* * *
Мне снятся кошки
Города Алупки.
Их худоба,
Их маленькие шубки.
Их голоса во мне
Всю ночь звучат,
И кажется мне,
Что они ворчат,
Ворочаясь
Среди листвы опавшей,
Всё зная
О судьбе моей пропавшей.
* * *
Тем, кому наскучили пирушки,
По определению знаком
Час,
Когда купаются старушки,
Смуглые
Как кофе с молоком.
В этот час
Видны как на ладони
В дымке розовой
Плывущий теплоход,
Храма силуэт на неба склоне,
Юноша,
Собравшийся в поход.
Я не знаю:
Утро или вечер…
Важен только Бледный этот свет,
Эти неразборчивые речи,
Этот вознесённый силуэт.
* * *
Живу, как должен жить художник -
Вино, кино…
Смотрю.
И крымский подорожник
Глядит в окно.
Услады дней -
Что действие напитков,
Когда их вкус неотличим,
И мы с тобой как раз молчим,
Часы считая по улиткам.
А кот, живущий у скалы,
Глухие слушает валы.
Дни измерены
Зарастаю грязью и солью.
Обрастаю хозяйством…
Назовёшь
Двухнедельной юдолью
Или вечным моим
Распи**яйством?
Здесь почти
Не проходят евреи,
Пахнет временем, солнцем
И пылью.
Дни измерены
Смятой постелью
И какой-то несбывшейся
Былью.
Ах, текуча телесная форма!
И желудок испорчен навеки…
Но твои,
Как последствия шторма,
Хороши
Утомлённые веки.
Пахнет смятой постелью
И юбкой,
И дворнягой тигровой масти
Обегаются сутки Алупки
В ритме
Неутомительной страсти.
Александр Евдокимов (Харьков)
Родина
Когда в дом прыгал переулок
и шум стоял во всех углах,
(из кухни – запах свежих булок,
и самолёты в облаках,
и солнце мая у штурвала):
не снилось мне, что за углом
страна тяжёлая вздыхала,
махая гипсовым веслом.
К чему страна? Какие войны?
Есть перочинный нож в руке.
Мы может, даже недостойны -
жить в этом, лучшем, уголке.
Страна темнела, загибаясь,
а мы кричали: "Рок давай!",
и ехал, телом извиваясь
и рассыпаясь, в ночь трамвай.
Консерва с килькою в томате.
Солдат уснул на автомате.
Ребёнок тырит пять рублей.
Днипро, Кура и Енисей -
вот реки Родины моей.
Дорожное
Бесконечность пыльного вагона
поедает пёстрых челноков.
Выбегает песенка про зону
из вокзальных, брошенных ларьков.
Пассажиры достают из сумок
разную дорожную еду.
Бьёт о дверь ногою недоумок
и смеётся хрипло в пустоту.
А за ним – тягучее пространство,
тот покой, где место для меня,
стук колёс, ночное постоянство,
площадь для печали и огня.
Лесостепь струится в долгом взгляде
на события и города.
"Эти проживают бегства ради" -
говорят волнами провода.
Мир вокруг незыблем и устойчив,
космосу покорны огоньки.
Проводница опускает очи
и т. д. – сплошные сквозняки.
Скор пасс
В проездном документе моём
всё изложено – поезд, на нём
три часа. Говоря речью касс
получается: "скор" этот "пас",
(расставания и облака
несущественны проводникам).
Интересно наличие цифр
в Гуляй – поле – где истинный шифр
шорох трав, свист ветров и кнута,
эхо дальнее тра – та – та – та,
волны щебета, кости врагов,
перезвон местечковых богов.
Краток текст: поезд здесь и сейчас,
точен для отправления час,
всё указано – место, цена,
класс и то, что страховка должна
быть получена (адрес) вдовой
если случай, кирдык, страховой.
По накатанной. Бред как всегда.
Над полями волной провода…
Жизнь прозрачна на ж/д стезе.
Мы гудим, отражаясь в грозе.
Пластик стен с номерами и ритм,
подходящий для сердца и рифм.
Арест
Когда тебе заломят руки
ребята в серых пиджаках,
смотри в брусчатку и от скуки
мычи невнятно "эх" и "нах".
Будь созерцателем примерным,
когда закинут в автозак.
В часы войны нельзя быть нервным,
как говорил, к мадам, Бальзак.
