- Тридцать второе! - провозгласил ликующий Мюнхгаузен.
Шум в зале суда усилился, часть публики вскочила со своих мест.
- Господа! - воскликнул Мюнхгаузен. - Сейчас я вам все объясню… Этот день - мое открытие! Мой подарок родному городу!
- Фигляр! - закричала баронесса. - Сумасшедший! Зал засвистел, затопал ногами.
- Да подождите! - умолял публику барон. - Позвольте я вам объясню… Это правда… Существует такой день! Вернее, он должен существовать! Это необходимо!..
- Что вы натворили, Карл? - Бургомистр в отчаянии всплеснул руками.
- Я не шучу, - искренне сказал барон, но его голос потонул в общем шуме.
- Будь проклят, исчадье ада! - крикнул пастор. - Будь проклят каждый, кто прикоснется к тебе!
- Суд оскорблен! - кричал судья и бил молоточком в гонг. - Решение о разводе отменяется! Заседание закрывается!
Публика шумно поднялась с мест. Кто-то смеялся, кто-то улюлюкал, кто-то кричал что-то, указывая в сторону Мюнхгаузена.
- Ведь я умолял вас! - бургомистр обхватил голову руками. - Почему нельзя было подождать хотя бы до завтра!
- Потому что каждый лишний час дорог… Я вам сейчас все объясню. - Мюнхгаузен попытался овладеть вниманием бургомистра, схватил его под руку, но тот в отчаянии затряс головой:
- Я старый больной человек. У меня слабое сердце. Мне врачи запретили волнения.
Взглянув еще раз на распятие, Марта услышала все нарастающий шум голосов. Она испуганно обернулась, попятилась и бросилась бежать.
Бургомистр в изнеможении сидел в углу кабинета, обхватив голову руками.
- Вы - умный человек, вы должны понять, - говорил Мюнхгаузен, стоя перед бургомистром.
- Я глупый… Я не хочу этого знать…
- Сколько дней в году? Триста шестьдесят пять! Точно?… Нет, не точно, - Мюнхгаузен ласково погладил бургомистра, пытаясь его ободрить. - В обыкновенном году триста шестьдесят пять дней и шесть часов. Эти шесть часов суммируют, и возникает еще один день, то есть каждый четвертый год становится високосным! Но казалось, что и этого недостаточно. В обычном году - триста шестьдесят пять дней, шесть часов и еще… еще… три СЕКУНДЫ! Это подтвердит вам любой астроном. Надо лишь взлететь к звездам с хронометром в руках и проследить за вращением Земли. Три секунды неучтенного времени! Три секунды, которые сбрасывают почему-то со счета!.. Почему? - он стремительно обернулся к двери. Перед ним стояла Марта.
Не замечая ее дорожного наряда, он бросился к ней, восторженно обнял за плечи. - Милая! Все дело в том, что в нашем распоряжении есть лишние секунды, но мы их не учитываем! Но ведь за годы эти секунды складываются в минуты, за столетия - в часы… И вот, дорогие мои, оказалось, что за время существования нашего города нам натикало лишний день. Тридцать второе мая!
- Все? - устало спросил бургомистр.
- Все! - сказал счастливый барон.
- И вы ничего умней не придумали, как сообщить об этом на суде?
- При чем тут суд? - удивился барон. - Мне важно было сообщить об этом людям, и я это сделал. - Только теперь он заметил, что за спиной Марты стоял испуганный Томас, за Томасом - растерянные музыканты.
- Вы надеялись, вам поверят? - Бургомистр поднялся со своего места.
- Ну а куда ж деться от фактов? Ну не идиоты же мы, чтоб отказываться от лишнего дня в жизни? - Мюнхгаузен подошел к Томасу. - Томас, ты доволен, что у нас появилось тридцать второе мая?
- Вообще-то… - замялся Томас, - не очень, господин барон, первого июня мне платят жалованье…
- Ты не понял, - недовольно поморщился барон. - Появился лишний день, глупый. А вы рады новому дню? - обратился он к музыкантам.
