Он прямиком, сознательно или бессознательно, двигался к тому, о чем я предупредил его перед выходом из дома.
– Например, у меня есть книга твоих эссе, а в ней пара страниц о диких кочевниках Великой Степи, которые умеют лишь выжечь и разрушить все на своем пути. Об этих кочевниках с Востока лет шестьдесят назад уже писал один немецкий писатель и доктор, тот, что при слове культура хватался за пистолет. Дело шло к ночи, и я не стал произносить вслух имя этого немецкого доктора.
– Но у меня нет таких строк, – заверил Писатель, глядя на всех большими искренними глазами.
– Хорошо, – сказал я. – Будем считать, что я ошибся.
Этим же вечером мы переместились в литературное кафе, где Писатель и Молодой Поэт читали свои новые стихи. Публики было немного, все, в основном, знали друг друга.
Писатель читал артистически, акцентируя отдельные слова небольшим подвыванием:
Один из недобитых в девяносто первом
преградил мне, подбитому, дорогу
среди ночного города.
Произнося первую строку, он вытянул руку и ладонью указал на меня. Дальше там было так:
Ночной город принадлежит им -
я, наверное, единственный, кто об этом знает.
Он тоже хотел пива -
пьяный мародер, участник боевых действий и т. д.
"Брат! – сказал он мне. – Брат!
Пиво кончилось, представляешь?
Пиво кончилось, жена ушла!"
Я и не знал, что на свете есть такое отчаянье.
Мне все чудилось что-то о трети вод
и полыни.
Ангел в футболке с третьим номером шел по небу,
трубя в свою дурацкую дудку.
Мы обнялись, как перед расстрелом.
Прошу прощения, перед рассветом.
После чтений ко мне подошел удивленный знакомый, забредший на стихи со своими студентами:
– Андрей, чего это он на вас показал?
Я пожал плечами. Я покинул город, о котором шла речь, лет за двадцать до 91-го года и даже в шутку не мог отождествить себя с героем стихотворения.
Больше выпадов с его стороны не было. Придя ко мне наутро завтракать, он вел себя мирно. Мы пили понемногу коньяк и разговаривали о том о сем.
– Знаешь, – сказал я, – у меня есть один личный вопрос.
Я слегка нервничал – все таки странным было то, что я собирался сказать. Глядя на меня, он тоже чуть напрягся.
– Вы ведь друзья с Назаром?
Он кивнул головой. Я рассказал о ночном разговоре с женой Назара.
Я, честно говоря, в затруднении. Как-то странно звонить человеку спустя пол года по такому поводу… Мне показалось, он не совсем меня понял. Ему было немного неловко:
– Ох, у нее это обычная тема.
Наверное, он не одобрял, что тема стала достоянием посторонних. Вопрос был закрыт.
На следующее утро затемно я пришел, чтобы проводить его и забрать ключи от квартиры. Он оставил после себя почти безупречную чистоту. Только несколько скомканных бумажек лежало на столешнице в кухне. – Не нашел мусорного ведра, – извинился он. Ведра там действительно не было.
Зазвонил телефон. Это приехало такси. Мы спустились вниз.
– Спасибо за все, – сказал Писатель, и мы обнялись. Он сел в машину, и они поехали. Метель занесла следы автомобиля. Но я знал, что задержки рейса не будет. Он выполнил свою миссию – ответил на мой вопрос, разрешил мои сомнения и теперь мог улетать.
2005 г
Наши соседи
Владимир Ешкилев (Ивано-Франковск)
Лекции времен оккупации. Ироническая проза
Поэзия ядов
Тема отравлений упрямо не сходит со страниц мировой прессы. Обсуждают отравление семи сотен пассажиров круизного океанского лайнера. Президент Украины недоволен темпами расследования своего собственного отравления. В лондонской больнице скончался отравленный экзотическим полонием бывший эфэсбешник и перед смертью обвинил в своих печалях Путина. Но и за границами мировых новостей присутствует та же тема. Знакомая девушка третий день не отходит от унитаза после посещения популярного в студенческой среде развлекательно-ресторанного комплекса. Похоже, она выпила в таблетках столько активированного угля, сколько за день подымают на гора неутомимые работяги шахты имени Засядько.
В конце концов это начинает доставать. Такое впечатление, что взбесившиеся спецслужбы травят все, что двигается. Противопоставить этим атакам можно лишь знание. Ведь знание, как меня учили, это сила.
Я снимаю с дальних книжных полок справочники по химии и погружаюсь в этот опасный мир. Оказывается, 98 % элементов таблицы Менделеева только и ждут удобного случая, чтобы отправить нас на тот свет. Все эти соединения фосфора и соли ртути, все эти кислотные и щелочные, радиактивные и бензольные гадости. Все эти фишки из коллекции дядюшки Руджери. Того самого, что во времена Екатерины Медичи отправил в лучший мир добрую половину парижского придворного бомонда.
