае 1930 г. Горький рецензировал лишь первую из статей: две другие были еще в работе, а может быть, и не написаны. Тем не менее в целом и эти публикации соответствуют общей концепции, выраженной в МФЯ, хотя она выражена в более популярном варианте. Рецензия на Виноградова и статьи в "Литературной учебе" далее цитируются по первым публикациям, а статья "О границах поэтики и лингвистики" – по изданию 2000 г. (с указанием лишь номеров страниц).