Шпатор. Ребята! Ребятушки! Нельзя, братцы! Погубите! Себя погубите!
Но рота продолжала свое страшное движение. Пробудившиеся в этих людях сила и неистовство, о которых даже сами они не подозревали, уже не были подвластны никому.
Рындин. Ссс-споди Сусе… Спаси и помилуй… Ребятушки… Братики! Смертоубийство… Смерто… Товарищ лейтена-а-ант! Ляксей Донатови-и-и-ич!
Щусь терпеть не мог Мусенка и ушел от греха подальше на плац, но что-то его обеспокоило, он еще до вопля Коли Рындина почуял неладное и помчался к роте.
Щусь. Отставить! Стой! Кому сказал, стой!
Ворвавшись в круг, Щусь повис на винтовках.
Щусь. Сто-ой! Стой! Ребята, вы что?!
И вдруг рванул шинель на груди.
Щусь. Колите! Колите, вашу мать! Н-н-ну-у!
Крик лейтенанта достиг людей. Один по одному бойцы затормозили тупое движение на цель, роняли винтовки, макеты.
Рындин. Сс-споди, Мати Пресвятая Богородица! Милосердная…
Щусь. Мусиков, Рындин, Васконян – ко мне! Отнесите своего товарища в санчасть. Старшина! Веди роту в расположение.
Крепкий нервами Щусь не страдал бессонницей, но в эту ночь не мог уснуть почти до рассвета. Навалилось! Жизнь Щусь принимал такой, какова она есть, тащил свой воз по земле, не заглядывая в прошлое. Звали его не Алексеем, а Платоном и не Донатовичем, а Сергеевичем и фамилия у него была Платонов. Родители сгинули в ссылке под Березовым, и остался он с теткой-монашкой, женщиной необыкновенной красоты. Их все гнали и гнали, все дальше и дальше на Север. Последнее переселение он помнит отчетливо. Плыли они на пароходе вниз по большой реке. К тетушке внимателен был конвойный начальник, но она не давалась, обещала "потом, потом". Наконец сказала "хорошо", но взяла с начальника слово, что не оставит он мальчишку на поселении, заберет с собой и отвезет в Тобольск, в семью Щусевых. Переселенцев выгрузили на пустынном берегу. "Вот здесь мы все, Богом забытые, и погибнем" – прошептала тетушка, крестясь. И чем дальше жил на свете Щусь, тем больше тосковал по тетушке – прекрасней, добрей и лучше ее не было никого на свете. Начальник слово сдержал, отвез подростка в Тобольск к местному художнику Донату Щусеву с женой. Платон был усыновлен и переименован в Алексея. Видя кровавый разгул в стране, Донат начал править Алексея на военную стезю. Отправили документы в Забайкальское военное училище, приложили аттестат на "отлично", удостоверение "Ворошиловский стрелок", "Почетный донор" и характеристики одна лучше другой. Курсантами их пригнали на озеро Хасан, Щусь и там показал себя героем, был ранен, получил орден Красной Звезды. И вот он здесь. Военспец. Экая должность! Экая дурь! И мальчишек жалко… И этого доходягу Попцова… Может и хорошо, что отмучился? Все равно бы скоро умер. Лежит вот сейчас в полковом морге и ничего-то ему уже не больно, и жрать уже не хочется…
Происшествие в первой роте отозвалось где надо. Красноармейцев одного за другим потянули в особый отдел к капитану Скорику. Приглашен был и лейтенант Щусь. Они когда-то учились в одном Забайкальском военном училище. Скорик вдоль и поперек изучил личное дело Щуся, но никакой зацепки не нашел. Хоть советскую икону с него пиши, настолько чиста его биография.
Скорик. Что у вас там произошло, Алексей, расскажи-ка мне подробно.
Щусь. Здесь не школьный класс, не клуб с танцами и девочками. Вызывали, так извольте обращаться как положено, по званию.
