"– Приехали, никак!
– Выходи, товарищи красные бойцы.
– Астарпала! Буч не, манау не? (Что это такое?)
– Сибирь.
– Сибир? Тайга? Ой-бай! Булжерде быз буржала куримыз! (Мы тут совсем пропадем!)
– Ниче, привыкнешь!.."
Татьяна Уфимцева
Прокляты и убиты
Сценическая версия первой части романа Виктора Астафьева
Булдаков
Шестаков
Зеленцов
Рындин
Снегирев Сергей
Снегирев Еремей
Талгат Харисов
Попцов
Мусиков
Васконян
Щусь Алексей Донатович – лейтенант,
Шпатор Аким Агафонович – старшина,
Скорик Лев Соломонович – капитан,
Мусенок – майор,
Брыкин – водитель Мусенка,
Мать Васконяна
Поезд шел сквозь сибирскую тайгу в расположение двадцать первого резервного полка. В вагонах сидело, стояло, лежало молодое воинство двадцать четвертого года рождения, собранное по пересылкам да по углам огромного государства. Состав миновал уже станцию Бердск и вдруг мерзло хрустнул и остановился в туманном стылом пространстве.
– Приехали, никак!
– Выходи, товарищи красные бойцы.
– Астарпала! Буч не, манау не? (Что это такое?)
– Сибирь.
– Сибир? Тайга? Ой-бай! Булжерде быз буржала куримыз! (Мы тут совсем пропадем!)
– Ниче, привыкнешь!
– Стоим на страже всегда, всегда, но если скажет страна труда!
– Скажет она.
– Рыло сперва умой!
– Рыло сперва умой, потом иди домой!
– Поэт нашелся, еп твою мать!
– Поэт не поэт, а лепит!
– Гляньте, вон лейтенант в сапогах чечетку бьет.
– Шесто колено исполнят.
– Дак ведь не жарко.
– Наша деревня тут недалеко, может, отпустят?
– Отпустят, штаны спустят!
Шпатор. Ну, будет мне с этими вояками смех и горе!
Щусь. Становись! Рывняйсь! Смирна! Булдаков!
Булдаков. Я!
Щусь. Зеленцов!
Зеленцов. Я!
Щусь. Рындин!
Рындин. Я, однако.
Щусь. Отвечать просто "я". Шестаков!
Шестаков. Я!
Щусь. Талгат Харисов! Кто Харисов?
Талгат. Ой-бай! Апа! Эке!
Щусь. Русский понимаешь?
Талгат. Мало-мало.
Щусь. Учить надо.
Талгат. Понял, понял, нашальник!
Щусь. Не начальник, а товарищ лейтенант. Харисов!
Талгат. Я!
Щусь. Вот так. Снегирев Сергей!
Сергей. Я!
Щусь. Снегирев Еремей!
Еремей. Я!
Щусь. Васконян!
Васконян. Пгисутствует.
Щусь. Так. Еще один умник. Отвечать как положено. Васконян!
Васконян. Я!
Щусь. Мусиков!
Мусиков. Я!
Щусь. Попцов!
Попцов (сильно кашляя). Я-а.
Щусь. Болен?
Попцов. Ага. Давно хвораю.
Щусь. Понятно. Напра-во!
Все, кроме Рындина, повернулись направо.
Булдаков. Хх-хы. Сено-солома!
Щусь. Отставить! Еще раз. Напра-во! В казарму шаго-ом арш! И ррыс-два! Ррыс-два! Песню запе-вай!
Шестаков затянул песню, все подтянули припев.
Мы идем за великую родину
Нашим братьям по классу помочь
Каждый шаг, нашей армией пройденный,
Прогоняет зловещую ночь!
Украина дорогая, Белоруссия родная,
Наше счастье на границе
Мы штыками, штыками оградим!
Коля Рындин слов не знал, потому вставлял свои.
Рындин. Святый Боже, Святый Крепкий, помилуй нас!
Плохо освещенная, мрачная казарма казалась без конца и без края. Строенная из сырого леса, она прела, гнила, была плесневелой и склизкой. Стекла в большинстве окон раздавило, отверстия были завалены сосновыми ветвями. Спальные места – трехъярусные нары, печь – кирпичная куча, дающая слабое тепло. К стене прислонен стеллаж для оружия, в стеллаже том одна-две винтовки, остальное – дощатые макеты. Казарма она и есть казарма, здесь все на уровне пещеры, а значит и пещерной жизни, пещерного быта.
Шпатор. Располагайтесь, товарищи бойцы.
