Отец Скорика, Соломон Львович, был ученым, одним из крупнейших специалистов в мировой оптике. Работал он на военное ведомство, усовершенствуя прицелы пулеметов и зенитных орудий. Мать, Анна Игнатьевна, занималась воспитанием сына, направляя Леву на ниву просвещения. Он учился на втором курсе университета, на филфаке, когда пришли двое военных и увели папу. Анна Игнатьевна думала, что он через день-другой вернется, так уже бывало, но скоро исчезла из дома и мама, потом потянули в контору и Леву. Там ему показали записку матери, где она сообщала, что оба они с отцом преступники, враги народа и ему следует – мать дважды подчеркнула это слово – отречься от них и взять себе другую фамилию: "Бог даст тебе лучшей доли, Левочка. Будь достойным человеком. Пусть тебя не мучает совесть. Ты не предатель". Комнатный мальчик, выросший в достатке, он совсем потерял голову и подписал отречение. Отца его быстренько расстреляли, мать, скорей всего, тоже расстреляли или так упрятали, что не скоро найдешь. А через полгода сместили одного наркома, назначили другого. Леву вызвали в ту же контору, объяснили, что произошла роковая ошибка, мол, в НКВД просочились враги народа, но они понесли суровое наказание за совершенную акцию против его отца. Затем быстренько извинились, сказали, что он может вернуть себе прежнюю фамилию и поступать куда угодно, желательно, однако, в военное училище особого свойства, где так нужны умные парни. Что же касается матери, то будут приложены все силы, чтобы вернуть ее домой. До сих пор, однако, так и не нашли.
Скорик. Но чувствую, чувствую, что она живая и где-то совсем недалеко! Она где-то здесь, здесь, в Сибири где-то…
Щусь. У меня тоже тетка была…
Скорик. Из монашек. Знаю я, все знаю.
Щусь. Ну раз все знаешь, скажи, жива она или нет?
Скорик. Вот этого как раз не знаю. Но, думаю, не жива. Из тех краев не возвращаются.
Щусь. Но она святая.
Скорик. Места-то окаянные. Ну, если тебе так хочется, думай, что жива. А я вот все про маму… И пока я ее не найду… Слушай, больше водки нет?
Щусь. Нет. Но могу достать.
Щусь выскочил на улицу, решил, что ради одной поллитровки тревожить людей не стоит, занял две. Они со Скориком постепенно обе бутылки прикончили и по-братски обнявшись, спали на единственной койке.
На следующий день обнаружилось: ушли куда-то братья Снегиревы. На поверке перед отбоем еще были, а утром в казарме их не оказалось. Щусь со Шпатором подумали и решили никому пока не заявлять о пропаже, может, пошакалят где братья, нажрутся да и явятся в роту. Но ни на второй день, ни на третий Снегиревы не появились. Их искали на вокзалах, в поездах, на пристанях, в родное село сделали запрос – нигде нету братьев. Снегиревых объявили дезертирами. На четвертый день после объявления братья сами появились в казарме, радостные, с полнущими сидорами и давай угощать сослуживцев: "Ешьте, ешьте! Мамка много надавала, всех велела угостить! Кого, говорит, мне кормить-то, одна-одинешенька здесь бобылю". В особом отделе у Скорика радость братьев слегка поутихла.
Скорик. Как зовут?
Сергей. Серегой, в честь тятькиного деда.
Еремей. А меня Еремей, в честь мамкиного деда. Я старшой. У меня именины по святцам в ноябре были, а у Сереги только в марте будут.
Скорик. Откуда святцы-то знаете?
Сергей. А все мамка. Она у нас веровающая опять стала. Война, говорит, така, что на одного Бога надежда.
Скорик. А вы-то как?
Еремей. Ну, а мы че? Когда мамка заставит, крестимся, а так-то мы неверовающие совецкие учащие. Бога нет, царя не надо, мы на кочке проживем! Хх-хы!
Скорик. Господи… Где были?