Скорик. Да-а, звание… Что-то оно у тебя…
Щусь. Я все в жизни приучен добывать трудом и в бою, поэтому мне звания даются не так легко, как некоторым.
Скорик. Всякому свое. Надо кому-то нести и эту неблагодарную службу.
Щусь. Вот и неси, а в свояки не лезь.
Скорик. По-нят-но! Ясненько. Ну так что ж, бойцы твои вознамерились на штыки поднять советского офицера?
Щусь. Они столь же мои, сколь и ваши. Но вы удобно устроились. Отдельно от них живете, а родину любите вместе. И правильно бы ребята сделали, если б это быдло запороли. Я не дал. Жалко парнишек.
Скорик. Уж больно вы того, товарищ лейтенант, резковаты. И, простите, дерзки. У меня здесь не положен подобный тон.
Щусь. Да мне начхать, что тут положено, что не положено! Экая церковная исповедальня нашлась, где говорят шепотом! Мне вот спросить хочется, давно ли вы в солдатских казармах были? Совсем не были? Так я и знал. Побывали б там, так не ублюдком Мусенком интересовались бы, а тем, что боец умер не на фронте, для которого призван государством.
Скорик. Здесь не меня спрашивают. Здесь я спрашиваю. И государство не троньте. Не по плечу вам эта глыба. А вот как боец погиб, расскажите, пожалуйста, подробней.
Щусь. Чего рассказывать-то? Какой-то прохиндей сунул в армию непригодного. Попцов прибыл в роту больной. И кабы он один такой был. Морока одна с ними. В пути на пересылках Попцов совсем дошел. В роте он ни одного дня в строю не был. Его бы комиссовать, домой отправить, подкормить… Да много тут таких.
Скорик. Это я и без хождения в казармы знаю. На вот, распишись. И вот еще что… Беседовал я тут с твоими орлами. Листочек давал подписывать: обязуюсь, мол, сообщать о сговорах, намерениях и тому подобное. Обязан. Служба у меня такая. Так твой Шестаков чуть голову мне чернильницей не расколол.
Щусь. Вот молодец!
Скорик. Так вот. Чтобы этот молодец был и на фронте боец, скажи ему, что не на всякого офицера можно со штыком да с чернильницей кидаться. И тому громиле, что припадочного изображает, ну, который "у бар бороды не бывает" скажи, чтоб не заигрывался.
Щусь. Это уж ты сам ему скажи. Наедине.
Скорик(глядя в стол). Не ломай голову, не дури и не дерзи лишку. Сломают. А ты на фронте нужен. (Подавая руку.) Держи. Все же дважды однополчане. И здесь, Алексей Донатович, о родине тоже думают. Враг-то на Волге.
Как ни береглись в ротах, как ни наказывали разгильдяев, дисциплина в полку падала и падала. Люди устали от подвальной крысиной жизни и бесправия. На заборах появились объявления, в коих извещалось, что 20 декабря 1942 года в помещении клуба состоится показательный суд военного трибунала над Зеленцовым К. Д. Слух докатился, будто обчистил он офицерскую землянку, да не одну. Но дело было так. Зеленцов, накачавшись самогоном, спал в клубе, где его обнаружил капитан Дубельт, спросил: кто таков, почему здесь валяется. Зеленцов не узнал капитана и в свою очередь спросил: "А ты кто такой? И х. ли тебе надо?" – "Ты с кем разговариваешь, мерзавец?!" – топнул ногой капитан. "Не ори – отвечал Зеленцов, – а то геморрой оторвется". Капитан Дубельт совсем рассвирепел, схватил Зеленцова за шкирку, но боец ему не дался. Поднялась возня, схватка случилась, в результате которой Зеленцов поддел на кумпол капитана Дубельта, разбил ему нос, хорошо еще, что не прирезал – подоспел патруль. И вот тебе суд! Показательный! И вот тебе: вместо того, чтобы порицать преступника, в ротах сочувствовали Зеленцову, хвалили его за храбрость, за непокорность.
Скорик. Встать, суд идет! Ввести обвиняемого!
