ЛУЦИЙ. Я посылал за ним. Видишь ли, Иуда заявил, что состоит на службе у Совета Старейшин, и Гамлиэль может это подтвердить. Твой учитель подтвердил слова Иуды.
САВЛ. Мой учитель… И ты отпустил Иуду?
ЛУЦИЙ. Зачем было держать его? Если б ты сам привел его ко мне и объяснил…
САВЛ. И ничего уже нельзя поправить?
ЛУЦИЙ. Можно попытаться… За Иудой следят.
САВЛ. Зачем?
ЛУЦИЙ. Он мне не понравился. Он показался мне грязнее мухи… Прощай!
Луций поспешно уходит. Входит Стражник. Савл бросается в палатку и выносит оттуда халу и кувшин вина.
СТРАЖНИК. Субботний покой! Субботний покой в Иерусалиме! Субботний…
САВЛ. Стой, левит! Раздели со мной Субботу, прошу тебя! Я совсем один! У меня никого не осталось на свете – только ты и Бог! Вот – вино, вот – хала… Прошу тебя!..
СТРАЖНИК. Благодарю, школяр. Не может страж Храма нарушить установленный порядок. Субботний покой! Субботний покой в Иерусалиме! Субботний покой! (Уходит).
САВЛ. (Один). Как я мог забыть: у меня же еще есть Димон! Где ты, Димон, кровный брат мой? Приди разделить со мной Субботу! Хочешь моей крови? Она – твоя! (Пьет).
КОНЕЦ ПЯТНИЦЫ ЧЕТВЕРТОЙ
Пятница пятая
БАЛАГАНЩИК. И пришла Черная Пятница. И настала тьма по всей земле. И было торжество тьмы: ей казалось, что она объяла весь свет. И птицы тьмы летели к Лобному Месту, чтобы выклевать глаза у распятых, ибо среди трех осужденных был тот, чьи глаза вместили свет мира. И глумливый Зверь, видимый одному лишь Иоанну, носился по Иерусалиму, ликуя. Он хохотал над оплошностью Бога, заключившего себя в смертном теле, и готовился пожрать его, прибитого гвоздями к столбу. И вспоминал Иоанн, как прошлой ночью в оливковый сад в Гефсимании вошли храмовые стражи, и среди них – Иуда. И шепнул Иоанну Учитель: "Я ухожу. А ты будешь ждать меня на земле до тех пор, пока не покончу со Зверем". И заплакал Иоанн об Учителе. Пятница Пятая! (Уходит).
Декорация та же. Сцена затемнена. На сцене – Плакальщица; входит Плацид, не видя ее.
ПЛАЦИД. Что за напасть! Время – к полудню, а темно, как в Эребе! И духота…
Проходит и уходит Стражник, не видя Плакальщицу.
СТРАЖНИК. Канун Пасхальной Субботы! Канун Пасхальной Субботы в Иерусалиме!
Входит Луций, не видя Плакальщицу.
ЛУЦИЙ. (Не заметив Плацида). Не припомню такого! Эти тучи – чернее самой тьмы!
ПЛАЦИД. (Отдавая честь). Трибун! Мне передали приказ явиться на это место.
ЛУЦИЙ. Да, Плацид, здесь мы можем говорить спокойно, без чужих ушей.
ПЛАЦИД. А студент? (Заглядывает в палатку).
ЛУЦИЙ. Савла здесь нет: я приметил его в толпе, что скопилась у претории. Иерусалим соскучился по казням. В Храме режут пасхальных ягнят, но хочется еще крови. Все кричат, но, похоже, им все равно, что кричать – лишь бы кричать… Однако не будем терять времени. Дело, которое тебе поручено – непростое. Я – только что от прокуратора. Ему известно, что ты уже второй месяц командуешь сотней погибшего Барбулы. Он обещает назначить тебя центурионом сегодня же, если не оплошаешь в этом деле.
ПЛАЦИД. Я все исполню, трибун меня знает.
ЛУЦИЙ. Видишь ли, прокуратор опасается беспорядков. Давай-ка повторим еще раз.