- Смотря на что он падает, - ответил за всех скрипач. - Если на выходной, то обидно, а если, скажем, на понедельник, то зачем нам два понедельника?…
- Убирайтесь! - гневно крикнул барон. Томас и музыканты поспешно удалились.
- Вы напрасно сердитесь, - усмехнулся бургомистр. - Люди не любят новшеств… Есть порядок… Скажу вам по секрету, я тоже не очень доволен нашим календарем. Но я не позволяю себе срывов! Время для срывов не пришло…
- А ты, Марта? - барон грустно посмотрел на жену. - Ты-то понимаешь, что я прав?
- Извини меня, Карл, - Марта отвела взгляд. - У меня все перепуталось в голове… Наверное, ты прав. Я плохо разбираюсь в расчетах… Но нас уже не обвенчают. Это я поняла. И я ухожу. Не сердись, милый… Я устала…
Музыканты заиграли в отдалении тему их томно-шутливого танца.
- Я люблю тебя, - растерянно и тихо сказал Мюнхгаузен.
- Я знаю, милый, - вздохнула Марта. - Но ради меня ты не хочешь поступиться даже в мелочах… Помнишь, когда мы встречались с Шекспиром, он сказал: "Все влюбленные клянутся исполнить больше, чем могут, а не исполняют даже возможного…"
- Но потом добавил: "Препятствия любви только усиливают ее".
- У нас их чересчур много, этих препятствий, - улыбнулась Марта сквозь слезы. - Они мне не по силам… Господи ну почему ты не женился на Жанне д'Арк? Она ведь была согласна… А я - обыкновенная женщина. Я не гожусь для тридцать второго мая.
- Послушайте, - вмешался бургомистр, - дорогой барон, нельзя так испытывать терпение женщины. Ради нее, ради вашей семьи вы можете признать, что сегодня тот день, который в календаре?
- Как же это можно? Ведь я говорю правду!
- Да черт с ней, с правдой, - закричал бургомистр. - Иногда необходимо соврать… Господи, и такие очевидные вещи приходится объяснять барону Мюнхгаузену. С ума сойдешь с вами!
- Ты тоже так считаешь? - спросил барон Марту.
Та пожала плечами, хотела что-то сказать, барон остановил:
- Нет. Не говори! Я сам пойму!
Она не ответила. Он подошел к ней, заглянул в глаза.
- Хорошо! - вздохнул барон. - Ладно. Пусть будет по-вашему. Что мне надо сделать, бургомистр?
За столом сидел печальный и озабоченный герцог Георг. Рядом с ним - пастор Франц Мусс и группа ближайших советников.
Мюнхгаузен, как провинившийся ученик стоял в центре кабинета. У двери расположился бургомистр, который изо всех сил пытался выглядеть спокойным.
- Да, - сочувственно вздохнул герцог. - Да! Да! Да! В мире существует определенный порядок. Один день сменяет другой, за понедельником наступает вторник… Нельзя менять ход времени! Это недопустимо! Люди не будут различать праздники и будни! Возникает путаница, что надевать: деловой сюртук или нарядный камзол!
- Самое страшное, - вмешался пастор, - прихожане не смогут точно знать, когда Рождество, а когда Пасха.
- Ваше величество, - осторожно вмешался бургомистр, - барон осознал свою ошибку. Он погорячился и теперь раскаивается…
- Значит, вы готовы признать, что сегодня первое июня? - спросил герцог.
- Хоть десятое! - устало сказал Мюнхгаузен.
- Не десятое, а первое! - возмутился пастор. - И не делайте нам одолжения!
- Барон, ведь вы разумный человек, - примирительно сказал герцог. - Я всегда относился к вам с симпатией…
- Всегда! - кивнул пастор.
- Вы правильно и со вкусом одеты: свободная линия плеча, зауженные панталоны… Вы могли бы стать примером для молодежи. И если вы встанете на верный путь, я уверен, наш уважаемый пастор обвенчает вас с вашей избранницей! Не так ли, святой отец?
- Да, - сказал пастор. - Но при одном условии: барон должен отказаться от всего…
- От "всего"? - вздрогнул Мюнхгаузен.