Еремей. Так дома! А че такого? Мы ж пришли… Сходили… и вот, пришли…
Сергей. А че, вам попало из-за нас?
Скорик. Но в сельсовет был сделан запрос.
Еремей. А, был, был! Председатель Перемогин тук-тук-тук деревяшкой на крыльце, мамка нас на полати загнала, сверху решетьем да гумажьем забросала.
Скорик. Чем?
Сергей. Ну, гумажьем! Ну, это так у нас называется всякое рванье, клубки с тряпицами, веретешки с нитками, куделя…
Еремей. Председатель Перемогин спрашивает у мамки: "Где твои ребята?" – "А служат где-то, бою учатся, скоро уж на позиции имя", а мы еле держимся, чтоб не прыснуть.
Скорик. Почему сразу не вернулись?
Сергей. Так мамка…
Еремей. Мамка не отпускала. День сюда, день туда, говорит, че такого?
Скорик. О, Господи… Пишите. Вот вам бумага, вот ручка, пишите. И Бог вам в помощь.
Братья начали добросовестно писать.
Еремей. Че тут особенного? Вот бестолковый! Пиши: мамка, Леокадия Саввишна, прислала письмо с сообчением, отелилась корова…
Скорик глядел в окно, соображая, как защитить братьев этих, и понимал, что все равно исход будет один. И не только братья – отец пострадает на фронте, если жив еще, мать, как пособница и подстрекательница, пострадает непременно, дело для нее кончится тюрьмой или ссылкой в Нарымские места.
Еремей. Все, товарищ капитан. Написали мы. Уработались. Аж спотели! Непривышные мы к бумажной-то работе, нам бы вилы, лопаты да коня.
Скорик. Хорошо. Распишитесь вот здесь.
Он посмотрел на бумаги, хотел было исправить ошибки, но не стал, может, поймут, что совсем несмышленыши писали, убрал бумаги в конверт, надписал адрес и вдруг схватил через стол братьев Снегиревых, стиснул их головы, тыкался в их лица своим лицом.
Скорик. Что же вы наделали, Снегири?! Ах, братья, братья! Ах, Снегири, Снегири! Ах…
Их приговорили к расстрелу. В воскресенье, чтобы не отрывать бойцов от занятий и не тратить полезное время, приказали выкопать могилу и выстроить на показательный расстрел весь двадцать первый полк. Стоял морозец, градусов за двадцать, солнечно было и ясно в миру. У Скорика поплясывали губы и все время почему-то спадывала шапка, веселя командиров.
Щусь. Лева, надень перчатки. И спусти уши у шапки, ум отморозишь.
Скорик. Да, да, спасибо, Алексей. Что же они там? Холодно ж бойцам.
Щусь. Привычное. Лева, неужели пацанов расстреляют? Или опять комедия?
Скорик. Не знаю, Алексей, не знаю. Случались чудеса во все времена.
Шпатор. Едут, кажись.
Щусь. Смирно!
Подъехали две машины. На передней "газушке" сидел Мусенок в теплой шубе со своим водителем, на другой были братья Снегиревы и трое конвойных с карабинами. Братьев вывели и поставили спиной к могиле. Совсем замерзли, совсем околели братья Снегиревы, обутые в ботинки на босу ногу. Лица у них ввалились, обнажив жестянки лбов, глаза увело внутрь. У Сереги текло из носу, он его натер докрасна. Братья стояли смирно, лишь украдчиво подбирая языком светленькие сопельки.
Все не отрываясь смотрели на осужденных, готовые в любую минуту помочь им, дать рукавицы, шапку, закурить ли, но никто не мог сделать к ним ни малейшего шажка и от этого было совсем страшно. Ведь вот же, рядом, совсем близко наши, российские парнишки, так почему же нельзя им помочь? Да скажи им сейчас, что все это понарошку, весь полк заорал бы, не глядя на мороз разулся, разделся бы, обул, одел, на руках унес бы этих бедных ребят в казарму, и уж никогда бы, никогда, никто бы…
Мусенок. Именем Советской Социалистической Федеративной Республики…
Щусь. Они че? В самом деле распишут ребят?!