ПЛАЦИД. Я все помню, трибун. Трех осужденных провести к месту казни по трем разным улицам. Помочь им нести их столбы, чтобы шли быстро и не останавливались.
ЛУЦИЙ. Верно. Но важно не только поскорее вывести их из города, не только избежать сумятицы и волнений. Нужно, чтобы никто не заподозрил нас в спешке. Лучше будет, если столбы для казни понесут люди из городской толпы.
ПЛАЦИД. Трое солдат уже расставлены по трем улицам. Они переодеты иудеями. Каждый из них поможет осужденному, будто из жалости.
ЛУЦИЙ. Я не ошибся в тебе, Плацид! Приступай к делу. Только еще одно… Это – не приказ, это – просьба.
ПЛАЦИД. Трибун может приказывать!
ЛУЦИЙ. Я не могу этого приказать. Но постарайся устроить так, чтобы один из осужденных умер быстро. Сократи его мучения.
ПЛАЦИД. Слова трибуна – слова приказа. Но о ком из них речь?
ЛУЦИЙ. Не о Димоне. И не о Гесте. Речь о том, кого называют Иисусом Назарянином.
ПЛАЦИД. Я должен для него нарушить обычные правила?
ЛУЦИЙ. Ты не должен. (Тихо). Но если ради него ты нарушишь какое-то правило, тебе не вменится это в вину. (Обычным голосом). Иди, да помогут тебе боги!
Плацид уходит. Входит Никодим, не видя Плакальщицу.
Мне доложили, что ты меня разыскиваешь, равви. Чего ты хочешь?
НИКОДИМ. Разрешения – похоронить тело Иисуса Назарянина после казни. О том же просит еще один человек… состоятельный, имеющий хорошее место для погребения…
ЛУЦИЙ. Просьба неожиданная!.. Но такое разрешение должен дать прокуратор.
НИКОДИМ. Я не смогу войти к прокуратору сам. Не попросишь ли ты его?
ЛУЦИЙ. Этот назарянин, что ждет казни – твой родственник?
НИКОДИМ. Нет.
ЛУЦИЙ. Тогда что тебе до него? Ты – член Совета старейшин иудейских. Вы осудили на смерть человека, никому не сделавшего зла. И ты хочешь похоронить того, кого убил?
НИКОДИМ. Ты не знаешь что говоришь!
ЛУЦИЙ. Это я не знаю?! Я, который сам этой ночью пришел в Гефсиманию, чтобы взять его под стражу, потому что вы показали на него как на главаря мятежников?! Я, который велел отпустить его, как только увидел?!
НИКОДИМ. Говорят, ты упал перед ним на колени – там, в Гефсимании. Это – правда?
ЛУЦИЙ. Я встречался с ним прежде… Еще тогда я понял, что по вашей земле ходит бог. Едва я узнал его вчера при свете факелов, я пал перед ним на землю, и велел сделать то же моим солдатам. Я не успел даже понять, почему я делаю это.
НИКОДИМ. Ты не похож на других римлян, трибун… Ты потрясен чем-то!
ЛУЦИЙ. Я не знал никого, кто источал бы такую силу и такой покой, как этот бродяга из Назарета. И он, повергший в прах меня, окруженный одиннадцатью товарищами, ведающий мысли и отводящий смерть одной мыслью – он покорно дал себя схватить, чтобы принять побои и лютую казнь! Он сам просил взять его, только бы не трогали остальных. Увы! Мне бы увести его подальше от ваших людей, а потом уже отпустить!
НИКОДИМ. Отчего же ты не сделал так?!
ЛУЦИЙ. Я был сам не свой. Начальник вашей стражи заявил, что, если я отпускаю преступника, он должен предстать перед Советом: первосвященник сам выслушает его и отпустит, коли в нем нет вины. Дальнейшее тебе известно лучше, чем мне. Ваш бессмысленный приговор прокуратор утверждать не хотел. Какой хитростью вы вырвали у него согласие?.. Не отвечай. Но скажи, почему вы хотите убить вашего бога?