- От всех ваших богомерзких фантазий! - сухо пояснил пастор. - Вы должны публично признать, что все это - ложь! Причем я требую, чтобы это было сделано письменно!
- Письменно?
- Да. Письменно врали, письменно отрекайтесь.
- Мне не написать второй книги, - вздохнул Мюнхгаузен. - Я и на эту истратил целую жизнь…
- Никто от вас книги и не требует, - сказал герцог. - Все должно быть сделано в форме официального документа: "Я, барон Мюнхгаузен, заявляю, что я обыкновенный человек, я не летал на Луну, не вытягивал себя за волосы из болота, не скакал на ядре…"
- "…Не отпускал жареных уток, - подхватил пастор, достав книгу барона и листая ее, - не выращивал на голове оленя вишневого дерева…" И так далее. По всем пунктам!
Мюнхгаузен безучастно поглядел в окно.
- Хорошо! - устало вздохнул он. - Я все подпишу… Раз новый день никому не нужен, пусть будет по-вашему…
- Ну вот и славно, - довольный герцог поднялся с места и похлопал барона по плечу. - И не надо так трагично, дорогой мой. Смотрите на все это с присущим вам юмором. В конце концов, и Галилей отрекался!
- Поэтому я всегда больше любил Джордано Бруно! - с улыбкой ответил Мюнхгаузен.
Марта на цыпочках пересекла гостиную и, улыбнувшись музыкантам, торжественно взмахнула рукой.
Музыканты тихо заиграли.
В одной из дверей показалась встревоженная физиономия бургомистра. С верхней галереи смотрел вниз озадаченный Томас.
Марта успокоила их взглядом. Приблизилась к кабинету Мюнхгаузена и осторожно заглянула в дверь.
Возле пылающего камина барон Мюнхгаузен сжигал свои рукописи, рисунки, замысловатые схемы… Потом в его руках появилась книга.
Он перевел взгляд на приоткрытую дверь.
Бургомистр, Марта и Томас стояли на пороге и смотрели на него с напряженным вниманием.
Бургомистр сделал успокаивающий жест и прошептал:
- Но помните, что втайне вы можете верить! Втайне…
- Я не умею втайне, - вздохнул барон. - Я могу только открыто.
Он начал листать книгу.
- Ну-ну, мой друг, - бургомистр сделал шаг вперед, с трудом подыскивая нужные слова, - во всем есть хорошая сторона. Во всяком случае, город перестанет смеяться над вами.
- Да! - Мюнхгаузен отступал в темный угол кабинета, словно готовясь к прыжку. - Я не боялся казаться смешным…
Это не каждый может себе позволить. - Он ринулся прочь мимо растерянных друзей, удивленных музыкантов. Марта первая бросилась следом.
- Карл! Не надо! Я умоляю!.. Замелькали предметы, захлопали двери…
Марта, бургомистр, Томас заглядывали во все углы, смотрели в окна, пока не раздался выстрел. Они замерли на месте, не понимая, где именно это случилось.
Наступила продолжительная пауза.
Томас перевел взгляд на музыкантов, тихо прошептал:
- Я не понял… Это который час?!
Музыканты поспешно схватили инструменты и, весело смеясь, заиграли стремительную и отчаянную тему барона Мюнхгаузена.
По лицам улыбающихся музыкантов поплыли финальные титры.
Конец первой части
Часть вторая
Написанный на холсте глаз смотрел на мир с сожалением.
- Итак, господа, я заканчиваю, - прозвучал голос Генриха Рамкопфа. - Три года прошло с того дня, как перестало биться сердце барона Мюнхгаузена!
Написанный на холсте глаз являлся составной частью известного портрета барона Мюнхгаузена. Известный портрет барона висел в изголовье большой деревянной кровати, на которой полусидели, прикрывшись общим одеялом, баронесса Якобина фон Мюнхгаузен и Генрих Рамкопф. Перед Рамкопфом лежала дощечка с чернильницей и большим гусиным пером. Генрих вдохновенно, с выражением бесконечной скорби зачитывал только что написанные строчки:
- "И все три года этот прославленный герой живет в сердцах своих благодарных соотечественников. Пусть же этот памятник, который мы устанавливаем в его честь, станет символом беззаветной любви города к своему гражданину…"
- Нет, - поморщилась баронесса, - "станет символом" - как-то вяло.