Старшина Шпатор еще в прошлую, в империалистическую войну служил фельдфебелем. Потом пять лет сидел за что-то, зря ведь в Стране Советов не садят, вышел и снова прижился в армии. Начинал с конюшни, рядовым, дорос до старшины, но дальше не пускали, да и сам уж не хотел. Не было у него ни дома, ни семьи – всю жизнь на службе. Солдаты считали, что со старшиной им повезло, потому как на службе хороший старшина важней любого генерала. Важнее не важнее, но ближе, это точно.
Шпатор. Печь топите постоянно, по нужде подальше в лес бегайте. А ежели кто вздумает по котомкам шарить иль горючку пить, с тем у меня разговор будет особый. У меня не забалуешься! Кто старшину Шпатора проведет, тот дня не проживет, памаш, понятно?
Бойцы нестройно согласились.
Вот и ладненько.
Старшина ушел к себе в каптерку. Рындин достал из котомки хлеб, картошку, луковицу, подсел ближе к печке.
Рындин. Боже милостивый, Боже правый, избави меня от лукавого и от соблазна всякого…
Зеленцов. Эй, богоносец! Закурить есть?
Рындин. Не курящие мы.
Зеленцов. И не пьющие?
Рындин. По святым праздникам коды. Пива.
Коля Рындин был родом из деревни Верхний Кужебар, что стоит на берегу реки Амыл. Жили в деревне почти сплошь старообрядцы. Он, Коля, в семье пятый, всего же детей в дому двенадцать, родни же и вовсе не перечесть.
Рындин (Попцову). Я ж тебе говорил, парниша, покуль от еды воздёржись, разнесет тебя ажник на семь метров против ветру… Не шшытая брызгов! Понос – штука переходчивая, а тут барак, опчество, перезаразишь народ. На вот, скипятится и пей.
Еремей. Че это? Че за лекарство?
Рындин. Ягоды черемухи, кровохлебка, змеевик и еще много чего. Все освящено и ошоптано баушкой Секлетиньей. Она те не то что понос, она хоть грыжу, хоть рожу, все заговорит. И еще брюхо терёт.
Сергей. Брюхо-то кому?
Рындин. Кому-кому. Не мне жа! Женшынам, конечно, чтоб ребеночка извести, коли не нужон.
Шестаков. Берите вон табачку, ребята, у меня много.
Булдаков. Закуривай, курачи, кто не курит, тот дрочи!
Талгат. Ой-бай! Бызды кайдаэкелды… (Куда же нас завезли!)
Шестаков. Че это он?
Зеленцов. Жалуется.
Булдаков. Э-эх… Я ковды кочегаром на Марее ходил…
Шестаков. На какой Марии?
Булдаков. На сестре Ленина.
Шестаков. Чего?
Зеленцов. Да пароход это, пароход. А ты че подумал? Ну, бля, потеха…
Булдаков. Погоди, кореш. Так вот, на Марее в рейс отправимся, дойдем до первой загрузки – сразу закупаем корову для ресторана, рыбы пол-лодки… Еда – во! Пассажирок – во! Эх, жизнь была!
Зеленцов. Целки попадались?
Булдаков. Всякие попадались. Говорю же – роскошная жизнь!
Зеленцов. Тоже мне роскошь, дровами пароход набивать! Я вот, сучий рот, и в мерзлоте вечной харч добывал, выпить добывал, когда и бабу.
Булдаков. Мерзлоту долбать краше что ли?
Зеленцов. Мерзлоту долбаешь под охраной, никто тебя не украдет, все бесплатное кругом. Удовольствия скоко!
Васконян. Ложитесь здесь, Никовай, здесь от печки теплее.
Зеленцов. На пол не свались, братва, простудите ливер!
Рындин. И да будет благодать твоя на мне, Господи, яко огонь попаляй нечистые во мне силы…
Булдаков. Где ты так навострился-то?
Рындин. Навострисся, брат, коды усердие проявишь – баушка Секлетинья поперед себя поставит, чуть отвлекся – по затылку вмажет. Кроме того, баушка Секлетинья сказывала, что Бог для молитвы головы очищат, память укреплят, потому хрестьяне молитвы помнят.
Васконян. Молитвы составляли вучшие умы и поэты Земли. Оттого они достигают сегца.
Постепенно казарма угомонилась и затихла. Уснули не сразу, было тревожно оттого, что незнакомое все кругом, казенное, безрадостное. Тяжкие предчувствия томили молодых парней: зимой здесь будет еще хуже. А если так, скорей бы уж на фронт, там перед смертью все равны, все одинаково подвержены выбору судьбы. Так близко и так далеко от истины были эти молодые бойцы.