НИКОДИМ. Я был против приговора и вызвал негодование старейшин. Но решение Совета мне понятно. Для иудея Бог есть создатель и управитель всего мира. Он един и всемогущ. Он непостижим для ума и недоступен зрению. Иудей не может признать Бога в том, кто ходит по земле, ест и пьет, кричит от боли и умирает. Бог не может страдать! Бог не может умереть!
ЛУЦИЙ. Если бог чего-то не может, какой же он всемогущий? Молчишь? А, может быть, для бога как раз труднее всего быть человеком? Может быть, это чудо вы и проглядели?..
НИКОДИМ. Нет! Из его слов не следовало, что он – Бог, ставший человеком!
ЛУЦИЙ. Что за слова он сказал? Открой мне!
НИКОДИМ. Я спросил его, какой силой может человек творить дела, какие он творит? Он отвечал: "Нужно вам родиться свыше".
ЛУЦИЙ. "Родиться свыше"? Гм!.. Человек может родиться только один раз.
НИКОДИМ. Я сказал ему о том же! А он вздохнул и говорит: "Ты учительствуешь, Никодим, умеешь разъяснить многое и трудное, а простое не видишь? Желудь умирает в земле, чтобы родиться дубом. Гусеница умирает, чтобы родиться бабочкой. Неужели человек хуже гусеницы? Уже недолго ждать и тебе, Никодим, как ты родишься заново. Но я говорю об ином. Человеку дается особая милость: родиться, не умирая, родиться не от кокона смерти, а от духа". Так он сказал.
ЛУЦИЙ. Но о каком духе он говорил? О чем говорят иудеи, говоря о духе?
НИКОДИМ. Трудно было понять его; он говорил загадками…
ЛУЦИЙ. Он сказал тебе еще что-то?.. Говори, прошу тебя!
НИКОДИМ. Он сказал: "Будете немощны, пока не родитесь от воды и огня"…
ЛУЦИЙ. И ты не понял его?
НИКОДИМ. Думаю, что "водой" он называл жизнь, а "огнем" – дух. Но что из того?..
ЛУЦИЙ. (Задумчиво). Эти слова темны для меня, но я видел человека, который родился заново при жизни… Известно ли тебе, как были взяты кинжальщики Димон и Геста?
НИКОДИМ. Я слышал, что Иуда Симо́нов навел вас на них. Это правда?
ЛУЦИЙ. Такой слух был пущен, чтобы скрыть правду. Но теперь уже не важно. Два дня назад Димон пришел к нам сам! Я едва узнал его: на его лице застыла детская улыбка; его глаза сияли, словно он только что виделся с покойной матерью. Представь, он пришел, чтобы сдаться самому и выдать своего товарища, Гесту! Что ты скажешь на это, равви?
НИКОДИМ. Воистину велик Господь! Он сеет раскаяние даже в закоренелом убийце!
ЛУЦИЙ. Раскаяние, говоришь? А у меня было такое чувство, что этот человек заново вошел в материнскую утробу и вышел из нее ребенком!
НИКОДИМ. И ты не спросил его ни о чем?
ЛУЦИЙ. Димон рассказал сам. Днем раньше ему повстречался Иисус Назарянин, который спросил у него, есть ли что-то на свете, чего Димон желал бы сильнее, чем гибели Рима? Димон отвечал, что у него когда-то была невеста, которую обесчестил римский легионер. Она убежала от позора в пустыню и умерла там от жажды. И сильнее всего он желал бы увидеться с нею. На это Назарянин сказал Димону, что проведет его к вечному чертогу, где он вечно будет с той, которую любит. Но прежде нужно очиститься от страха страданием. Вот и все… Что молчишь, равви? Сдается мне, тебе страшно!
НИКОДИМ. Ты говоришь верно. Мне страшно.
ЛУЦИЙ. Мне пора. Ты можешь забрать тело, я договорюсь с прокуратором. (Уходит).
НИКОДИМ. Благодарю тебя… Как он угадал? Да, мне страшно! С той самой минуты, как утвержден приговор, все мое тело дрожит, словно это меня должны распять.
Входит Симон с мешком, не видя Плакальщицу.