Скорик. Тихо ты… Подождем.
Мусенок. …Дезертиры Снегиревы опозорили всю Советскую Армию, подорвали мощь самого могучего в мире Советского государства, надругались над честью советского бойца. Учитывая все вышесказанное, военный трибунал постановил: "…приговорить Снегирева Сергея и Снегирева Еремея к высшей мере наказания – расстрелу".
Шпатор. Хана ребятам, хана.
Мусенок. Приговор окончательный, обжалованию не подлежит и будет приведен в исполнение немедленно.
Братья уткнулись друг в друга, заплакали, брякаясь головами.
Сергей. Вот, я говорил, я говорил! Зачем ты меня обманывал? Зачем?
Еремей. Да что ты? Что ты? Они холостыми, как в кине… попугают…
Мусенок. Приготовиться!
Сергей. Дяденьки-и-и-и-ы! Дя-а-деньки-и-ы-ы!
Мусенок. Пли!
И был еще миг, когда все увидели, как Еремей решительно заступил своего брата, приняв на грудь почти всю разящую силу залпа. Его швырнуло спиной поперек могилы, он выгнулся всем телом тут же, сломившись в пояснице, вяло стек вниз головою вглубь щели. Серега был еще жив, хватался руками за мерзлые комки, царапал их, но его неумолимо сносило в земную бездну, и только пальцы никак не могли успокоиться, все чего-то щупали, все кого-то искали…
Мусенок решительно шагнул к щели, столкнул Серегу с бровки вниз. Тот скомканно упал на старшего брата, прильнул к нему. Мусенок два раза выстрелил в цель, спустил затвор и направился к своей "газушке".
Скорик. Доклад пошел писать о блестяще проделанной работе.
Костлявый, ободранный, отчетливо схожий ростом, да, наверное, и голосом с всевечным рыцарем Дон Кихотом, воздев руки к небу, сотрясался и сотрясал воздух Васконян.
Васконян. Убийцы! Убийцы! Убийцы! Убийцы!
Колю Рындина рвало. Между наплывами рвоты он рокотал, шлепая слюнявым ртом.
Рындин. Бога! Бога! Он покарат!.. Покарат!.. В геенну!.. Прокляты и убиты… Прокляты и убиты! Все, все-э-э-э…
Талгат глядел в небо, он не вытирал слез, он ожесточенно бил себя по оскаленному рту.
Талгат. О Алла! О Алла! О Алла!
Щусь. Васконян! Кончай блажить. Шагом марш в казарму!
Васконян послушался, запереставлял ноги в сторону леса, но все так же сотрясал руками и все так же поросячьи-зарезанно вопил: "Убийцы! Убийцы!"
Мусенок. Эт-то что такое? Что за спектакль? Товарищи командиры! Наведите порядок! Прикажите закопать расстрелянных и ведите людей в расположение!
Щусь. Мы уж как-нибудь без ваших советов тут обойдемся.
Мусенок. Я вынужден буду…
Щусь. Жене своей не забудьте доложить, как тут детей расстреливали…
Мусенок. Что-о?!
Щусь. Булдаков! Шестаков! Мусиков! Закапывайте.
Бойцы торопливо, словно избывая вину перед братьями Снегиревыми, начали грести на них мерзлые комки, песок со снегом.
Щусь. Уезжайте, товарищ майор. Закопаем. Не вылезут.
Мусенок. Ну, знаете… Мой долг…
Скорик. Брыкин! Давай, заводи мотор! Давай, давай, езжай! (Тихо, сквозь зубы.) Да не растряси ценный кадр.
Командир двадцать первого полка Азатьян своею властью отменил на понедельник все занятия и работы. В казармах было сумрачно и тихо. Горевали всяк поодиночке, завалившись на нары, накрывшись шинелью. Только Коля Рындин что-то божественное бубнил, и несколько парней за ним повторяли.