Шпатор. А па-ааадье-омчик, служивые, па-аадье-омчик! Па-аадьемчик! Служба начинается, спанье кончается! Будем к порядочку привыкать, к дисциплиночке! Тебе, родной, отдельную команду подавать, памаш? Тут вам не у мамки на печи! Тут арьмия, памаш!
Попцов. Товарищ старшина, я ж совсем хворый… Мне б в санчасть…
Шпатор. Болеть в армию приехал, памаш? Не выйдет! Не выйдет! Па-ааторопись, служивые! Раздеваться до пояса, умываться снегом!
Но того, что зовется снегом, здесь не было. Все вокруг испятнано мочой, песок превращен в грязно-серое месиво. Лишь подальше от казармы еще белелось, и из белого, сквозь пленку снега, светилась красная брусника.
Булдаков. Ии-эх! Че нам, малярам, день работам, ночь гулям!
В казарму парни вкатились, клацая зубами от холода, полезли к печке, но она уже не грела. Так, не согревшись, и потопали на завтрак. В тот день новобранцев кормили сразу и завтраком, и обедом. Повеселели бойцы – решили, что так оно и дальше будет. Думали – обмундируют их, амуницию новую выдадут и постельные принадлежности – одеяло, наволочку и по две простыни…
Отобрали из каждой роты по пяток ребят – послали баню топить. Баня из сырых бревен, печи в ней едва прогревались, воды горячей по полтаза на брата. В парилку сбилась вся голая публика, до того продрогшая, что даже на возмущение сил не хватало.
Не выдали служивым ни постелей, ни пожиток. И нового обмундирования не дали – всех переодели в б/у – бывшее в употреблении. Все обутки, вся одежда была рассчитана на среднего человека, но на Колю Рындина и на Леху Булдакова ничего подходящего не нашлось. Шинели до колен, рукава до локтей, на груди и на брюхе не сходилось. Ноги в ботинки наполовину насунули, да и пошли на смятых задниках. Коля Рындин терпел, но вот Булдаков спинал ботинки с ноги, стянул портянки и двинул по морозу босиком.
Шпатор. Э-эй! Ты это, памаш, че?
Но Булдаков не слушал, а, проходя мимо штаба полка, рявкнул: "Взвейся знамя коммунизьма над землей трудящих масс!" На крыльцо штаба вышел начальник особого отдела капитан Скорик.
Скорик. Что за комедия?
Шпатор. Эй, придурок! Товарищ боец! Простудисси…
Булдаков. У бар бороды не бывает – усы!
Скорик. Старшина, что за бардак?
Шпатор. А бардак и есть. Они вон говорят, памаш, весь мир бардак, все люди б. ди. И правильно, памаш! Вы вот вместо лекции две пары ботинок сорок седьмого размера мне найдите. А эти себе оставьте.
Скорик. Сегодня же вечером этого артиста ко мне на беседу.
После ужина Булдаков был стащен с уютных нар и отправлен к капитану Скорику на воспитание.
Скорик. Фамилия?
Булдаков. Леха Булдаков.
Скорик. Откуда родом?
Булдаков. С рабочего поселка Покровка, за Красноярском. Народ у нас темный-претемный, я с раннего детства среди такого народа обретаюсь. В отрыве от городской культуры… В бедности и труде…
Скорик. Кулаки в родне есть?
Булдаков. Не, никаких кулаков не водится, простая совецкая семья. Каки кулаки в городе? Кулаки это на выселках, по-за речкой Качей. Там они, сволочи, кровь из батраков и пролетариата сосут.
Скорик. Сидел?
Булдаков. Че?
Скорик. В тюрьме сидел?
Булдаков. Не, тут все чисто.
О том, что папаня и два старших брата почти не слезают с нар, Булдаков сообщать воздержался. О том, что сам он только призывом в армию отвертелся от тюрьмы, тоже умолчал.
Скорик. Женат?
Булдаков. Не, какая жена? Надо на ноги крепко встать, папу издалека дождаться, маме бедной помочь. Я ведь с трех лет недоедая, недосыпая тружусь. На реке Ангаре вот грудь и ноги застудил. Да что ноги, в них ли дело? Главное, там я познал спайку трудового народа, силу рабочего класса увидел и всем сердцем воспринял. Потому и босиком по морозу прошел и не простудился.
Скорик. Придуриваетесь, да? Но я вам не старшина Шпатор. Вот велю вас под суд отдать…
Булдаков. Гром надломится, но хер не сломится, слыхал?
Скорик. Вы! Вы что себе позволяете?!
Булдаков вдруг увел глаза под лоб, перекосоротился и брякнулся на пол. Изо рта повалила пена.
