Щусь. Боец Рындин! Перед тобой враг, фашист, понятно? Фашист идет в атаку. Коли его штыком, ну!
Рындин. Господь с тобой, товарищ лейтенант.
Щусь. Если ты его не убьешь, он убьет тебя. Коли фашиста, кому говорю!
Рындин. Да что ты, товарищ лейтенант? Какой ты фашист? Я жа вижу, свой ты, русский афицер.
Булдаков. Постой, постой, товарищ, винтовку опусти, ты не врага встречаешь, а друга встретил ты!
Щусь. Коли, твою мать!
Но растерянный Рындин продолжал стоять столбом.
Щусь. Тебя же вместе с твоими святыми в первом же бою прикончат.
Рындин. На все воля Божья.
Щусь. Ладно, отправляйся в казарму. Васконян! Ты тоже. Чтобы строй не портили.
Булдаков. А я?
Щусь. А ты тренируйся вон на чучеле.
Шпатор. Нету чучела. Испластал он его вчера штыком, памаш. Чинить надо.
Щусь(махнув рукой). Иди.
"Ну зачем все это, зачем? – думал он – почему ребят сразу не отправили на фронт? Зачем они тут доходят, занимаются шагистикой? Землю многие копать и так умеют, штыком колоть, если доведется, война научит. Зачем?" Ответа Щусь не находил.
Шпатор. Слышь, товарищ лейтенант. Убери ты Булдакова из роты, Христа ради.
Щусь. Куда я его уберу?
Шпатор. Да хоть к минометчикам, хоть к летчикам, хоть к бабам в прачечную! Сил ведь больше нет терпеть, памаш!
Щусь. Скажи, пусть идет в мою землянку дежурным.
Булдаков на новом посту хорошо себя почувствовал. Кого-то обманул – привезли к землянке воз сухих дров. И была еще Булдакову дикая удача: упер с кухни цельного барана! Наворовал в столовке перца и затушил барана с картошкой. Щусь вернулся вечером, дух в землянке – аж слюни текут. Понимая, что барана Булдакову не на складе выдали, Щусь, укрощая себя, подсел к столу и выудил из-под топчана поллитровку.
Щусь. Наливай, давай.
Чокнулись, выпили, помолчали.
Булдаков. Я ить видел ее, поллитровку-то. Но вишь, сдюжил – такой я человек. Ни о чем не беспокойся, полководец. Ежели попутают, пусть шкуру сдерут – не выдам. Ты ешь, ешь, я уж закусил, стряпка живет тем, что нанюхается.
Он разлил остатки водки по кружкам.
Булдаков. Ты меня при отправке на фронт не выписывай от себя. Тама я никого не брошу, раненого вытащу из любого огня… А из землянки меня удали. Всеш-ки не по мне печки топить, посуду мыть. Надо – еды, горючки всегда добуду, но прислуживать стыжуся. Колю Рындина возьми сюда. Его надо беречь. Таких великих, порядочных людей на развод надо оставлять. Выводятся они в нашей державе, их и на войну и в тюрьму в перву очередь… э-эх, у бар бороды не бывает – усы…
Булдаков – человек союзный. Отправляясь в казарму, завернул в газетину два куска мяса.
Рындин. Ляксей, лезь сюды. Мы тебе место заняли.
Булдаков. Нате вот, жрите.
Рындин и Васконян живо расправились с мясом.
Еремей. Товарищ старшина, мы больным отделили котелки, как с пайкой Петьки Мусикова быть?
Шпатор. Сами съешьте.
Сергей. Дак он же тоже хворый.
Шпатор. Он отпетый симулянт и никакого ужина ему не будет, памаш. Хлеб отдайте паразиту, и будя с него.
Серега с Еремеем живо принялись за кашу.
Мусиков. А где мой ужин? Пайка моя солдатская, кровная где?
Ложки в руках Снегиревых замелькали быстрее.