И вот – везут Свободоградом,
прохладой стелятся сады,
и лишь поэзия отрадой -
молчи её – на все лады.
Платочек шёлковый в кармане
весьма испачкан, господа.
Закончим бытописанье.
Судье подсчитывать года.
"А вообще" – шептали губы -
"со мной прийдётся попотеть.
Фак оф про смерть пропойте трубы!",
(со ртом разбитым трудно петь).
У края
На Украйне, а значит у края,
хлеб рифмуется в рифмах дождей,
в рифмах солнца – до самого рая,
(где тот рай, расспросите вождей).
Рифмы вечные, сроки земные,
разливные огни городов:
уплывают слова кучевые
через край, за блокноты садов.
На футболке, висящей меж хижин,
пулевые раненья от вишен.
Прошлогодний узор на груди
дождь стирает. Идёт Eurovision
по второму. Меня не буди.
Хата с краю стоит бастионом,
посреди шелестящих дорог,
мимо едут, звенят дальним звоном.
крутят дули, теряют сапог…
Возле тына игрушка – солдатик
охраняет обрывок земли,
а за тыном безумье галактик:
ляхи с турками, москали.
Олег Карпенко (Черкассы)
* * *
Переулок Маяковского. Частный сектор.
Сочится из трещины ручей.
Интимно мерехтит прожектор
над свалкой мокрых кирпичей.
Визжит как курва пилорама
и долотом стучит балбес…
И до сих пор открыта рана
незаживающих небес.
* * *
Здесь, по другую сторону забора,
Где, узкий, Леты тянется ручей, -
Мир, как он есть, оставлен без разбора,
Бесхозный, неподписанный, ничей.
И даже небо, – здесь оно иное,
Прозрачное, без привкуса вины,
Иконописца зрение сквозное
В нём достигает высшей глубины.
Казалось, распадётся без проклейки.
Но, видишь: дышит мудрая душа,
Под монотонный звон узкоколейки,
Сквозь сломанные стебли камыша.
Хрустят морозом стянутые лужи.
Изнанка неба в сполохе свинца.
И – первый снег, лохматый, неуклюжий,
Летит на ощупь, над травою кружит,
Доверчиво касается лица…
ДК
В заброшенных домах культуры
пусты заглохшие фонтаны.
Муз гипсовые изваянья
белеют сквозь кусты чертополоха.
И то пройдёт олень,
то белочка заскачет,
но нежный етти в глушь проковыляет
(но говорят, что это прежний сторож),
то – если в небе полная луна -
завоет волк, как нудная собака,
и снова, снова,
снова тишина.
Но времени диктату вопреки
прекрасна прохудившаяся площадь,
где злаки заплетаются в венки
и их съедает замшевая лошадь.
В жару заметно подсыхает пруд,
и сонной ивы выгнутые ветки
указывают где был найден труп
утопленницы – пионерки.
Тут я люблю задумчиво бродить,
отряхивая с чувств напрасное стесненье,
и вольным мыслям просто находить
немыслимое прежде объясненье.
Лопух, люцерна, клевер, хелидон,
на листьях яблонь скачущие блики,
и бабочка парит как Купидон
над зарослями ежевики.
Здесь время поработало киркой,
оставив, впрочем, на привычном месте
всё созданное зодческой рукой, -
так кладбища целителен покой
душе, Психее, бабочке, невесте…
Когда ты здесь – мгновенью нет цены,
а в дебрях Пан балуется с дудою,
и сладкие младенческие сны
в сознании проходят чередою.
Прогулки
Я полный идиот, и нету мне предела!
В высоком воздухе проносится: "шалишь".
От суффикса до от, я слово переделал,
И ты меня другим не удивишь.
Ты помнишь, как мы шли,
Как сыпались каштаны,
В тот день, когда потом я пропивал штаны?
Но разве дело в том?
Но ночи воздух странный,
И мысли благодать,
Что с жизнью мы равны.
Она, накоротке, блуждала где – то рядом.
