Маргарита как читатель. Маргарита в силу того, что она волею обстоятельств живет в условиях полной изоляции от социально-бытовых проблем своих соотечественников, окруженная всем возможным комфортом, который обеспечивает высокое положение ее мужа, максимально свободна от борьбы за жизненное пространство. Она стоит вне политики, поскольку нигде не служит и не добивается от власти ни жилплощади, ни зарплаты, ни дачи. Ей не нужно делать то, чем заняты все ее соотечественники, – демонстрировать лояльность режиму в обмен на право дышать. Однако оказалось, что жизненного комфорта и бытовой устроенности недостаточно для того, чтобы чувствовать себя счастливой, а свою жизнь ощущать осмысленной. Бездетность, отсутствие любви делает ее жизнь пустой и одиночество мучительным. Маргарита Николаевна – особенный читатель творения мастера. Нет ни малейшего сомнения в том, что роман мастера был прочитан ею как текст, непосредственно отражающий ее личную драму. Маргарита не могла не узнать в тоске Пилата собственную тоску, ведь ее жизнь была до появления мастера так же скудна, как и жизнь "игемона". И мастер со своим романом совершил в жизни Маргариты то же самое, что и Иешуа, явившись перед Пилатом. До мастера ее жизнь была бездуховна и бессмысленна, с любовью к мастеру неразделимо связана и любовь Маргариты к его творению, подарившему Маргарите новое зрение, новый опыт любви, в которой заключен весь смысл ее обновленной жизни. Без этой новой способности видеть Маргарита бы не смогла на балу у сатаны "содрогнуться, увидев живые, полные мысли и страдания глаза". (Об этом см. главу "Превращение Маргариты"). Роман мастера – ключ к пониманию духовного перерождения героини. Таким образом, в лице Маргариты в романе Булгакова мы имеем наглядный пример того, каким мощным фактором воздействия на человеческую душу является роман мастера. Этот роман обладает способностью наделять читателя новым зрением, дать новое видение человека как человека страдающего, и тем самым дарит единичному человеку знание о его собственной самоценной реальности. Что можно сказать об этом новом для советского человека видении человека?
Представление об этом новом зрении, принесенном в мир откровением Нового Завета, гениально сформулировано И. Бродским в стихотворении "Сретение". Святой Симеон пророчествует о том, что ожидает чудесного младенца и его мать:
В лежащем сейчас на раменах твоих
Паденье одних, возвышенье других,
Предмет пререканий, причина раздоров
И тем же, Мария, оружьем, которым
Терзаема плоть его будет, твоя
Душа будет ранена. Рана сия
Даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
В сердцах человеков, как некое око.
Выделенные нами слова дают формулу нового зрения, которое только и может проникнуть во внутренние глубины человека, выражаясь коротко, в его душу.
Крест как "оружие" пытки, крест как инструмент, коим была "терзаема плоть" Иисуса, ранил не только плоть Распятого, но и душу любящей матери, а вместе с ней всех возлюбивших Христа. И поэтому "добрый человек", или, попросту, христианин, именно этой "раной души", как новым оком, не может не видеть страдания других людей. Эта рана, нанесенная распятием любящей душе, и есть то "некое око", новое зрение, осуществляющееся буквально раной души, новое видение человека. Это зрение сострадания, это способность видеть глубоко спрятанную боль другого. Нам кажется, что это новое зрение может принадлежать только по-настоящему живому человеку, и наличие этой оптики – это единственное качество, по которому можно отличить живых от мертвых.
Не так ли учил видеть человека сам Иисус в каноническом Евангелии, различая живых и мертвых не по внешним физическим признакам: "Предоставь мертвым погребать своих мертвецов, а ты иди, благовествуй Царствие Божие".
