Никарагуанец Рубен Дарио в последнее пятнадцатилетие XIX века без устали ездил по странам Испанской Америки и собирал единомышленников под знамя модернизма. Всегда доброжелательный, не испытывающий черной зависти к другим литераторам, а старающийся всячески помогать им, Дарио притягивал к себе молодых поэтов, словно магнит. В Буэнос-Айресе, где он начиная с 1893 года прожил несколько лет, вокруг него сразу же образовался кружок талантливых писателей, только-только вступающих в литературу. Двадцатилетний Леопольдо Лугонес, приехавший в аргентинскую столицу в начале 1896 года и ведомый судьбой, не мог не оказаться в этом кружке: он уже прочитал вышедшую в 1888 году в Чили книгу Рубена Дарио "Лазурь" (принято считать, что именно книга "Лазурь" возвестила о рождении в Латинской Америке модернизма) . Второй модернистский сборник Дарио - "Языческие псалмы" - вышел в 1896 году в Буэнос-Айресе. Теперь никарагуанский поэт становится общепризнанным вождем созданного им литературного течения. Через год, в 1897-м, появилась и первая значительная книга аргентинского модернизма. Ее автор - Леопольдо Лугонес. Название - "Золотые горы" ("Las montañas del oro").
Как замечает литературовед Карлос Облигадо, "есть в этой книге юношеское стремление обновить поэзию" . Но если зачастую амбиции "юных гениев" оказываются безосновательными, то в данном случае они были оправданными. Стихи Лугонеса стали действительно новым словом в аргентинской литературе. Рубен Дарио принял книгу Леопольдо Лугонеса с восторгом. Никарагуанский писатель - без каких-либо "но" - признал незаурядный талант молодого поэта и был искренне рад тому, что нашел в Аргентине друга и ученика. Нет, уже не ученика - зрелого мастера. Среди многочисленной толпы маленьких аргентинских "рубендарийчиков" Лугонес, конечно, резко выделялся: с самого начала он сумел соединить общемодернисткую "музыку губ" с собственной "музыкой души".
Среди нервически возбужденных поэтов Леопольдо Лугонес выделялся и своим внешним спокойствием. Молодой аргентинец почти всегда старался не выплескивать наружу страсти, несомненно обуревавшие его. По всей видимости, это в Лугонесе особо понравилось Рубену Дарио. Позже, в "Маленькой карнавальной поэме" (сборник "Песнь Аргентине"), никарагуанский литератор напишет о нем:
В Лугонесе я с давних лет
ценю бесспорно: он - поэт,
таящий в сердце жар и свет
иллюзий и фантазий.
Спустя почти столетие, в 1984 году, Хорхе Луис Борхес в беседе с аргентинским радиожурналистом Освальдо Феррари говорил: "Нет сомнения, одно из важнейших течений в испанской литературе - это модернизм; как указывает или как замечает в своей "Краткой истории модернизма" Макс Энрикес Уренья , это течение, повлиявшее на великих поэтов Испании, зародилось по эту сторону Атлантики; вспомним великие имена: Рубен Дарио, которого Лугонес называл своим учителем, вспомним самого Леопольдо Лугонеса, Хаймеса Фрейре и еще многих других… Все они были нашими писателями, писателями Америки, а позже повлияли на великих поэтов Испании. Я вспоминаю свой разговор с одним из крупнейших испанских поэтов - с Хуаном Рамоном Хименесом; он говорил мне, что был изумлен, когда читал книгу Лугонеса "Золотые горы". Он давал читать эту книгу своим друзьям, и они тоже изумлялись. Позже Хуан Рамон Хименес стал… да, он как поэт превзошел Лугонеса; но это не должно нас смущать, Лугонес все же был раньше него. Конечно, можно сказать, что модернисты просто-напросто подражали Верлену и Гюго; но ведь нет, наверное, труднее задачи, чем перенести музыку с одного языка на другой…"
Во второй книге - "Сумерки в саду" ("Los сгерúsculos del jardín"), вышедшей восемь лет спустя после "Золотых гор" и принятой модернистами тоже на "ура", Леопольдо Лугонес предстал перед читателями в основном как автор сонетов. Поступил он довольно хитро: старую стихотворную форму соединил с новым поэтическим языком. И надо отметить, сонет был одной из любимых форм Лугонеса. В этом нет ничего странного, ведь сонеты позволяли ему наглядно показать мастерство стихотворца, которым он овладел уже в совершенстве. (В рассказе "Секрет Дон Хуана" Леопольдо Лугонес ничтоже сумняшеся упоминает самого себя - как автора безупречных сонетов.)