Возвышен был портвейн, и кортик в рукаве,
А кроме – ничего, нам ничего не надо:
Под каменной луной, на голубой траве…
Пограничник
Пограничник не чувствует больше границы
Он опять перешёл за святую черту
То с кустами постылыми силится слиться
То с моста посягает набрать высоту
Он не помнит в какой он проснулся державе
Но в глазах индевеет полынь да полынь
А по небу плывут облаков дирижабли
В героический град Шаолинь
И врубив ключевую настройку
Навсегда из себя выходя
Он кидает все танки на барную стойку
В ретушь серого злого дождя
За бойцов полыхающих в небе
За подкошенный маком Донбас
Он в ржаную влюбляется корочку хлеба
Как в русалку Кусто – водолаз
А потом аккуратной походкой
Он курсирует полудомой
И луна ему пахнет распахнутой водкой
И волочится снасть за кормой
Андрей Пустогаров
Кременчугское водохранилище
Ставни сомкнуты. Жар свирепеет
над горою. Сквозь щель,
зашипев, солнца желтые змеи
заползли к старику на постель.
Прямо в волны ныряет дорога,
и посыпались с кручи сады,
что же счастья сегодня так много
в распростертом сиянье воды?..
Слышишь – степь пересохла до хруста,
ночь лежит на боку в будяках,
солнца с кровью отхаркнутый сгусток
в оседающий выплюнув прах.
А над морем в лохмотьях заката,
в хриплом пепле ворон
кривобокая белая хата
как горящий стоит Илион.
* * *
На Шестнадцатой станции был шалман
в середине трамвайного круга.
Когда на море падал туман,
для мужчин лучше не было друга.
Там на столик без стульев ставили пиво
и в него доливали водку.
Если кто себя вел крикливо,
его сразу брали за глотку.
А о чем толковали, поди теперь вызнай -
я дитем был с памятью куцей.
Но, наверно, они говорили о жизни
после войн трех и революций.
И о том, что их время уплыло,
и хоть скучно, зато спокойно
доживать средь глубокого тыла -
ни бомбежки тебе, ни конвойных.
А что дед вспоминал, я не знаю,
запивая что – то компотом:
как мальчишкой совсем в журавлиную стаю
он с тачанки бил пулеметом?
Или после, опять с пулеметом,
на Дону прикрывал переправу
и с немецкого берега кто – то
отстрелил три пальца на правой?
И в трамвайном круге ль, овале
моря шум нарастал постепенно
и мальцу напоследок давали
отхлебнуть пива белую пену.
Лиман
Заскрипит облаками, ветрами -
точно к морю за солью возы.
Затрепещет зеленое знамя
виноградной лозы.
Камышами зашепчут лиманы:
"Где-то рядом сады Гесперид".
И живая вода из-под крана
по корявой земле побежит.
Дорожная
Безъязыкие земли, глухая судьба,
ковыли, украины, россии…
Горький пот утираешь со лба,
долго поезд стоит у столба,
затяжных перегонов мессия.
Забивает зрачок неподвижная ширь,
степь да степь неподъемна для глаза.
Водокачка, забор, КПП и пустырь -
край родной, узнаю тебя сразу.
Но едва теплый солнечный прут
сдвинет туч запыленные шторы,
сразу жить соглашаешься тут,
сразу сердце несется, как скорый.
Свежий ветер во весь разворот
да лазури удавшийся отжиг -
и короткая радость цветет
на усталой одежде прохожих.
* * *
С. Жадану
когда ранний серый свет
вымоет из-под век быстрые сны
и предметы нехотя встанут на свои места
выходи из вокзала
в сырой черно-белый воздух
что глубоко дыша
нагоняет тебя на обочине
за сельским костелом
в пять часов утра
тебе выпало испытать на себе
позеленевший от непогоды механизм путешествия
с хрустом сдвигается битый трос дороги
и приводя в движение деревья столбы и колокольни
начинает проворачиваться гнутая катушка равнины
луч из-за горизонта дрожа
рисует на облаках красные буквы
и нежные черви
выползают умирать на асфальте
ночью на станции Чоп
поезд меняет колеса
и золотозубые цыгане
растянут во все небо свои аккордеоны
и вот тогда в поезде без колес
перед пограничным контролем
сквозняк проведет по лицу пальцами
отдающими гарью
новой листвой
и путешествием
атракционом на пустыре
под весенними облаками
Ожидая Путина
Пародия на украинское
К. Кавафису
– Зачем толпятся на Майдане украинцы?
Сегодня Путин прибывает.
– Бездействует что ж Рада и закрыто заседанье,
не издают законов депутаты?
– Сегодня Путин прибывает.
Зачем законы депутатам издавать?
Прибудет Путин, у него свои законы.