Мусиков. Че сурлы воротите? Сожрали мою пайку? И не подавились? Товарищи, называется, ишшо и концамольцы, небось, б…и! П. делякнули пайку и хоть бы хны!
Еремей. Скажи спасибо, хлеб принесли.
Мусиков. Хлеб? Принесли? А кто корку всю обкусал? Кто? Я больной, но не слепой!
Еремей. Ты поори, поори. С нар стащим.
Сергей. На улицу вышибем. Долаешься.
Мусиков. Меня? С нар? А этого не хотите? Эй ты, усатый таракан! Отдай мою пайку! Притаился! Нажрался чужой каши, воняешь теперя на всю казарму! Так полагается в Совецкой Армии? Сталин че говорит?
Талгат. Зачем кричишь? Отбой была. Сыпать надо.
Мусиков. Тут советского красноармейца обокрали!
Шестаков. Кто обокрал?
Мусиков. Старшина обокрал! Пайку мою сбондил!
Шестаков. Какой старшина?
Мусиков. Известно какой! Один он тут, усатый таракан!
Шестаков. Кончай орать.
Мусиков. А-а-а-а! Над больным человеком издеваются-а-а-а!
Булдаков. Закрой хлебало, а то щас измордуем, как Бог черепаху!
Бойцы начали спинывать Мусикова с нар, но тот уцепился за столб руками и ногами, как паук.
Мусиков. Убива-а-а-а-ют! Карау-у-у-ул!
Из каптерки в кальсонах, со своим котелком выскочил старшина Шпатор.
Шпатор. Товарищи! Люди добрые! Кто-нибудь… Кто-нибудь… сбегайте на кухню… в счет моего завтрака… милостью прошу…
Братья Снегиревы побежали на кухню и принесли котелок с кашей.
Заморыш Петька Мусиков родом был из архангельского леспромхоза с неприличным, считай что, названием Маньдама. Был он пятым ребенком в семье, заскребышем, "слетком", как звала его мать. Нечаянно сотворенный и не по желанию рожденный, Петька путался под ногами, никому не нужный, всем надоевший. Мать его молила у Бога смерти "малому паршивцу", а когда подрос, говорила: "Хоть бы нибилизовали куда". Как он рос, чем лечился, где ел, где пил – ни мать, ни братья не знали. Украл он однажды папиросы у брата, но облевался от противного табака, и курить бросил. Попробовал Петька и водки, но тоже облевался – и от водки его отворотило. Попробовал и бабу в женском общежитии – пьяная баба была и пахло от нее дурно – и хотя Петька ничего не понял, да и баба не проснулась, и он чуть было тоже не облевался, но к бабам его с тех пор тянуло. И вот турканый-перетурканый, битый-недобитый, оказался Мусиков в первой роте двадцать первого полка. В жизни роты он не участвовал, правил никаких сроду не знал и знать не хотел.
Мусиков. А жиров-то хер ночевал! Слизали! Где вот справедливость? Это товаришшество? Имя что больной, что не больной… Сталину буду писать.
Кормежка в столовой скудела, нормы закладок в котлы убывали, животные жиры и мясо заменялись какой-то химической смесью, именуемой словом "лярд". Каша становилась все ближе к размазне, в жидком супе уже не рыбий кусок плавал, а какое-то бурое крошево то ли крупы, то ли картошки. Дежурства на кухне солдаты ждали как праздника. Выпадало дежурство примерно раз в месяц, и тем дороже был праздник. Лешку Шестакова назначили старшим наряда в овощной цех. Он быстренько поставил варить картошку для себя и своего наряда – Талгата и братьев Снегиревых. На разгрузке Лешке дали добрую горбушку хлеба, он тут же разделил ее между бойцами.
Талгат. Пасиб, Лошка, бальшой пасиб. Самый замечательный продукция – килэп.
Шестаков. А если вдруг свинину дадут, будешь есть?
