Своей интонацией, мотивами, образами "Книга пейзажей" во многом напоминает сборник испанского поэта Антонио Мачадо "Одиночества, галереи и другие стихотворения" (1907). У обоих поэтов общий учитель, "сын Америки и внук Испании" - Рубен Дарио. Но главное: они одинаково смотрят на мир. Их пейзажные зарисовки мастерски детализированы, импрессионистичны, иногда окрашены "светлой печалью". Сад, кусты роз, ветер в листве деревьев, весенний либо осенний вечер, лунный свет, дорога, ведущая неизвестно куда… Хорошо идти в одиночестве - мечтая, размышляя; лучше, конечно, вдвоем с любимой… Совпадения подчас даже удивляют.
У Лугонеса - концовка стихотворения "Осенняя отрада":
В чаше фонтана устало
плещет вода, засыпая.
У Мачадо - концовка стихотворения "Солнце - огонь неистовый…":
Вечер и сад. Как тихо!
И чуть слышно вода журчит.
Звучащий фонтан и у испанца, и у аргентинца - символ времени. И оба поэта ведут со временем тихий и неторопливый разговор. Родственные души, они - "в родстве со всем, что есть". Но есть у Леопольдо Лугонеса символ-образ, который у Антонио Мачадо не встречается ни в одной из книг:
Молчащий фонтан похож
на мраморное надгробье.
Почему появился этот образ? Предчувствие личной трагедии?
В двадцатые годы Леопольдо Лугонес - главный поэт Аргентины, классик, мэтр. Он не скрывал своих амбиций, он хотел быть главным и вот - добился этого. В тогдашней "Антологии современной аргентинской поэзии", изданной Хулио Ноэ, Лугонесу было отдано шестьдесят шесть страниц; остальным тридцати поэтам пришлось довольствоваться сто двадцать одной страницей. Конечно же, "этим остальным" было обидно, но время подтвердило: всем было воздано по справедливости.
В 1928 году Лугонеса избрали председателем только что созданного Общества аргентинских писателей.
Литературной работой интересы Леопольдо Лугонеса не исчерпывались. Он был президентом Национального совета по образованию, представлял Аргентину в Комиссии Лиги Наций по интеллектуальному сотрудничеству. Много времени Лугонес всегда - и особенно в последнее десятилетие своей жизни - отдавал политической борьбе. При этом его политические взгляды менялись кардинальнейшим образом. Поначалу он был бунтарем-анархистом и социалистом, затем - демократом и либералом, позже - сторонником крайнего национализма и "сильной власти". Вот уж поистине: "полное несходство взглядов ".
К сожалению, политических "переломов" (словечко Борхеса) в жизни Лугонеса - как, впрочем, и в истории Аргентины - было действительно в переизбытке. И они вряд ли обогатили его творчество. Политика была не самой удачной маской из тех, что примерял на себя Леопольдо Лугонес. Все тот же Хорхе Луис справедливо заметил: "Он подлинный вне этих политических личин" .
Что за бес искушал писателя?
Когда в сентябре 1930 года в результате государственного переворота президентом страны стал генерал Урибуру , Леопольдо Лугонес поспешил войти в его ближайшее окружение. Группа офицеров выразила генералу-президенту недовольство тем, что тот приблизил к себе "штафирку" Лугонеса; на это Урибуру ответил с усмешкой: "Не волнуйтесь. Он здесь только для того, чтобы писать за меня". Лугонес не мог не сознавать, каково к нему истинное отношение правителей страны. Самолюбие его, конечно, было уязвлено. Но полагая, что он делает это во благо Аргентине, официально признанный "национальным гением" Леопольдо Лугонес еженедельно, словно прилежный ученик, писал статьи, в которых воспевал грядущую Эру Меча. (Эти статьи Борхес называл жалкими, но вспомним слова из некролога: "При жизни о Лугонесе судили по последней мимолетной статье, которую позволяло себе его перо. Теперь он обладает всеми правами умерших, и судить о нем нужно по лучшему из написанного".)
Тончайший лирик и громогласный апологет военной диктатуры, - как они уживались в одном человеке? Вопрос, увы, уже абсолютно риторический. До поры до времени как-то уживались.
Но настал роковой для Лугонеса день. 18 февраля 1938 года он приехал на поезде в северо-восточный пригород Буэнос-Айреса Тигре и там, в гостинице "Эль-Тропесон", свел счеты с жизнью.
Перед смертью поэт написал письмо: "Прошу, чтобы меня похоронили в земле, без гроба, без какого-либо знака или упоминания обо мне. Запрещаю называть моим именем общественные места . Никого ни в чем не виню. Ответственность за все лежит только на мне, на моих поступках" .