Здравствуй Симон! Ты несешь из Храма ягненка?
СИМОН. Как же иначе, Никодим? Устал я – с раннего утра на ногах, чтобы попасть в Храм ради Пасхи: такая нынче толчея! Да еще духота! Уж скорей бы гроза…
НИКОДИМ. И ты сможешь сегодня есть заколотого ягненка? После того, что случится?
СИМОН. Иисус не раз был моим гостем, ты знаешь это! Он вылечил меня. В моем сердце – тяжкая скорбь, Никодим. Но мы не можем нарушить Пасху. Мы должны есть ягненка!
НИКОДИМ. Я не смогу. Меня тошнит при мысли об этом.
СИМОН. Меня – тоже. Но что делать?
Проходит Стражник.
СТРАЖНИК. Канун Субботы! Канун Пасхальной Субботы! Канун Пасхи в Иерусалиме!
НИКОДИМ. Отдай ягненка кому-нибудь, кого не тошнит! Да вот хоть бы этому левиту!
СИМОН. Стой, левит! Возьми у меня ягненка ради Пасхи! Съешь его во славу Божию!
СТРАЖНИК. Я – служитель Храма и не испытываю недостатка. Но нельзя отвергать пасхального дара, благодарю тебя. Канун Пасхи в Иерусалиме! (Уходит с мешком).
СИМОН. Бедная моя Лия! Она огорчится из-за ягненка…
НИКОДИМ. Сдается мне, нынешняя Пасха будет нам сытной и без ягнят.
СИМОН. Лия этого не поймет. Прощай, друг мой Никодим. (Уходит).
НИКОДИМ. (Глядя на Плакальщицу, но не видя ее). А страх все время рядом: я словно вижу его, вот он!.. Израиль, ты вершишь непоправимое, я чувствую это… дрожью моего тела!.. Я пошел против всех, и от меня отвернулись – только лишь за то, что я не признал этого человека богохульником. Но разве он объявил себя Богом? Нет, он говорил только о новом рождении, о рождении свыше! И он говорил, что это может каждый, потому что он это смог! Не обман ли это? Димон Галилеянин поверил ему и не устрашился, и примет муку. И что же? Отпетый убийца обретет вечную жизнь, а я, праведник, уйду в небытие, обращусь в ничто?! Этого не может быть, Господи, ты не допустишь такого! Я прожил жизнь по Твоему Закону!.. Отчего же этот страх терзает мое сердце?!
Входит Иуда, не видя Плакальщицу и не заметив Никодима.
ИУДА. Страх… Страх! (Глядит на Плакальщицу, не видя ее). Ты ходишь за мной по пятам! Обернусь, а там – никого… И крылья! Тысячи крыльев бьют меня по лицу! Дай же посмотреть на тебя, черный страх! Покажи мне свои белые глаза, убей меня взглядом, только не мучай так! Я должен сегодня умереть вместе с Учителем! (Заметив Никодима). А, судья Израилев! Это я отдал его вам, я, а вы осудили его на смерть! Ха-ха! Но нет, нет, это – не я и не вы, нет! Это – он так хотел!! Всегда выходило, как он хотел! Он обещал, что я умру вместе с ним, но не объяснил, как умереть… Ради знакомства, равви: устрой мне смертный приговор, а? Я – его верный ученик, меня нужно распять вместе с ним!
НИКОДИМ. Ты опоздал. На Лобное Место несут только три столба.
ИУДА. Нет! Нет!! Я еще успею… Я должен успеть… спросить его! (Убегает).
НИКОДИМ. Господи! Господи! (Падает на колени). Роди меня заново от Духа Твоего! Роди меня свободным от этого страха смертного!
Входит Савл, видит Плакальщицу, но не замечает Никодима.
САВЛ. Кто ты, тень? Ты пугаешь меня!
ПЛАКАЛЬЩИЦА. Я – никто и ничто. Я – пустота. Я – небытие. Тебе страшно?
САВЛ. Почему ты здесь?