Читая справочники, я постепенно прихожу к выводу, что пребывание в неотравленном состоянии – это скорее счастливый случай, чем норма. И никакие предосторожности тут не помогут: зловредная химия все равно проникнет в ваше доверчивое тело, если и не в виде ароматизатора "Е 345279", так уж точно вонючей молекулой, которую алкогольные жулики прилепили к хвосту благородного коньячного фермента. Вы наслаждаетесь вкусом фермента, не подозревая, что микроскопическая молекула-пассажирка уже начала свое черное дело. Утром вы ощутите последствия ее путешествий по вашим сосудам. Особенно прочувствует их та часть тела, к которой крепятся уши.
Яды образуют композиции, прячутся в веществах-носителях и действуют в соответствии с дозировкой и особенностями внутренней среды. Летописный источник сообщает, что в Индии во времена Великих Моголов жил непревзойденный отравитель, который умел так подобрать состав и дозу яда, что отведавший его человек умирал точно в оговоренный в заказе день. Яд убивал или через час, или через неделю, или через восемь месяцев. В зависимости от пожеланий заказчика.
За дополнительную плату можно было заказать для жертвы легкую смерть во сне или, наоборот, страшные многомесячные предсмертные мучения. Мастер Ядов тщательно изучал стиль жизни жертвы, разузнавал точный вес, тип рациона, склад характера и даже частоту и объем стула. Летописец, оставивший нам свидетельство об этом негодяе (но не сообщивший, и поделом, его имени), пишет, что высшим пилотажем Мастер Ядов считал отравление путем прикосновения.
К жертве посылали красивую девушку, на тело которой наносилась ядовитая косметика. Слой специального масла (или жирной глины) защищал ее саму от яда. Во время эротического массажа одалиска прижималась своим телом к телу жертвы, постепенно втирая в него фатальную композицию. Смерть от удушья настигала жертву через несколько недель.
Эта история свидетельствует о том, что из всего на свете, при желании и любви к своему делу, можно сделать предмет искусства. Я представляю себе, как Мастер Ядов, словно поэт – стихи, слагает свою химическую композицию. Вот он тщательно – капля за каплей – отмеряет соединение фосфора. Затем добавляет одну большую каплю сока экзотического растения и несколько крупинок зеленой меди. В прозрачной склянке смесь становится грязно-голубой. Мастер осторожно нюхает раствор, довольно прищуривается, добавляет еще кунжутного масла, талька и немного мускуса. Совсем немного. Полкапли. Химическая поэма завершена. Мастер зовет девушку. Та входит – обнаженная, обольстительная, смазанная защитным слоем, вытягивается на циновке и ждет, пока первый мазок не ляжет на ее поблескивающую кожу. Где-нибудь между грудью и упругим куполом живота…
Вино как врата
Винные ритуалы сильно отличаются от водочных. Водочный дух окутывает сознание плотной пеленой, растворенная в нем печаль мстительно блуждает в мозгу, словно полки Наливайко в Черкасской степи. Веселый и легкий дух вина, напротив, проясняет окружающую действительность. В нем – светлая энергия солнечных лучей, бодрая энергия юга. Эта энергия требует по отношению к себе подчеркнутого уважения. Атрибутов прозрачных и легких. Помещений с высокими окнами. Дубовых, не испорченных лаком, столов. Натертых воском поверхностей.
Во главе винного ритуала – специфическая фигура сомелье с набором традиционных инструментов. Черпачок-теставен, кулер – ведерко с кубиками льда, штопор и декантер для аэрации солнечного напитка. Все серебряное и хрустальное. На дубовых столах высятся шары бокалов, готовые принять в свои сияющие недра бархатистую жидкость, насыщенную лучами Ярилы-Ра. Я не спеша наклоняю наполненный на треть бокал. Густая прозрачная кровь демонов винограда течет по вогнутому стеклу и первая капля достигает губ. Мне кажется, что сквозь терпкость и сладость я чувствую острый прикус серебра и мохнатую вязкость дуба. Сахар, кислота и спирт обволакивают шарики гемоглобина едкой алхимической мантией. Потоки причудливо пресекаются, сливаются и человек становится совершенным вместилищем винного духа, свободным сородичем Вакха.
В это мгновение (это, мой друг, важно – чтоб именно в это мгновение) в желудок падает кусочек пармезана. Маленький не испорченный жеванием кусочек. Этот кусочек – вместилище еще одного демона вкуса. Удерживаемое сыром вино постепенно проникает в кровь и ритуальная жидкость не спеша достигает берегов пьяной истины, Открываются Врата.