Никаких объяснений, почему добровольно уходит из жизни…
Для всех, кто знал Леопольдо Лугонеса, его самоубийство стало полнейшей неожиданностью. Лугонес был человеком скрытным, не склонным распахивать перед кем-либо свою душу - все, что он хотел бы сказать людям, он переносил на бумагу, преобразовывал в стихи. Может быть, иссяк талант поэта? Все-таки ему было уже шестьдесят три. Но, хотя поэзия, несомненно, - дело молодых, Лугонес как поэт не исчерпал себя и в тридцатые годы. Свидетельство тому - книга "Романсы Рио-Секо" ("Romances del Río Seco"), вышедшая в 1938 году вскоре после смерти автора. Может быть, он совершил какой-либо "некрасивый" поступок? Но что же должен был сделать литератор, чтобы вынести самому себе смертный приговор?.. Хотя Лугонес и писал постоянно о смерти, он был, как утверждают его друзья, жизнелюбом. Психическими расстройствами поэт не страдал… С невыносимой для себя ясностью понял: для власть имущих он - "полезный дурак" и не более? Или, может, в какой-то момент он остро осознал (если воспользоваться пушкинскими словами): "Служенье муз не терпит суеты"? Что же гадать? - тайна самоубийства великого аргентинца до сих пор не раскрыта. Определенно можно сказать только одно: с собой Лугонес покончил не в состоянии аффекта.
Перуанский поэт-модернист Хосе Сантос Чокано (1875–1934) написал в конце жизни стихотворение "Ностальгия":
Уже десять лет, как я
странником в мире стал.
Слишком мало я жил!
Но слишком устал!
Живущий наспех - навряд ли живет;
не будет плодов, если нету корней.
Рекой быть бегущей, быть тучей летящей,
никем и ничем быть для близких людей -
столь грустно. Но видеть лишь реку в ущелье,
лишь тучу средь неба - стократно грустней.Хотел бы я деревом быть, а не птицей,
не дымом костра, но охапкою дров,
и странствиям землю родную
теперь предпочесть я готов;
мой город родной - колокольные звоны,
балконы, ограды, резные врата
и узкие улочки - каждому дому
отрадна привычная здесь теснота.
Стою на краю
горной тропки один.Смотрю, как змеится дорога,
петляет, доходит до самых вершин;
и я понимаю, что путь мой - далек,
что крут каждый кряж,
кремниста земля,
печален пейзаж…Господь! Я устал от скитаний,
меня ностальгия схватила рукой
за горло… Я страстно желаю теперь
быть дома, сидеть окруженным родней,
и всем бы с охотой я тысячу и одну
историю жизни своей рассказал,
о бедах поведал бы я, о победах,
и знаю заранее грустный финал:
Слишком мало я жил.
Но слишком устал!
Подобное стихотворение мог бы создать и Лугонес - только он, стараясь не выплескивать свои чувства безудержно, сделал бы его, наверное, более гармоничным. Леопольдо Лугонесу, певцу Аргентины, пришлось не раз жить вдали от родины; трижды - в 1906, 1911 и 1924 годах - он ездил в Европу (в Париже он даже издавал журнал "Revue Sud-Américaine"). Все эти поездки лишь обостряли любовь поэта к родной земле. Последняя книга Лугонеса называется "Романсы Рио-Секо", - и он отнюдь не случайно дал ей такое имя. Рио-Секо - город, где поэт родился. Еще в сборнике "Стихи родового гнезда", вышедшем за десять лет до смерти, Лугонес писал:
И земля - я на ней был рожден,
и хочу я быть в ней погребен.
Круг земной жизни поэта замкнулся… Расхожей и уже почти ничего не значащей стала фраза Достоевского: "Красота спасет мир". Красота мира не спасла Лугонеса-человека. Но стихи, в которых Лугонес-поэт воспел красоту мира, безусловно оказались спасенными от забвения.
Виктор Андреев
Огненный дождь
ПОСЛАНИЕ РУБЕНУ ДАРИО
Учитель, Весна к нам снова явилась,
и мне она повелела опять
беспрекословно ей сдаться на милость
и стихами письмо написать.Весна на тебя в обиде, конечно:
она, сверкая звездами очей,
цветы на полянах целует нежно, -
а ты ничего не пишешь о ней.Она не в радость тебе неужели?
Быть может, ты ни в кого не влюблен?
Ты раньше был полон жизни в апреле.