Рындин. Боже духов и всякия плоти, смерть поправый и дьявола упразднивший, упокой души усопших раб Твоих Еремия и Сергея в месте светлом, в месте покойном. Ты бо Един без греха, правда Твоя, правда во веки и слово Твое истинно. Помяни, Господи, новопреставленных рабов Божьих Еремея и Сергея и даруй им Царствие Небесное.
Старшина Шпатор пробовал молиться, хотел воскресить в себе божеское, но получалось это у него неуклюже да вроде бы и опасливо.
Щусь. Чо ты, Аким Агафонович?
Шпатор. Ничего. Про все вот забыл. Пытаюсь покреститься, ан не вспомню ни креста, ни молитвы…
Щусь. Ты не перживай, Аким Агафонович. И не молись. Не слышит Он нас сейчас. Отвернулся… Если бы слышал, разве допустил бы такое?
Шпатор. Хоть бы никто не пришел. Мусенка бы черти не принесли.
Рындин. Боже Милостивый! Боже Правый! Научи нас страдать, надеяться и прощать врагам нашим…
За дверью послышались шаги.
Шпатор. Ох, накликал, накликал окаянство!
Мусенок. Что у вас здесь творится?
Шпатор. Солдаты об убиенных молятся. Верующие которые.
Мусенок. И вы позволили?!
Шпатор. На веру позволение не спрашивают.
Мусенок. Прекратить это безобразие! Здесь богадельня или полк?
Щусь. Полк, полк. Богадельня – это у вас.
Мусенок. Где это у нас?
Щусь. В политотделе.
Мусенок. Встать! А ну, встать! Я приказываю!
Щусь медленно поднялся. Брызги слюны майора долетали до его лица, Щусь брезгливо отворачивался, Мусенок, видя это, сатанел еще больше. Вся казарма тревожно затихла.
Мусенок. Распустились, понимаете! Политическая работа в полку запущена, дисциплина хлябает, разброд, халатность и антисоветские настроения да разговорчики! Вы позорите честь советского офицера! Вы что же, думаете, если вас командир полка покрывает, так вам все с рук сойдет?! Не надейтесь! Я знаю кой-кого и повыше и подальше, чем ваш Азатьян, и писать я еще не разучился!
Плохо, ох как плохо знал товарищ Мусенок этих издерганных трудяг-офицеров. До того ослеп он от праведного гнева, до того распалился, что не видел блестевших от бешенства глаз Щуся, искаженного судорогой лица его. "Убью курву", – ударилось в череп Щуся твердое решение.
Стуча каблучками, продолжая вывизгивать угрозы, Мусенок упорхнул.
Шпатор. Плюньте, Алексей Донатович. Мало ли г. на на свете…
Пока Мусенок палил словами в массах, Щусь нашел его "газушку" и дрыхнувшего в кабине шофера.
Щусь. Брыкин…
Брыкин. Я здесь! Я не сплю!
Щусь. Чего не в кузове-то? Там кровать и три одеяла.
Брыкин. Не положено. Там партийная литература хранится. А вам чо надо-то, товарищ лейтенант?
Щусь. Да вот пришел с тобой выпить за здоровье начальника твоего.
Брыкин. Я за него могу рази что ссаку пить.
Среди всех ненавидящих Мусенка людей, лютее Брыкина никто его ненавидеть не мог. Мусенок упорно дни и ночи перевоспитывал шофера, но по молчаливому его сопротивлению чувствовал, что так до сих пор и не перевоспитал.
Брыкин. Вот послушай, послушай, лейтенант. Он ведь на людях-то один, по-за людям-то другой. Скажу я те, лейтенант, одному те токо и скажу: нет ничего на свете подлее советского комиссара.
Щусь. Говорят, начальник твой любит водить машину?