Вино впускает пьяницу-паломника в свой потаенный мир. В царство солнечных мистерий Диониса. Небесный диск светится из-под кожи пурпурным сиянием перенасыщенной вином крови. Паломник чувствует свет. Свет овладевает телом и отнимает ноги. Ноги остаются по ту сторону врат. Ведь для передвижения по солнечному царству они не нужны. Перемещения свершаются теперь вдоль вакхических вертикалей, воспетых пьяницей Хайямом. Мы когда-то читали его рубаи, мой друг. Теперь они читают нас. Потому что мы пьяны. Потому что вино неистребимо.
Оно неистребимо, как материя. Как принцип. И абсолютно неистребимо и вечно, как Врата. Потому что находит и высвечивает особенное под кожей каждого человека. Но я заболтался, мой друг. Это правда. Трудно размышлять, когда поэзия великих алконавтов читает тебя, словно ты не человек, а съехавшая надпись на стене туалета.
При употреблении вина нельзя останавливаться. Это обязательное условие ритуала. Бокал за бокалом держат Врата открытыми. Света никогда не бывает слишком много. Чем менше крови в крови, тем больше истины в теле. Вино медленно, но верно извлекает из крови родовую память. И мы, друг, внезапно видим, как наши предки гонят по тундре отвратительного вонючего мамонта. Наш предок был мохнат. Он рычал.
А после исчезают все спродюсированные внутренним голивудом картинки. Остается только свет. Отчего-то смешанный с головной болью. Но такой прозрачный, как свет в конце туннеля. Или туннель в конце света. И это уже финиш.
Ты спрашиваешь, что дальше?
Дальше утреннее похмелье. Сумерки обыденного мира. И надежда, что этот винный ритуал не последний. Надежда, что капля вина останется в жилах даже тогда, когда там уже ничего не останется. Совсем.
…орда, антиорда…
Отцы-основатели европейской политической традиции считали Орду кочевой формой варварства. В памяти оседлых народов-победителей побежденные кочевники остались лишь в виде тени: ночным ужасом, смертельным неистовым набегом. Самих носителей этого ужаса уже нет, они исчезли в ходе исторического прогресса. И только цыгане иногда напомнят нам то ли о "форме варварства", то ли об особой форме равновесия между человеком и пространством. Между человеком и открытостью.
Если казаки и вправду были создателями украинской самобытности, то следует признать, что самобытность эта складывалась на близких или далеких орбитах Орды. В местах, по одну сторону от которых крепли политические нации с их социальным принуждением, оседлостью и государственностью. А по другую сторону обитала особенная пустота (или открытость). В этой пустоте порой не было ничего. А порой возникала Орда. Которая не заполняла эту пустоту-открытость, но скорее сама была ее хищной разновидностью.
Казаки боролись в Ордой. Это не была борьба на уничтожение, но соревнование и сосуществование двух форм коллективнокочевого – Орды и Антиорды. При этом Антиорда была одновременно и антигосударством, что бы там не рассказывали историки о "зародышах государственности" в разбойничьих гнездах посреди днепровских плавней. Когда под сапогом екатерининского солдата исчезла Орда, исчезло и вольное разбойное рыцарство. Исчезло почти без следа, оставив лишь опереточные чубы и шаровары. А также нечто, что до сих пор мешает нескольким нациям войти в европейскую семью народов. То ли это семья распознает чужого по запаху. То ли чужому тесно под. низкими потолками мудрых законов и прагматических правил. Хрен разберешь.
В чем наследие Орды? Кочевые народы, как справедливо подметил один каирский отшельник, не создают ничего долговременного и не работают во имя будущего, которое от них ускользает. Но они обладают простором, который ни в чем их не ограничивает и открывает перед ними все новые возможности. У кочевников существует четкий баланс между космическими принципами: принципом сжатия, который мы называем "временем", и принципом расширения, который мы зовем "пространством". И если "государственные" народы привыкли жить на исторических "отрезках", то Орда и Антиорда живут на исторической прямой, не ограниченной ни единой точкой. Они живут "в никуда".
Нынче они живут не в степях, а в нашем подсознании. Живут себе "в никуда".
И что с того? – спросите вы. Ничего.
Мы ведем такую же борьбу за выживание, что и "народы-государственники". Только с большим содержание холестерина и алкоголя в крови. А также с большей долей пустоты-открытости. Что, возможно, и формирует загадочную славянскую душу, склонную к поиску заговоров и достоевщине. Душу, к которой скептический разум "политических" народов относится с подозрением. Ведь в ней все еще живет Орда. Замаскированная, но всегда готовая отправиться за ясырем.