Конвоиры ввели распоясанного Зеленцова.
Зеленцов. Здорово, ребята!
– Здра-а-а-сс – вразнобой отозвался зал.
Зеленцов. Ну как жизнь, ребята? Не всех еще уморили?
Скорик. Прекратить разговоры! Подсудимый, сесть на место!
Конвоир толкнул Зеленцова на скамейку.
Зеленцов. Лан, лан, не пыли. Без тебя закон знаю.
Булдаков передал ему из зала зажженную цигарку. Конвоир отнял ее и затоптал, но, пока суть да дело, Зеленцов уже накурился.
Мусенок. Подсудимый Зеленцов, расскажите, как вы ударили капитана Дубельта.
Зеленцов. Я? Ударил? Докажи чем?
Мусенок. Головой, кажется.
Зеленцов. Кажется, дак крестись. Стану я свою умную голову об такую поганую рожу портить.
Зал заржал.
Мусенок. Я прикажу вывести публику из зала!
Зеленцов. И кого ж ты, дядя, судить будешь? Себя че ли? Суд-то показательный! Вот и показывай, если есть че.
Булдаков. Правильно, Зеленцов!
Васконян. Пгавильно!
Мусиков. Люди умирают!
Шестаков. Довели!
Мусенок. Эт-то что еще такое? Эт-то что за базар? Товарищи командиры! Я прошу вас встать в проходы и крикунов выдергивать! Место им рядом с подсудимым на позорной скамье!
Зал притих.
Мусенок. Так-так-так… Бушуем, значит? Отчего враг топчет нашу священную землю? Почему он попирает наше достоинство, пьет кровь из наших жен, матерей, дочерей, гонит на виселицы братьев наших и отцов? Да потому, что не прониклись мы высокой сознательностью! Спросите себя: думаю ли я денно и нощно о защите родины и своего народа? Все ли я отдал? Все ли положил на алтарь отечества? Серьезней, товарищи, надо жить, надо готовить себя к защите не только от внешних врагов, но и внутренних!
Гробовое молчание.
Мусенок. То-то. Именем Советской Социалистической Федеративной Республики…
Никита Жердяков, он же Зеленцов, он же Черемных, он же Шорохов происходил из села Студенец, что на Белом море. Жила в том селе голь перекатная, бедняк на бедняке, но план-то по раскулачиванию выполнять надо. Мужики поморы придумали выход: пришли всем селом к Маркелу Жердякову, пали на колени – запишись в кулаки, у тебя всего двое робят, да и на ногах уже оне. Дрогнуло сердце Маркела – ладно, кулачьте! Утром ссадили выселенцев Жердяковых на подводу да и повезли. В дальнем углу памяти отпечаталось: бежит он, Никитка Жердяков, за подводой, падая в торфяную жижу, а отец все сильней настегивает коня. "Тя-а-тя! Тя-а-а-тенька-а-а! Я-то… я-то… забыли меня-то-о-о-о…", мать отворачивалась, закрывая голову сестренке, а дед с бабкой шептали: "Храни тебя Бог, Никитушка, храни тебя Бог!" Так и уехали родные его навсегда. Он же все бежал, падал, бежал, падал… Было ему тогда четырнадцать, теперь уж под тридцать, но нет-нет, да и увидит во сне, как бежит он за подводой и никак не может догнать, дотянуться до родных своих людей. Два года он строил социализм, потом надоело, оказался среди бывших зэков-блатняков и пошло-поехало: тюрьма, лагерь, побег, грабеж, снова тюрьма, лагерь… Сделался Никитка Жердяков лагерным волком, жившим по одному закону: умри ты сегодня, а я завтра.
Мусенок. Приговорить Зеленцова К. Д. к высшей мере наказания…
– А-а-ах! – пронеслось по залу.
Мусенок. Но, проникнутые идеями гуманизма, наша партия, наше правительство дают преступнику искупить свою вину кровью и заменяют расстрел штрафной ротой, сроком на десять лет.