Вернемся к роману мастера. Этот роман разрушает важнейший догмат советской идеологии, запрещающий милосердие: "жалость унижает человека". Итак, эта советская максима – "жалость унижает" – представляет собой не что иное, как запрет на осуществление себя как "доброго человека". Это также запрет на то, чтобы видеть чужую боль. Это запрет на взгляд, которым смотрит Иешуа на Пилата, страдающего от гемикрании. В стране, где действующий режим стремится отменить сострадание, роман мастера является силой, способной пробудить в читателе доброго человека, ранить его душу болью и страданием невинно казненного.
Алоизий Могарыч как читатель – полная противоположность Маргарите. Роман мастера нисколько не изменил его внутренне, не стал событием его душевной жизни. Роман этот Могарыч рассматривает как удивительный казус, свидетельствующий о полной наивности его автора, не понимающего современности, не ориентирующегося в политической конъюнктуре. Сам Могарыч сыграл очень важную роль медиума, посредника между мастером и эпохой. Во-первых, он взял на себя миссию политического комментатора, интерпретатора текста романа о Пилате, объяснив мастеру, почему его произведение представляет собой опасную крамолу, то есть то, как его роман отражает и проявляет нечто, что власть предпочитает держать в секрете. Могарыч в жизни мастера сыграл роль Вергилия, когда-то открывшего глаза Данте на реальность преисподней. Он дарит мастеру новое зрение, открывает ему глаза на опасные провалы, ведущие прямо в ад. Мастер обучен Алоизием Могарычем адекватно видеть окружающий его мир, логику действующей государственной системы и тем самым понять актуальность собственного текста. Кроме Алоизия, учителями "чтения" стали те неназванные в романе, но, безусловно, встретившиеся мастеру на его жизненном пути отечественные "крысобои" и "пилаты" в тот период его биографии, который обозначен фигурой умолчания, то есть во время ареста и заключения.
Во-первых, как читатель Алоизий Могарыч вполне оценил художественное мастерство автора. Во-вторых, как представитель советской пропагандистской машины (а он представился журналистом) этот "журналист" не мог не увидеть абсолютную невозможность публикации этого романа по политическим мотивам. В-третьих, Алоизий, как истинный советский человек своего времени, написал донос на мастера, чтобы получить его жилплощадь, таким образом практически обосновав свое право комментировать роман от имени современности. Арест дал мастеру необходимый художнику опыт знакомства с эпохой и убедил его в том, что он, действительно, "угадал" тайную суть современности.
До появления Алоизия мастер был чудаком не от мира сего, человеком, который чудом избежал лобового столкновения с советским режимом, которому удалось отсидеться в творческом уединении. Он жил окруженный книгами, погруженный в созерцание образов давно минувшей эпохи, оживляя и воскрешая ее магией слова, реконструируя заново евангельский сюжет, переживая, пропуская через свое сознание и сердце реальность суда, приговора Иисусу и его казни.
Восстанавливая в своем романе оптику властного взгляда на учительствующего бродягу, мастер сделал главным героем своего романа Понтия Пилата, прокуратора Иудеи, наместника римского императора. Это очень важно, так как главный герой романа мастера представляет собой один из лучших "экземпляров" человека, созданного дохристианской античной цивилизацией и культурой.
В романе мастера Пилат переживает внутренний переворот, его система ценностей рухнула, не устояв перед образом доброго человека Иешуа Га-Ноцри. Будучи наместником римского императора Тиберия, Пилат вынужден утвердить смертный приговор Иешуа. В его сознании во время допроса вдруг возникает видение: на месте головы бродяги ему вдруг померещилась другая голова: "На этой плешивой голове сидел редкозубый золотой венец; на лбу была круглая язва, разъедающая кожу и смазанная мазью; запавший беззубый рот с отвисшей нижней капризной губой" (ММ-2. С. 561). Этот на мгновение мелькнувший портрет императора, обожествление которого требует человеческих жертвоприношений, в частности, казни ни в чем не виноватого доброго человека, настолько очевидно отвратителен, что Пилат переживает приступ смертельной тоски и отчаяния.