– Зачем же президент встал спозаранку
и в зале VIP аэропорта горилку нервно пьет?
– Сегодня Путин прибывает.
Давно уж заготовлена бумага
о Воссоединении с Россией.
Ее преподнесет наш президент.
– Зачем же наши олигархи
в расшитых красных шароварах появились,
зачем на шеях золотые цепи,
зачем в руках – из платины трезубцы?
Зачем у них сегодня те трезубцы?
– Сегодня Путин прибывает,
он любит строить олигархов.
– Что риторов достойных не видать?
Как непривычно их речей не слышать.
– Сегодня Путин прибывает,
все речи будет говорить Павловский.
– Однако, что за беспокойство в городе?
Что опустел Майдан?
И почему, охваченный волненьем,
народ скупает доллары в ларьках?
Спустилась ночь, а Путин не приехал.
И в новостях сказали,
что он катается на лыжах.
И что же делать нам теперь без Путина?
Ведь это был бы хоть какой-то выход.
2005
Уголок переводчика
Андрей Пустогаров
Сухая кровь перевода
"Не искушай чужих наречий, но постарайся их
забыть -
Ведь всё равно ты не сумеешь стекла зубами
укусить!
……………………………………………….
Что если Ариост и Тассо, обворожающие нас,
Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из
влажных глаз?"
О. Мандельштам
1
Если Мандельштам прав и нам не понять, что за реальность стоит по ту сторону перевода, то зачем переводить? Заглянув в Большой англо-русский словарь, легко заметить, что почти у каждого английского слова около десяти (а то и двадцать) значений на русском. Итого примерно 10 в степени N вариантов текста, состоящего из N слов. О каком "объективном" и "точном" переводе может идти речь? И что делать переводчику? Самовыражаться? Честнее было бы заняться этим в оригинальном творчестве.
Итак, где взять критерий? Если автомобиль, инструкцию к которому вы перевели, заводится и едет – значит, вы перевели правильно. Если автомобиль не трогается с места – выбросьте свой перевод. Но если вы переводите не инструкцию, а поэзию. Как быть в этом случае?
Мне нравится такое определение цели искусства – вызывать чувство счастья. Тот же критерий следует применять и к переводу. Но что нужно сделать для достижения этой цели? Попробую зайти с другой стороны.
Перевод, по моему убеждению, должен заполнять лакуны в литературе на родном языке, привносить то, чего не хватает здесь и сейчас. Все наслышаны о современном кризисе русской поэзии.
Собственно, поэзия всегда в кризисе, поскольку ей все время нужно заново соединять вечное и сегодняшнее. Но с этим у нас не ладится уж слишком давно.
Наступившие времена требуют мышления цепкого и конкретного. Но только прививка вечного способна защитить человека от умственных эпидемий, от манипуляций, взятых на вооружение и распространяемых обществом. Соединить изощренность ума с радостным ощущением полноты жизни удалось англоамериканскому верлибру 20 века – Уитмену, Сэндбергу, Паунду, Гинсбергу. Это то сочетание, о котором говорил, обращаясь к Горацио, Гамлет: "Счастлив тот, в ком страстность и трезвый ум так сочетаются, как у тебя". Нелишне было бы взрастить эту традицию и в наших палестинах.
Такого русского верлибра почти нет. Традицию эту начинал Хлебников ("Труба Гуль-Муллы"), но она прервалась. Один из немногих ее образцов – неизданная при жизни автора поэма Луговского "Алайский рынок". Следует, конечно, вспомнить и о верлибрах Бродского. Опыт англоамериканской поэзии отозвался в его лучших рифмованных стихах. Верлибрам же Бродского ума не занимать, а вот с радостью в них туго. Сто очков вперед по этой части даст им доходяга Луговской, сидящий "на каменной приступочке у двери": "Какое счастье на Алайском рынке, когда шумят и плещут тополя!" Почти то же, что и о верлибрах Бродского, я могу сказать о верлибрах большого русского поэта Евгения Рейна: его "рифмованные" стихи нравятся мне гораздо больше. Верлибры Рейна – как будто продолжение книги поэм Луговского "Середина века". Но если безжизненной речь Луговского делал вставной протез коммунистической идеологии, то Рейн, отбросив этот протез, воспроизвел внешнюю форму поэм Луговского, но, увы, не нашел для нее внятного содержания.