Булдаков. Ура! Порядок, Зеленцов!
Шестаков. Живы будем – не помрем!
Мусиков. В гробу их видели!
Зеленцов встал и поднял руку. Все затихли.
Зеленцов. Так вы что, десять лет воевать собираетесь?
Мусенок. Почему?
Зеленцов. Или может, сам воевать пойдешь?
Мусенок. Я здесь родине нужен.
Зеленцов. Р-родине? Ну-у-ужен? Как хер кобыле между ног! Ребятишек судишь?! Погоди-и, гнида, погоди-и-ы, еще тебя судить будут!
Мусенок. Уж не ты ли?
Зеленцов. И я! И я! Меня не убьют, не-ет! Я выживу! Выживу! И найду тебя! Найду!
Конвойные тащили Зеленцова из клуба, но он вырывался и хрипел.
Зеленцов. Ты почему здесь, гнида? Где фашист, где, где? Их судишь? Их? Их?
Булдаков. Правильно!
Мусиков. Ха-ады!
Мусенок. Ну, знаете! Я этого так не оставлю!
Выбравшись из клуба, бойцы не расходились, хлопали Зеленцова по плечу, совали ему в карман табачишко, бумагу, спички. Зеленцов держался гоголем. Приступ психопатии у него прошел, он шутил и желал скорой встречи на фронте, пока совсем не довели их здесь до смерти. Возвращались бойцы в казарму россыпью, не строем. Один из командиров было крикнул: "З-запевай!" – но из солдатского сборища раздалось: "Сам пой!"
Этой ночью в казарме долго не могли заснуть.
Мусиков. Верно Зеленцов говорит, скоро всех тут доведут до смерти. Попцова вон уханьдокали и хоть бы хны!
Булдаков. Жизнь собачья.
Рындин. Долго ль еще так? Я ить, иной раз и помолиться на ночь забываю… Сс-споди Сс-сусе…
Васконян. Не свабейте духом, Никовай, не пвачьте, все гавно ского все довжно пегеменится.
Рындин. Я ить бригадиром был, Ашотик, а теперь че? Смеются все. Комедь имя. Господь не велел ближних мучать.
Васконян. Что ж Господь? Не пгисутствует он здесь. Пгоклятое, поганое место.
Шестаков. Ашот, расскажи че-нибудь лучше.
Васконян часто рассказывал ребятам о графе Монте-Кристо, о пиратах и прекрасных дамах. Бойцы с благоговением внимали сказкам о роскошном мире, твердо веря, что так оно и было, да где-то, наверное, и есть. Старшина Шпатор обожал сказку "Конек-Горбунок", которую Ашот лупил наизусть.
Васконян.
Пушки с кгепости павят,
В тгубы кованы тгубят,
Все подвалы отвогяют,
Бочки с фгяжским выставляют
Шпатор. Вот, голова-то у тебя, Ашот, какая золотая. А ты все с начальством споришь, памаш. Писем домой не пишешь, мать командованию звонит: "Где мой Ашотик?" Ничего ты, памаш, не сознаешь.
Сергей. Братушка, письмо мамкино где?
Еремей. Тута.
Сергей. Почитай ишшо раз.
Еремей. "Здравствуйте, сыночки мои Сергей да Еремей. Пишет вам ваша мамка. У нас корова отелилась, телочку Бог дал. Были бы вот дома, молочком бы с новотелья напоила, а так, что живу, что нет. Плачу по отце, да об вас, горемычных. Всю-то ноченьку, бывает, глаз не сомкну…" Слышь, Серега… До Протихи-то нашей отсюда шестьдесят верст всего.
Сергей. И че?
Еремей. Туда-сюда за сутки или за двое обернуться можно.
Сергей. Дак накажут же.
Еремей. Ну, губахта будет нам или наряд – стерпим. Зато молока напьемся и мамку повидаем.
Сергей. Ковды пойдем-то?
Еремей. Да щас прямо и двинем. Мороз ноне спал, добежим!