Талгат. Сайтын алгыр! Буду. Аллах разрешил из-за война.
Талгат упорно учился говорить по-русски, потому как старшина Шпатор ему внушал, что все команды на войне подаются на русском языке, и если скомандуют "вперед", а он побежит назад, тогда ему хана. Слово "хана" Талгат запомнил сразу и старшину называл "нашальник Хана".
На кухне было тепло, наряд дружно чистил картошку для закладки в котлы, и Талгат тихонько запел.
Талгат
Ортамызда толеген коп жил отти
Нелер колип бул баска, нелер агугай
Шестаков. Громче пой, Талгат, скоро наша картошка сварится.
Талгат
Айын тусын оныннан
Жулдызын туын солыннан.
Лешка снял с плиты котелок, растолок поленом картошку, раскидал по мискам. Плеснул в свою лярда.
Талгат. О-ох, Лошка! Мал-мал жадничать, много-много сортир бегать.
Шестаков. Да ниче, у северян брюхо закаленное, строганину едим с солью, с перчиком.
После сытной еды всех сморило, приткнулись кто где, спят.
Никогда у Лешки не было столько подходящего времени, чтобы жизнь свою вспомнить. Отец его был из ссыльных, большой, угрюмый мужик. С рыболовецкой бригадой он месяцами пропадал в устье Оби. Возвращался еще более угрюмый, швырял посередь избы матерого осетра да в грязной тряпице комок бумажных денег. И все это молчком, ни на кого не глядя. Однажды он не вернулся – утонул с артелью. Мать снова вышла замуж и родила одну за другой двух девчонок. Сестер Лешка любил, но с отчимом отношения не сложились. Помнил Лешка редкую ласку отца и слова его, однажды сказанные: "Ты че такой худой-то? Ты ешь, парень. Ешь, крепче будешь. Расейскому мужику надо быть крепким. Его такая сила гнет, что слабому не устоять". Помнил Лешка те слова, а теперь вот начал осознавать их глубокий смысл – припекло!
Шпатор. Эт-то что такое, памаш? Шестаков, почему у тебя люди спят?
Шестаков. Хотят, вот и спят.
Шпатор. А завалка?
Шестаков. Какая? Куда завалка?
Шпатор. В котлы! Я что ли обеспечивать завалку буду, памаш?
Шестаков. Да успеем мы, успеем. Поспят ребята. Да как навалятся…
Но Шпатор уже тряс бойцов за шиворот.
Шпатор. Спать сюда приехали? Спать? Я вам покажу, памаш!
Талгат. Зашим дырошса, нашальник Хана? Советским армиям так нельзя.
Старшина толкнул и Лешку. Шестаков схватил черпак из бочки да и огрел Шпатора по башке. Все бы ничего, да черпак был с заусенцами и сильно расцарапал щеку старшине.
Талгат. Ой-бай! Ой-бай! Хана, сапсым хана! Мы виноваты, сапсым спали, картошкам чистить перестали…
Сергей. Сгноит он тебя, Лешка…
Еремей. В штрафную роту загонит…
Шестаков. Лан, лан, живы будем не помрем.
Шпатор умылся холодной водой, остановил кровь.
Талгат. Не пиши бумашка, нашальник Хана! Не пиши на Лошку. Нас штрафной посылай. Куроп проливат.
Шпатор. Да отвяжись ты от меня! Спать надо меньше в наряде, памаш. Я на дрова упал. В потемках.
Талгат. Прабылно! Прабылно! Свет подсобка сапсым плохой, дрова под ногами. Хароший нашальник Хана, сапсым хароший. Как нам барашка присылают, мы половина тебе отдаем.
Шпатор. Да пошел ты со своим барашком знаешь куда?
Талгат. Знаим. Знаим, харашо знаим, замычательно русский язык обладиваим!