ПЛАКАЛЬЩИЦА. Иерусалим сегодня – мой: город слепых и глухих. Нынче в нем столько страха и ненависти, что мне здесь уютно. Я даже могу помечтать о том, что существую сама по себе, что я – не призрак, рожденный человеческим малодушием.
САВЛ. Почему я вижу тебя?
ПЛАКАЛЬЩИЦА. Не ты один. Ты знаешь Иоанна, ученика Иисуса Назарянина? Он тоже меня видит. У вас с ним чуткое зрение: вам видны даже призраки, рожденные чужими сердцами. Иоанн ко мне уже привык, даже немножко любит. Да и чего ему бояться: ему обещана долгая жизнь! Так и быть, скажу по секрету: когда схватили Иисуса, тот шепнул Иоанну: "Не умрешь, пока не вернусь, пока борюсь со Зверем в сердцах человеческих, пока не одолею Его". А это, как ты понимаешь, может продолжаться вечно.
САВЛ. Я не знал, что пустота так болтлива.
НИКОДИМ. Ради Бога, Савл, с кем ты говоришь?!
САВЛ. Никодим?! Что ты делаешь здесь?
НИКОДИМ. Я молюсь, мой мальчик… Я молюсь здесь, перед Храмом. Но ты говорил с кем-то, а я не вижу никого. У тебя опять видение? Кто на сей раз?
САВЛ. Я не знаю сам. Я говорю с черной пустотой, а она отвечает мне.
НИКОДИМ. Я боюсь за тебя, Савл. Боюсь, что твои видения сведут тебя с ума.
САВЛ. Нет причин бояться, равви. С ума сводят меня те, с кем я говорю наяву!
НИКОДИМ. О ком это ты?
САВЛ. Ты знаешь мое уважение к старшим, Никодим. У меня это – в крови. Но вы слепы! Совет старейшин иудейских поражен слепотой, словно тьмой египетской! Гамлиэль, мой учитель, только что ударил меня за эти слова по щеке, но это ничего не меняет: для меня ясно, что этим приговором вы приговорили не Иисуса Назарянина, а ваш собственный авторитет, на котором стоит вся крепость народа иудейского! Ты тоже можешь ударить меня, Никодим, но скажи мне, сколько лет Совет не выносил смертного приговора? Шестьдесят? Или семьдесят?.. А этот назарянин так вас напугал, что вы наспех, в одну ночь, состряпали такую жалкую нелепицу, что над вами будут смеяться, и будут вас ненавидеть! Слухи не остановишь: сама пустота распространяет их! Скоро даже дети поймут, что вы просто спешили его убить и не знали, что придумать. И когда слух о вашем судилище выйдет наружу, мудрость старейшин перестанет быть святыней, а вслед за ней будут попраны все святыни Израиля! Ведь слух выйдет наружу, Никодим!
НИКОДИМ. Уверен, что выйдет. И я помогу этому!
САВЛ. Ты?!!
НИКОДИМ. Ты поражен? Может, ты ударишь меня?.. Прощай, я поспешу на рынок.
САВЛ. (Остолбенело). Зачем?.. Зачем тебе на рынок?
НИКОДИМ. Купить, что нужно, чтобы приготовить казненного к погребению. (Уходит).
САВЛ. (Растерянно). Равви…
ПЛАКАЛЬЩИЦА. Какой добрый человек! И не жалко ему денег на повешенного, опозоренного, прóклятого! Таких швыряют в яму и закидывают землей, а он хочет умастить его благовониями, завернуть в чистое дорогое полотно и положить в хороший гроб. О, как я люблю погребения! Это – мой любимый обряд: все одеваются в черное, и женщины могут наплакаться, сколько душе угодно. Знаешь, о чем женщины плачут на похоронах? Думаешь, они плачут по покойнику? Да, его вид заставляет их плакать, но не от того, что им жаль его, а от того, что они видят страшное, невыносимое подтверждение скоротечности жизни. Они плачут по жизни – по этой крохотной, случайной искорке во мраке. На похоронах люди хоть немножко прозревают мою истину.
САВЛ. Ты – пустота. Ты – небытие. Ты – то, чего нет! И ты учишь истине?!