Тем же вечером нежданно-негаданно в землянку Щуся пожаловал Скорик.
Щусь. Разговор? Длинный?
Скорик. Длинный. Выпить есть?
Щусь. Имеется.
Щусь полез под кровать, достал поллитровку, кусок мяса, пару сухарей.
Скорик. Красноармейские посылки?
Щусь. Да. На сохранении. В казарме раскрадут.
Скорик. Водкой расплачиваются?
Щусь. Да. Сами почти не пьют, им бы пожрать чего, да многие еще и не научились, слава Богу. Ну так за что мы пьем?
Скорик. За победу. За что же еще нам пить-то.
Щусь. Ну за победу, так за победу.
Щусь небрежно, с форсом плеснул водку в рот. Скорик пил неторопливо, степенно.
Скорик. Как тебе суд?
Щусь. А что суд? Поломали комедию! Перевоспитали народ! Теперь с ними управься попробуй. О-о-о-х, мудаки-и-и-и, о-о-ох, мудаки-и-и-и!
Вверху что-то хрустнуло, с потолка землянки посыпался песок.
Щусь. Я вот вам, так вашу мать! Картошку в трубе пекут. Работает сообразиловка солдатская. Жива еще армия, как суд показал. А что дальше с ребятами будет?
Скорик. Да-а, работает. Удальцы! Вот я и пришел поговорить про дальше. Плесни еще, если не в разор. Не пьянства ради, а удовольствия для.
Щусь. Я и не думал, что ты пристрастишься.
Скорик. Да мало ли о чем мы не думали! О многом мы не думали. За нас все время там думали, ночей не спали.
Они снова выпили и молча пожевали вяленого мяса.
Скорик. Медвежатина?
Щусь. Она. Коле Рындину тетка прислала. Сама медведя в берлоге завалила. С детства охотничает, одна в тайге живет. А племянник ее тут доходит. Его бы дома оставить на развод, чтоб род крепить, народ плодить, а его на фронт, и свалит Рындина какой-нибудь немчик из пулемета… Если раньше здесь не свалит дизентерия… Что это, Лева, почему у нас везде и всюду так?
Скорик. Ты думаешь, я про все знаю?
Щусь. Должен знать. В сферах вращаешься. Это мы тут в земле да в г. не роемся…
Скорик. Да, в земле и в г. не… Вот что, Алексей… Скоро, совсем скоро тебе и первой роте станет легче, значительно легче. Но я прошу, предупреждаю, заклинаю тебя, чтобы в роте никаких разговоров, никаких отлучек, драк, сопротивления старшим. Главное, чтоб никаких разговоров. Васконяну скажи, чтоб не умничал, не то место, здесь его сверхграмота ни к чему. И Булдакова предупреди, это плохо кончится. Алексей! В военном округе начались показательные расстрелы. По-ка-за-тель-ны-е! Вос-пи-та-тель-ны-е! Рас-стре-лы! Понял?
Щусь. Как это можно расстрелами воспитывать?
Скорик. Воспитывать нельзя, напугать можно. Средство верное, давно испытанное. С этим средством в революцию вошли, всех врагов одолели.
Щусь. Так. Дожили.
Скорик. Да. Дожили.
Они снова выпили и долго сидели неподвижно.
Щусь. Ты всем командирам предупреждения?
Скорик. Только тем, кому доверяю.
Щусь. Рискуешь, Лева. В нашей армии насчет доверия…
Скорик. Дальше фронта не пошлют, больше смерти не присудят. Я ведь тоже прошусь туда, рапорты пишу. Четыре уже написал.
Щусь. Чего тебе здесь-то не сидится?
Скорик. Да вот не сидится… Мало ты про меня, Алексей Донатович, знаешь, несмотря на давнее знакомство. Ты вот даже отчества моего не знаешь. Не знаешь, ведь?
Щусь. Не знаю.
Скорик. Соломонович мое отчество. Лев Соломонович, ваш покорный слуга.