- Хорошо, - согласился Генрих, - пусть "станет не только символом".
- Лучше.
- Так! - Генрих взялся за перо. - "Не только символом беззаветной любви города к своему гражданину…"
- Лучше: "…к своему великому сыну".
- Лучше, - согласился Генрих и тотчас продолжил: - "Пусть он будет источником отваги, смелости и родником живительного оптимизма, который никогда не перестанет"… Может быть, "напоминать"?…
- Лучше "струиться".
- Лучше! "Струиться в душе каждого истинного германца!" Как?
- Хорошо!
Генрих выскочил из-под одеяла и прошелся по комнате.
- Не высокопарно?
- Нет, Генрих, - с большим внутренним волнением сказала баронесса, - этого требует торжественность момента.
Одеваясь на ходу, Генрих поспешно выбежал из спальни…
Распахнулась дверь кабинета. Не обращая внимания на протесты чиновников, ожидающих в приемной, Генрих бросился к письменному столу, из-за которого поднялся бургомистр.
Чиновники в приемной повскакивали со своих мест и, негодуя, попытались воспрепятствовать визиту Генриха, но были оттеснены обратно к дверям решительным секретарем бургомистра.
- "И все три года этот прославленный герой, - зачитывал Генрих, все более воодушевляясь, - живет в сердцах своих благодарных соотечественников!"
- Да, да, да, - взволнованно кивал бургомистр, расхаживая вокруг Генриха, - мое сердце принадлежит ему. Он постоянно со мной…
С этими словами бургомистр перевел взгляд на картину, висящую на стене. Картина изображала задушевную беседу двух неразлучных друзей - барона Мюнхгаузена и бургомистра.
- Не могу забыть его юмора, Генрих! Не все понимали его, а я всегда смеялся, - сказал бургомистр и заплакал. - Я думаю, он одобрил бы наш проект.
С этими словами бургомистр сдернул полотно с макета, и взору Генриха открылась передняя часть лошади, на которой восседал Мюнхгаузен. Голова лошади была опущена, как и положено при водопое.
- Ты помнишь эту историю? - спросил довольный бургомистр. - Он оказался на разрубленной лошади, первая половина которой не могла утолить жажду, в то время как вторая половина мирно паслась неподалеку. На всякий случай мы изготовим и вторую половину. Можно установить ее на другой площади.
- Да, да, я вспоминаю, - улыбнулся Генрих, - забавная шутка!
- Нет, Генрих, - метафора! - поправил бургомистр. - Когда прозвучит фраза "пусть же он струится в душе каждого истинного германца", из лошади польется вода…
Из скульптуры брызнула струя воды.
- В окружении советников герцог поднялся с места:
- Так! - на лице герцога появились следы творческого вдохновения. - В целом, господа, мне нравится!
- Да! Хорошо! - тотчас поддержали герцога советники. Его величество приблизился к скульптуре.
- Выразительная штуковина! - сощурясь произнес он. - Жаль только, что одна половина…
Советники понимающе вздохнули, искренне сожалея.
- А куда, собственно, девалась вторая? - заинтересовался герцог.
- Согласно известному рассказу барона, она мирно паслась неподалеку, - быстро пояснил бургомистр.
- А что если все-таки как-то хотя бы… приблизить?
Среди помощников и адъютантов возникло ложное движение, завершившееся быстрым появлением второй половины, которую внесли в кабинет и поставили неподалеку от передней половины.
- Уже точнее, - обрадовался герцог.
- Да! - согласились советники. - Гораздо точнее. Уже.
- Но поскольку скульптура барона состоит у нас из двух половин, впечатление от барона все-таки раздваивается, - горестно вздохнул герцог.
- В том-то и дело! - сокрушенно произнес один из советников.
- Неудобно. Человек многое сделал и для Ганновера и для всей Германии, - продолжал размышлять герцог. - Чего нам, собственно, бояться?