А ныне тебя утомляет он?Мюссе был с любовью шутить не намерен,
он ей отдавал всю нежность и пыл,
а ты себе оставался верен:
беспечен и легкомыслен ты был.Призналась Весне над рекою ракита:
безумно она в соловья влюблена,
но в этом году им, должно быть, забыта.
Конечно, всплакнула немножко Весна.Но, впрочем, печалиться ей не пристало,
и вправе тебе она бросить упрек,
ведь прежде такого и не бывало,
чтоб ты любовью земной пренебрег.Я вновь вспоминаю вечер далекий:
с любимой вдвоем… под ясной луной…
Рубена Дарио страстные строки
в гармонии с чуткою тишиной…Учитель, пусть флейта твоя нас манит
в бессонные дали весенних ночей.
Без соловья что с розою станет,
что станет с душой без песни твоей?Перевод Виктора Андреева
ОКЕАНИДА
Ярилось море, пенилось, ревело
от похоти, стан обнимая твой,
но берег длинною своей рукой
тебя укрыл. Твое нагое телово мраке ночи на песке белело,
и звездный свет мерцал над головой,
и по равнине он скользил морской,
ведь море без добычи присмирело.С кошачьей лаской, нежною волною
оно теперь стелилось пред тобою,
и голос его вкрадчивый дрожал,скользило по твоей упругой коже,
пьянило, чтоб затем в твое межножье
волной вонзиться - острой, как кинжал.Перевод Виктора Андреева
СТАРОСТЬ АНАКРЕОНА
Кончался день. Из алых роз корона
увенчивала вдохновенный лик.
Божественных созвучий бил родник,
полн искристого солнечного звона.В лад сладостным стихам Анакреона
звук мерный и глухой вдали возник:
мычало море, как безрогий бык,
впряженный в колесницу Аполлона.И ливень роз!.. Поэт склонил чело,
в его душе отрадно и светло, -
как будто в жилы юный пламень влили!Он чувствует: в его кудрях цветы;
к ним протянул дрожащие персты…
Венок был не из роз - из белых лилий.Перевод Михаила Донского
КОКЕТКА
В обрамленье струистом золотого каскада
абрис нежной головки так утончен и строг,
и просторный копотик - ей приют и отрада
от забот повседневных и житейских тревог.Вырез в меру нескромен. Дразнит запах медвяный.
И лазурная жилка размытой чертой
белизну оттеняет лилейной поляны,
затуманенную лишь слегка кисеей.Как хрупка ее грация, как подобраны краски,
как идет ее облику этот деланый сплин!
И толику иронии к ее милой гримаске
добавляет умело нанесенный кармин.В глуповатых глазах нет ни дум, ни мечтаний,
затуманен вечерними бденьями взор,
а тщеславною ножкой в узорном сафьяне
попирает она пестроцветный ковер.Что-то шепчет поклонник. Речь игриво-пустая…
Она веер сжимает, - поза так ей к лицу! -
веер вздрогнет лукаво, невзначай осыпая
его сердце мгновеньем, превращенным в пыльцу.Перевод Михаила Донского
МАКОВОЕ ПОЛЕ
В парче златой и в рубище, в убогой тоге,
о соблазнительница Хлоя , ты - прекрасна!
Юнцы безусые влюбляются напрасно,
едва завидят в поле, на дороге,слагают оды и рондели недотроге.
Стерня и терние в кровь жалят властно
ланиты, ноги. Солнце светит ясно.
Гвоздики - алы; маки в золотистом стогесокроют страстный поцелуй и всклики…
Стыдливый ветерок колышет зыбко
душистые цветы и солнечные блики.Слетает вздох. Блаженная улыбка.
И, словно в неводе, в льняных сетях туники
блеснет игриво розовая рыбка.Перевод Владимира Литуса
ЛЕНИВАЯ УСЛАДА
В вечерний томный час, когда прохлада
лениво льется в дом, последний яркий штрих
лучом златым коснется стен. Дворец наш тих:
убежищу покой и сон - отрада.Светило - страж блистающего града -
луна в зеленом мареве. В листах сухих
паук, средь звезд немых, сплетает тонкий стих.
Колышется незримая преграда.Мышей летучих тьмы… Покой недолог.
Шуршит, словно живой, китайский полог.
Уносит нас безжизненная негарекой - теряем под собой земную твердь;
поток достигнет сумрачного брега, -
в чертоги тайные, где затаилась смерть!Перевод Владимира Литуса
ПЛАТОК
Хавьеру де ВианеИную красоту приобретая,
небесный свод весенне-молодой
темнеет, словно бы гипноз ночной
его объял от края и до края.