Булдаков. У бар бороды не бывает! Я в дурдоме родился! В тюрьме крестился! Я за себя не отвечаю! Меня в больницу надо! В психиатрическу-у-у-у!
Скорик не помнил, как выскочил в коридор, где сидел старшина Шпатор.
Скорик. Может, его… Может, его в Новосибирск направить… на обследование?
Шпатор. Половину роты, товарищ капитан, придется направлять. Тут такие артисты… Ладно уж, я сам их обследую. И рецепт пропишу, памаш, каждому персонально.
Про себя старшина Шпатор постановил: он в лепешку разобьется, до Новосибирска пешком дойдет, на свои гроши купит Булдакову и Рындину обмундирование, но уж тогда попомнят они его.
Перед отбоем, сидя на нарах, босой, Булдаков наставлял воинство.
Булдаков. Требовайте! Обутку требовайте, лопать, постелю, шибче требовайте! Насчет строевой и прочей подготовки хера имя! Сами пускай по морозу босиком маршируют…
Мусиков. Сталин че говорил? Крепкай тыл… а тут че?
Рындин. Ссс-споди Ссусе… Ссс-поди Ссусе…
Попцов. Босиком да нагишом никака армия не имеет права на улицу!
Булдаков. Это есть извод советского бойца!
Мусиков. Сталину, однако, надо писать.
Шпатор. Разговорчики, памаш! Отбой был. Ох, займуся я тобой. Булдаков, вплотную займуся!
Старшина добился своего, командирован был в Новосибирск и на спецскладах сыскал для Булдакова и Рындина обмундирование. Деваться некуда – вступили в строй.
Шли первые недели службы. Не гасла еще надежда на улучшение жизни, быта и кормежки. Еще про девок вспоминали, еще пели в строю, еще верили в грядущие перемены.
Шпатор. На занятия, служивые, на занятия! Выходи строиться! Булдаков, тебе особо приглашение?
Булдаков. У меня живот прихватило.
Шпатор. Выходи, милок, мы и не таких артистов видывали, памаш! Может у кого просьбы есть, обрашшения?
Мусиков. Мне идти не в чем, подметка вон отлетела.
Шпатор. Та-ак. А шпилечки-то, голубчик, свеженьки-и-и… У старой обуви подметки не враз отрываются, они грязнятся, поднашиваются. И что мне с тобой делать? Вот люди честные мерзнут, памаш, из-за тебя, я их и спрошу, что с тобой делать.
Зеленцов. Сортир долбить!
Шпатор. Во! Народ завсегда справедлив. Взять лом и прямиком на работку на чистеньку, на запашистеньку-у-у! Меня кто проведет?
– Никто-о-о-о! – дружно выдохнула рота.
Шпатор. Рындин! Днем сходишь в лес, лекарствов для всех дристунов насобираешь. А теперь на занятия!
На занятиях старшина Шпатор подробно изучал винтовку Мосина образца 1891 года.
Шпатор(теребя себя за ширинку). Ну, что это, что? Да это же спусковой механизм, спу-ско-вой ме-ха-низм! Понятно?
– Я-а-а-а – сонно слышалось в ответ.
Шпатор(стуча себя по губам). А это что?
Булдаков. Едало.
Шпатор. Еда-ало-о-о? У кого едало, а у тя… Шептало это. Шептало!
– Я-а-а-а – выдавливали бойцы.
Шпатор(повязав на шею обмотку). А это что?
Зеленцов. Удавка!
Шпатор. Ж. па ты с ручкой! Хомутик это. Запомнили? Хому-утик. Прицельный.
– Я-а-а-а – уже совсем сонно тянули парни.
Шпатор. Не спать! Не спать! Я вас, памаш, все одно научу владеть оружием! Не спать! Вот это, что это? Ударник! (Старшина изо всех сил долбанул Шестакова по спине.) Понял, что такое ударник, понял? А есть еще боек! Кому наглядно пояснить, что это такое? О, Господи, когда я сдохну! Спят, курвы! Встать! Спать приехали? Я вас научу родину любить, памаш!
– Не-е-е-е – слышалось в ответ.
Шпатор. Что "не"? Четко, как положено, отвечайте.
Шестаков. Не будем спать на занятиях.
Шпатор. Вот это другой разговор. Тяжело в ученье, легко в бою, кто говорил?
Булдаков. Вы, товарищ старшина!
Шпатор. Суворов это говорил, Суворов! Это арьмия, памаш? Разобрать оружие и би-ихом на полевые занятия, обучаться штыковому бою.
Ни оружия, ни патронов в резервном полку не было, вооружали солдат деревянными макетами винтовок, дав для бравости два-три настоящих ружья.