Брыкин. А как жа!? Ка-а-ак жа! Чтоб народ видел, какой он старатель. Ох и хи-и-и-трай же, паразитишка! Проедем все хляби, кочки да заносы – спит в кузове, но как в гарнизон иль в расположение какое въезжать, канистру под ж. пу и пошел рулить! Без канистры-то руля не достает.
Щусь. У "газушки" одно колесо приспущено.
Брыкин. Ну и глаз у тя!
Щусь. Чего не накачаешь? Обленился совсем?
Брыкин. У него обленисся! Баллон утром прокололо, надобен газовый ключ, мой спер кто-то, ну и…
Щусь. Брыкин! Землячок! Сейчас ты ложишься спать, так?
Брыкин. Так.
Щусь. Вечером, желательно поздним, ты идешь в парковую батарею за ключом. Так?
Брыкин. Та-а-ак.
Щусь. Получишь ключ в инструменталке и непременно, непременно распишешься за его получение и как бы между прочим спросишь у кладовщика время, понял?
Брыкин. Та-а-ак. А ты чо, лейтенант? Ты чо?
Щусь. И не торопясь, не торопясь пойдешь обратно, старайся людям на глаза попадаться… Потрепись с кем-нибудь, чтобы ключ у тебя видели.
Брыкин. О-о-ой, лейтенант, о-о-ой! Ты чо задумал-то, о-о-ой! У меня ж баба, парнишка растет!
Щусь. Ладно, Брыкин, считай, ты меня не видел.
Брыкин. Погоди, лейтенант, погоди… Ну все! Все правильно! Нельзя такой твари по земле ползать, нельзя! Он столько зла уже наделал, и ишшо наделает… Все! Давай лапу, лейтенант!
Щусь. Брыкин! Боец! Во всю жизнь нигде ни слова.
Брыкин. Да пусть меня на куски режут!
Щусь. Будем надеяться, до этого не дойдет.
Как стемнело, Щусь подошел к "газушке" Мусенка. На сиденье лежала записка: "Ушел за ключом. Боец Брыкин." И приписка рукой вельможного сиятельства: "Разгильдяй ты, а не боец! Вернешься, сразу езжай на место, я лег спать. Завтра будешь иметь со мной беседу". Щусь влез в кабину "газушки" и давнул на стартер. Схватило сразу. Он выдохнул, отбросил из себя воздух и вместе с ним всякие колебания. Подождал, пока прогреется мотор, нашел рычаг переключения скоростей, попал, кажется, на вторую. Ну ничего, полегоньку, потихоньку и на второй передаче довезет машина куда надо нетяжелую кладь. Щусь выбрал уклончик покруче с неровностями и сивыми кочками, разогнал машину и легко выпрыгнул из кабины. Беспризорную машину поволокло, погнало под уклон, все быстрее и быстрее, наконец, раздался взрыв и повалил удушливый, порченым грибом отдающий, дым. Щусь поднялся, поглядел вниз, дождался, когда вспыхнут и догорят останки машины, и неторопливо пошел в казарму.
На пышные похороны погибшего начальника политотдела был выстроен весь двадцать первый полк. Ореховый гроб с серебряными ручками стоял на возвышении, покрытый красным знаменем. Внутри покоилась обгорелая косточка, найденная на месте взрыва. Чиновный народ все прибывал. Привезли с гауптвахты шофера Брыкина, бросившего своего начальника в неурочный час. Брыкин подошел ко гробу, рукавом заутирался.
Брыкин. Эх, товарищ майор, товарищ майор! Что ты натвори-и-ыл? Зачем ты за руль ся-а-а-л? Скоко я тебе говорил-наказывал, не твое это дело баранка, не твое-о-о! Твое дело пламенно слово людям нести, сердца имя-а-а зажига-а-а-ать…
Щусь. Во артист.
Скорик(указывая пальцем вверх). А ведь есть там что-то, Алексей, есть. Наказывает он время от времени истинных грешников.
Щусь. А ты что, Лева, в этом сомневался, что ли?
Скорик. Да не то, чтобы сомневался… Узнать бы, успел он написать туда или не успел?