- Не надо бояться! - сказал один из самых смелых советников.
- Но ведь в этом, так сказать, весь смысл изваяния, - попробовал возразить бургомистр. - В этом вся соль! Это смешно…
- Кто же с этим спорит? Но именно поэтому не хотелось бы рассматривать заднюю часть барона отдельно от передней, - сказал герцог и сделал жест, характерный для человека ищущего и глубоко творческого. - Что если… а?
- Соединить их воедино! - предложил самый молодой советник.
- Кто такой? - тихо спросил герцог, бросив быстрый взгляд на советников.
- Прикажете отметить?
- Нет, пока просто понаблюдайте!
Секретарь сделал пометку в блокноте, в то время как задняя часть скульптуры была благополучно сомкнута с передней. Среди советников возникло тревожное ожидание.
- А?! - сказал герцог. - Так даже смешнее. Бургомистр, потрясенный случившимся, приблизился к скульптуре и почувствовал себя неуверенно:
- Откуда же тогда будем лить воду? - тихо спросил он. - Из какого места?
Среди присутствующих воцарилось молчание. Многие искренне озадачились.
Герцог внимательно оглядел скульптуру и пришел к заключению:
- Из Мюнхгаузена воду лить не будем. Незачем. Он нам дорог просто как Мюнхгаузен, как Карл Фридрих Иероним, а пьет его лошадь или не пьет - это нас не волнует!
Герцога поддержал гул одобрительных голосов и аплодисменты.
- Но в одном я решительно не согласен с проектом, - резко произнес герцог, приблизившись к бургомистру. - Почему у барона зауженный рукав и плечо реглан? Нет, нет, двойная петля на кушаке. - Он показал, какая именно и где. - Здесь тройная оборка, и все! Никаких возражений! Все!
Присутствующие дружно устремились к дверям.
Грянули дружные аплодисменты посетителей трактира. На маленькой эстраде, где выступали музыканты, скрипач сделал шаг вперед:
- А сейчас, по просьбе уважаемой публики… Гвоздь сезона! Песня "С вишневой косточкой во лбу"!
Трактир содрогнулся от восторженного рева. Перед оркестром появилась певица - любимица Ганновера. И зажигательная песня полетела по улицам города.
Заплаканная физиономия Феофила не вынесла летящего над городом припева: "С вишневой косточкой во лбу я брожу, по улицам Ганновера и жду, когда у меня на голове вырастет вишневое дерево".
Такие или приблизительно такие слова ворвались в раскрытое настежь окно и повергли Феофила в горечь воспоминаний. Он громко всхлипнул.
- Так нельзя, Фео! Будь мужчиной! - прикрикнула баронесса, входя в гостиную.
На ней был траурный наряд. Рядом - Рамкопф в черном сюртуке. Позади - хмурый Томас.
В центре просторной гостиной красовался пышно сервированный стол.
- Да, да, конечно, извините меня. - Феофил мужественно боролся со слезами. - Нервы! Когда я слышу о нем, то вспоминаю… Господи, Господи! Как мы были несправедливы к нему, как жестоки…
- Дорогой мой, - торжественно изрек Генрих, - кто же знал, что так все обернется? Мы были искренни в своих заблуждениях. Время открыло нам глаза!
Баронесса многозначительно вздохнула:
- Такова судьба всех великих людей: современники их не понимают.
- Современники - возможно! - воскликнул Феофил. - Но мы-то родственники! Страшно вспомнить: я мечтал о дуэли с отцом. Я хотел убить его! И убил…
- Прекрати, Фео! - снова прикрикнула баронесса. - Мне надоели твои истерики!
Феофил посмотрел на мать затуманенным взором и гневно процитировал:
- "Еще и башмаков не износила, в которых гроб отца сопровождала в слезах, как Ниобея!"
- Ой, ой, ой, - затыкая уши, застонала баронесса, - что за пошлость, Фео!
- Это не пошлость, мама, это монолог Гамлета! Я тоже переписываюсь с Шекспиром!
- Ну и как? - заинтересовался Генрих.
- Уже отправил ему письмо.
- А он?
- Пока не отвечает.