Статус прокуратора, честное служение императору, высокое государственное положение, вся слава и богатства, которые Пилат
заслужил как бесстрашный воин, мудрый дипломат, жестокий властитель и твердый политик, – короче говоря, все основания его достоинства и самоуважения рассыпались в прах в тот момент, когда ему пришлось обменять свою голову на голову Иешуа перед омерзительным лицом Тиберия. Пилат не мог не признаться себе самому, что он – мужественный и бесстрашный воин – струсил.
Примечание: Страх Пилата очень убедительно прокомментирован Е. Михайлик. Исследователь полагает, что Булгаков неслучайно сделал Пилата героем, воевавшим непосредственно под командованием Германика, на что прямо указывает романный "адрес" – битва при Индиставизо. Германик имел, с точки зрения римлян, все основания стать императором и, по-видимому, именно поэтому безвременно скончался, будучи отравленным Ливией – матерью Тиберия. Таким образом, персона Понтия Пилата для императора Тиберия означала приблизительно то же, что для Сталина представители "ленинской гвардии", старые большевики, прекрасно помнившие заслуги Троцкого, Бухарина и других членов ЦК. Именно поэтому обвинение по закону "Об оскорблении величества", выдвинутое против Иешуа, исключает для Пилата возможность вмешаться и помочь невиновному, ибо он сам рискует быть заподозренным в нелояльности к императору.
Чего же он испугался? Не нужно думать, что он испугался чего-то несущественного. Нет, то, что напугало Пилата, действительно по-настоящему страшно.
Похоже, что, кроме реальной смерти и казни, он испугался свободы и личной ответственности, которую дает каждому вера в то, что Бог един и благ, а человек – образ и подобие Божие – добр. Ибо осознание себя добрым требует поступка, являющегося следствием опоры человека на самого себя. Вера в то, что человек добр, не позволяет объединяться со всеми в коллективном сотворении зла, не позволяет человеку стать орудием насилия в руках власти. Отделить себя от системы, от государства, отдавать "кесарю кесарево, а Богу богово" очень тяжело. Быть добрым одновременно и трудно, и страшно, и очень легко. Легко потому, что быть добрым означает согласие с самим собой, со своей собственной божественной природой, это согласие устраняет необходимость лицемерия, вранья. А ведь Иешуа констатировал действительно неоспоримую вещь: "Правду говорить легко и приятно". Конечно, это утверждение верно в отношении только "доброго человека", которому незачем скрывать свою сущность перед другими людьми, потому что он хочет только добра каждому.
Чем больше вдумываешься в текст романа о Пилате, тем меньше остается сомнений в подлинно христианском мироощущении автора этого текста. Обычно Булгакова упрекают за то, что он лишил своего героя статуса Богочеловека, оставив ему только человеческие черты, сделав его слабым и лишенным властности и сведя все учение Христа к проповеди о добром человеке. Реакция многих православных верующих читателей на образ Иешуа, особенно клириков, обиженная: им кажется, что Иисус унижен таким изображением, что у него отнято достоинство Богочеловека. А. Кураев вообще начинает свое предельно идеологизированное сочинение о романе Булгакова, полное натяжек и сознательных подтасовок, с заявления-обвинения: "Сразу скажу: так называемые "пилатовы главы" "Мастера и Маргариты" кощунственны. Это неинтересно даже обсуждать".