От скудной еды и невыносимых условий превращались хлопчики двадцать четвертого года рождения в доходяг. Зато уж политбеседами их кормили исправно. На политзанятия приехал из Новосибирска сам начальник политотдела майор Мусенок. В свое время он подвел под расстрел половину Челябинского обкома, следом и руководящую верхушку области подчистил. Слух о прошлых великих делах Мусенка старательно поддерживался, его ненавидели, боялись. Это он прекрасно знал, лез в каждую дыру, язык его удержу и устали не ведал.
Мусенок. Наши доблестные войска ведут упорные и кровопролитные бои на всех фронтах. Враг вышел к Волге и здесь, на берегах великой русской реки, он найдет свою могилу гибельную и окончательную.
В этот момент раздался мощный храп Коли Рындина.
Мусенок. Встать! Кто храпел?
Рындин. Я, поди-ко.
Мусенок. Почему спите на политзанятиях?
Рындин. Не знаю. Я завсегда, коли не занят работой, сплю.
Мусенок. Всем сесть. А вам стоять!
Рындин. Ссс-споди Сс-усе…
Мусенок. Бога нет.
Рындин. А что есть-то, товарищ майор?
Мусенок. Материя! Материя первична, сознание вторично. Ясно? А все ваши домыслы о Боге есть кликушество и мракобесие.
Рындин. У меня вот баушка Секлетинья неученая, но никогда не брала чужого, не обманывала никого, всем помогала. Дак вот ей бы комиссаром-то быть. Она одну стихиру часто повторяла. Ее оконники в Сибирь занесли.
Мусенок. Кто?
Рындин. Оконники. Они молились природе. И на одной стихире, баушка Секлетинья сказывала, писано было, что все, кто сеет на земле смуту, войны и братоубийство, будут Богом прокляты и убиты.
Мусенок. Какая ерунда! Какая отсталость! Как фамилия?
Рындин. Рындин.
Мусенок. Я взял вас на заметку. С вами будет проведена дополнительная работа. Переходим к обзору мировых событий.
Ашот Васконян был полуеврей-полуармянин. Отец его был главным редактором областной газеты города Калинина, мать завотделом культуры. Ашота возили в школу на машине, по утрам он пил кофе со сливками, иногда капризничал и не хотел есть макароны по-флотски, приготовленные домработницей. В областном театре у Васконянов была отдельная ложа. Воспитывать Ашотика родителям было некогда.
Васконян. Буэнос-Айгес, между пгочим, не в Афгике находится.
Мусенок. А где он находится?
Васконян. Буэнос-Айгес – столица Аггентины. Аггентина всегда находивась в Южной Амегике.
Шестаков. Да молчи ты! Опять воду таскать пошлют. Обольешься, где тебя сушить?
Мусенок. Ага! Столица! Аргентины! Встать! Все слышали? Все слышали?
Булдаков. Чего, товарищ майор?
Мусенок. Все слышали, что Буэнос-Айрес находится не в Африке, а в Южной Америке?
Мусиков. Да нам-то че?
Мусенок. Вам-то че? Спите на политзанятиях! А умнику вон не спится! Он бдит! Лейтенант Щусь, что творится у вас в роте? Немедленно провести воспитательную беседу. И наказать!
Щусь. Есть. Васконян, за мной.
На улице Щусь устало прислонился к стене. Васконян стоял перед ним и вытирал рукавицей немыслимой величины нос.
Щусь. Ну, чего воюешь-то? Перед кем бисер мечешь? На кого умные слова тратишь? Ты что, не понимаешь, где находишься?
Васконян. То, что здесь твогится, это безобгазие!
Щусь. Умный, а дурак. Иди. На фронте душу отведешь. В окопах полная свобода слова, да и ум не перегружен. Одна только мысль и томит – как бы выжить. Ступай.
Перед отбоем в казарме Булдаков проводил собственную политинформацию. Бойцы уважали Леху за приверженность к чтению газет.