Между "политическими" людьми и кочевниками простирается пустыня непонимания. Но путь от "политического" человека к неоордынцу – одна из самых интересных и важных мистерий нашего глобализированного мира. Древние взаправдашные кочевники жили в мире подвижных неопределенностей. В нем принципиально не было никакой "дорожной карты". В нем каждый новый пейзаж требовал особого названия, каждое новое существо
– охотника. На пути того, кто идет к свободе путем "внутренней Орды", встают видимые и невидимые преграды: валы цивилизации, бастионы культурных догм, застенки "социальной клиники" Мишеля Фуко и просто знаки дорожного движения, что запрещают левый поворот.
Тот, кто странствует в просторе и молится горизонту, непрерывно меняется. Его изменяет каждая новая тропа. Его закаляет опасность. Его дисциплинирует мрак. Он начинает ценить свет. Он распознает оттенки темноты. Он спасается от поражения бегством и не поддается разумному анализу. А это сильно не нравится "политическим" людям. Тем, которые провозглашают своего брата-скептика гением человечества, а ментального кочевника – полудурком. И если ты плохо замаскировался под ироника, комментатора или туриста, то рано или поздно так называемая экспертная среда просвещенного общества, эта дистиллированная братва, тебя вычислит. И старый страх перед Ордой заставить ее спасаться бегством. Или открыть стрельбу. Или описаться от ужаса.
А потом она вновь совершит священный ритуал политических наций и еще раз провозгласит Орду "кочевой формой варварства". Ведь человек – "ритуальное животное", и его нельзя обречь на смерть, не проведя через соответствующий ритуал.
Лекции времен оккупации
В марте 1945-го, когда французские войска подходили к провинциальному швабскому Фрайбургу, десять университетских профессоров вместе со студентами оставили город и поднялись на полонины Шварцвальда к замку Вильденштайн. Среди десяти профессоров был один из самих выдающихся философов XX века Мартин Хайдеггер. Пока в долине начиналась оккупация территории рейха, Хайдеггер читал студентам лекции. Среди тем были "Критика чистого разума" Канта, поэзия Гельдерлина и история Средних веков. В горном замке было мало еды, но лекции – как вспоминали через десятки лет эти вильденштайнские студенты – неплохо отвлекали от голода. Потому что были интересными.
Так уж получается, что внешняя опасность уводит мысль в замки творческого совершенства. Новеллы "Декамерона" рассказывают друг другу жители охваченного чумой города. Шостакович создает Седьмую симфонию в блокадном Ленинграде. В оккупированном нацистами Париже Сартр пишет "Бытие и ничто". Оккупация – одно из отечеств творческих взлетов. Под властью "своих", наоборот, пишутся по преимуществу сиротские тексты. Или социально-ориентированные, что почти что одно и то же.
Напрашивается вывод, что для создания шедевра совсем не надо лезть из кожи вон. Следует лишь дождаться оккупантов. Или их выдумать. Затем убедиться, что сопротивление бесполезно. После открыть третий том Канта. И вместе с Кантом пережить это время. Я просто не знаю лучшего союзника, чем Кант.
Подполье при этом даже лучше, чем эмиграция. Эмиграция разъединяет, подполье же сбивает в группу людей, которые в другой ситуации никогда бы не сошлись вместе. Подполье все спутывает в клубок. Оно и есть клубок.
В своих мемуарах шпионы пишут, что во время Второй Мировой профессиональным разведчикам не рекомендовалось без крайней необходимости идти на контакт с партизанами и подпольщиками. Хотя, на первый взгляд, что может быть логичней, чем сотрудничество шпиона и союзной подпольной организации? Но, если хорошенько подумать, все правильно. Не стоит им идти на контакт.
У шпиона и подпольщика разные типы сознания. Они не согласуются по сути. Шпион делает свою работу. Опасную, грязную, хорошо оплачиваемую. Подпольщик, напротив, живет в особенном мире, где никакая "работа" не имеет четко определенного смысла. Шпион является частью механизма, подпольщик противостоит всем механизмам оккупации, как растение, проникая во все их зазоры. Поэтому среди подпольщиков преобладает молодежь. Ей легче ощутить себя растением.
Поэтому подпольщику во времена оккупации свойственно читать лекции. Экономя провизию, рассказывать о Канте и поэтах-романтиках таким же, как он сам, перепуганным и впавшим в оцепенение людям, что вдруг оказались посреди разгула мировых стихий. Для этого нужен лишь нехитрый антураж, вроде горного замка в верховьях Дуная, десятка-другого преданных студентов и вражеской армии в долине внизу.
С украинского