Мы думаем, что не ошибаемся, понимая христианское учение о человеке как о свободном и любимом Творцом своем Сыне, который наделен всеми необходимыми дарами Божьими, чтобы быть "совершенным, как Отец наш небесный", и прежде всего – дарами любви и свободы. Если коротко сформулировать эту мысль, то она, собственно говоря, и представляет собой Учение, исповедуемое героем мастера – Иешуа Га-Ноцри: "Человек по природе своей добр, нет злых людей, но есть несчастные люди". И никакие факты, демонстрирующие, казалось бы, беспредельную жестокость людей, не способны поколебать уверенность Иешуа в своей правоте. Факт, вообще, не является доказательством в логике любви. Иешуа знает то, что знает: Человек добр – этот фундамент заложен в него изначально самим Создателем; природа человека Божественна: человек способен к любви и состраданию; он, единственный из всех живых существ, способен чувствовать чужую боль как свою. Человек в своем сострадании другому прежде всего признает в другом равную себе Божественную реальность – брата во Христе, – преодолевая тем самым эгоизм животного начала в себе самом. Именно так для нас разворачивается истина, пребывающая в свернутом виде в скромной, лишенной пафосной стилистики формуле: "Все люди добрые".
На известный всем евангельский вопрос Пилата: "Что есть истина?", Иешуа в романе мастера отвечает: "Истина прежде всего в том, что у тебя болит голова, и болит так сильно, что ты малодушно помышляешь о смерти. Ты не только не в силах говорить со мной, но тебе трудно даже глядеть на меня. И сейчас я невольно являюсь твоим палачом, что меня огорчает…"(ММ-2. С. 558).
Для Пилата, образованного римлянина, наследника античной высокой культуры, Истина, безусловно, выше человека. Его, можно сказать, оскорбляет столь высокое слово в устах оборванца и бродяги. Для Иешуа человек страдающий, нуждающийся в любви и помощи другого, – это реальность, реальнее которой нет ничего на свете, это – то, что действительно, по-настоящему есть, то есть "истина".
"Не одно ль и то же есть и естина, истина?" – это примечание к слову "истина", данное в "Толковом словаре русского языка" В. И. Даля, цитирует М. Алленов в уже указанной нами статье.
Каждый человек, испытывающий боль, страдание, точно знает, что эта боль есть, что она факт. Однако реальность боли ощущает только тот, кому больно. Его боль никак не меняет самочувствия других людей, которые присутствие чужой боли в мире могут постичь только умозрительно, не изменяя картину мира в своем собственном сознании. Оптика доброты и любви – это способность видеть чужую боль, сострадать чужому страданию, и эта оптика любви, безусловно, изменяет картину мира. Учение о том, что каждый человек добр, – это только иначе выраженная христианская максима, призывающая возлюбить ближнего своего, как самого себя.
Пилат свое страдание прятал от всех, ибо болезнь и боль – делали его в глазах его подчиненных как бы ущербным, ослабляли его власть, уменьшали объем его могущества. В мире античной культуры демонстрация болезни и слабости – есть унижение достоинства воина, вождя, властителя и героя. Если же боль становилась нестерпимой, то лучший выход для благородного римского воина – это самоубийство, которое демонстрирует, что боль не сломила мужества по-настоящему свободного человека, что он свободно выбрал смерть, чтобы не стать жалким и смешным, не владеющим собой рабом телесной болезни. Античность признавала добровольное самоубийство как сильный поступок героя, сохраняющий ему его достоинство перед лицом слепого рока. Мир греческого полиса и Римской республики видел в способности человека прекратить свое существование качество, принципиально отличающее человека от зверя. С. Аверинцев посвятил этой проблеме целую главу "Унижение и достоинство человека". Вот один из примеров того, как он формулирует отношение античности к самоубийству: "Ирония и добровольная смерть – две возможности, составляющие привилегию человека и недоступные зверю, – в своей совокупности являют собой предельную гарантию человеческого достоинства, как его понимает античность".
Иешуа видит это скрываемое страдание, а готовность к самоубийству называет малодушием, то есть "трусостью". Перед нами два мировоззрения, две разные системы ценностей, два принципиально разных представления о человеке.
Кажется удивительным, что Булгаков так точен в понимании того, чем радикально отличается представление о достоинстве человека в древнем дохристианском мире от нового понимания этого предмета, которое принесло учение Христа.