Булдаков. "Лаваль формирует отряды французских эсэсовцев". Во б. дина! Это куда ж Даладье-то смотрит? Прогулял Францию, курва.
Сергей. Ле-ох! Это кто такие Лаваль да Ладье?
Булдаков. Да мудаки такие же, как у нас. Про…ли родину, теперь вот спасают. Во! Самое главное написали: "Из выступления Бенеша – гитлеровская Германия непременно и скоро рухнет".
Еремей. Ле-ох, а кто это Бенеш-то?
Булдаков. Да тоже мудак, но уж чешский. Тоже родину продал.
Шестаков. Лех, че там на фронте-то?
Булдаков. На фронте-то? На фронте полный порядок. Заманили врага поглыбже в Россию и здесь его, суку, истребляем беспощадно. Во. Сводка за второе декабря: "Частями нашей авиации уничтожено и подбито двадцать немецких танков, до ста пятидесяти автомашин с войсками и различными грузами".
Еремей. Шиш с ними, с грузами, давай про бой.
Булдаков. Есть про бой! "В заводской части Сталинграда артиллеристы энской части разбили три вражеских дзота, два блиндажа и подавили огонь трех батарей".
Еремей. Эк мы их, сволочей, крушим!
Булдаков. Крушим, крушим… "На южной окраине города уничтожено до роты немецкой пехоты".
Шестаков. Ну, со Сталинградом все ясно, крошим гада. Про другие фронта че пишут?
Булдаков. Че пишут, че пишут… два пишут, ноль в уме… Во! "Восточнее Великих Лук части энского соединения продвинулись вперед. Противник потерял убитыми свыше двух тысяч солдат и офицеров. Подбито девятнадцать немецких танков, захвачено тринадцать орудий, десять автомашин, четыре радиостанции…"
Шестаков. Лех, а наши-то че, заговорены?
Булдаков. Само собой. Заговорены, закопаны, зарыты. Все чисто, все гладко.
Шпатор. Информатор тоже нашелся! У тя, Булдаков, язык как помело. Придет время, все че надо скажут, а сейчас отбой, всем спать, памаш.
Булдаков. Есть всем спать. Раз родина требует.
В казармах становилось все холодней и разбродней, доходяг все прибавлялось и прибавлялось. Попцов уже не выходил из казармы, лежал серым мокрым комком на нижних нарах. На верхние не пускали – пообоссыт всех, кому охота на занятия мокрому идти? Никто его давно уже не трогал, только Коля Рындин накрывал иногда старым мешком. В совсем какое-то дохлое, промозглое утро приехал с ревизией начальник политотдела Мусенок. Приказано было всем выйти из помещения и построиться. Подняли даже больных. Попцова стянули за ноги с нар и вытолкали на улицу. Упрятанные в середину строя Попцов и его друзья по несчастью сбивали шаг, и чем дальше топала рота, тем хуже получалось дело. Попцов упал. Старшина Шпатор поднял доходягу, попытался было тащить его за ворот, но Попцов все падал, скрючивался на снегу, убирая под себя ноги.
Мусенок. Хватит придуриваться! Встать, негодяй! Симулянты! Я вам покажу! Я вам покажу! Я вам…
Распаленный гневом, он с разгона пнул Попцова, потом еще и еще раз, потом уже не мог остановиться.
Мусенок. Встать! Встать! Встать! Встать!
Попцов перестал мычать, вдруг тонко вскрикнул: "А-ай", – сделал короткий выдох и отвернулся ото всех, зарывшись в песок со снегом.
Шпатор. Готов…
Попцов недвижно лежал на перемешанной серой каше, меж обмоток светились голые, в кость иссохшие ноги. Зубы, наполовину сгнившие, обнажились. Из-под шлема серенькой пленкой начали выползать вши. Рота молча обступила мертвого товарища.
Мусиков. Это он убил! Он! Он, подлюга!
Молчаливая рота, вскинув винтовки и деревянные макеты, начала сдвигаться.