А третья книга Лугонеса - "Чуждые силы" ("Las fuerzas extrañas"; 1906) - оказалась для аргентинских читателей совершенно необычной. Это была книга фантастических новелл. В беседах с Освальдо Феррари восьмидесятипятилетний Борхес вспоминает о сборнике Леопольдо Лугонеса не раз. "Я полагаю, что первым аргентинским писателем, сознательно разрабатывавшим фантастический жанр, был Леопольдо Лугонес, автор сборника "Чуждые силы"… Книга не заигрывает ни с декоративной прозой модернистов, ни с архаизированной прозой тех, кто подражал испанцам… Это, без сомнения, - великая книга". И далее: "…литература Южной Америки, в отличие от североамериканской литературы, была в целом литературой реалистической либо костумбристской . Лугонес первым опубликовал на нашем континенте, в Южной Америке, книгу фантастических рассказов; разумеется, я говорю о книге "Чуждые силы", она появилась, кажется, в 1905 году, хотя я могу и ошибаться . Но как бы там ни было, это первая у нас книга фантастических рассказов; Лугонес написал ее, конечно же, под влиянием Эдгара Аллана По, но ведь Эдгара По мы все читали, но никто не написал книги "Чуждые силы". Никто, кроме него…"
Однако роды фантастической литературы были тогда, вероятно, преждевременными. Во всяком случае, фантастической прозы, которая оказалась бы заметным явлением в латиноамериканском искусстве, не появлялось в Аргентине вплоть до 1940 года: в этом году был опубликован роман Адольфо Биой Касареса (1914–1999) "Изобретение Морелл" . И вряд ли можно считать случайностью то, что в этом же году Борхес (совместно с Биой Касаресом и его женой Сильвиной Окампо) составляет "Антологию фантастической литературы". В Латинской Америке наступает время великой фантастики. В Аргентине середины XX века ее самыми значительными творцами стали, без сомнения, Хорхе Луис Борхес и Хулио Кортасар.
В 1909 году выходит новая книга Леопольдо Лугонеса - "Лунный календарь души" ("Lunario sentimental"). В творчестве писателя этот сборник уникален: более никогда под одной обложкой он не объединял поэзию и художественную прозу. Уникальна книга и по другой причине: остальные сборники Лугонеса (даже "Оды в честь столетия", "Odas seculares"; 1910) тематически разнообразны, а здесь все произведения (и стихи, и проза) посвящены только "лунной теме".
Надо сказать еще и о другой особенности " Лунного календаря…". Об особенности, которая, как показало время, сыграла весьма заметную роль в развитии поэтического искусства всей Латинской Америки. В книге Леопольдо Лугонеса, впервые в аргентинской литературе, появляются стихи с неравносложными строками (в этот же период такие стихи стал писать и Рубен Дарио). Научившись "держать форму", Лугонес явно осознал подстерегавшую его опасность "гладкописи", когда, не особо напрягаясь, можно писать о чем угодно. Да, поэзия - это, конечно, ремесло; ну а как быть с вдохновением? Как быть с вечной неуспокоенностью творца? Аргентинский поэт, которому уже тесны рамки классической поэзии, создает "рваный", или, как он сам говорил, свободный стих. И определяет его весьма знаменательно: "Свободный стих есть нечто простое и великое: завоевание свободы". Но сразу же подчеркивает: "Любое обращение к свободному стиху может быть оправдано мастерским владением прекрасным классическим стихом: только это дает нам право на нововведения. Тут в силу вступает элементарная честность". А в поэтической честности самого Лугонеса никто из современников не сомневался, никто даже и не думал оспаривать подобную аксиому.
Никто, конечно, не станет спорить и с тем, что луна - давняя и желанная гостья литературы. Можно вспомнить, например, великую книгу Сирано де Бержерака "Иной свет, или Государства и империи Луны" либо романы Жюля Верна "С Земли на Луну" и "Вокруг Луны". Но считается, что непосредственным предшественником Лугонеса был поэт Жюль Лафорг , издавший в 1885 году "Подражание государыне нашей Луне". Вероятно, так и есть, ведь аргентинский поэт зачитывался Верленом и "проклятыми" поэтами. Но вместе с тем Лугонес в своей книге ни разу не упоминает имени Лафорга. В предисловии к "Лунному календарю души" он говорит о своем давнем замысле даже, на первый взгляд, нечто странное: "Целая книга, посвященная луне. Что-то вроде мести, о которой мечтаю практически с детских лет, каждый раз, как жизнь загоняет меня в угол". И далее: "Была ли где-нибудь в мире более чистая и тяжкая работа, чем воспевать луну в отмщение жизни?" Стихи о луне - как средство отмщения?.. Ларчик открывается просто: "лунная тема" предоставляла поэту-модернисту прекрасную возможность уйти от "низкой" земной жизни "навстречу Красоте". И понятным становится, почему аргентинский "лунатик" Леопольдо Лугонес называет своим учителем испанского "лунатика", живущего грезами о прекрасном, - Дон Кихота.
Как бы там ни было, перекличек с Лафоргом в книге Лугонеса предостаточно - взять хотя бы карнавальный мотив "лунной темы", звучащий в обоих сборниках (без перекличек было, разумеется, не обойтись, ведь главная героиня упоминаемых книг - "любимица всех поэтов"). Но есть, пожалуй, одно существенное различие между "Подражанием…" Лафорга и "Лунным календарем…" Лугонеса: в книге французского поэта - трагическая интонация, смягченная иронией, в книге его аргентинского собрата - ирония без какого-либо трагизма.
Профессиональные литературоведы, анализируя влияние творчества того или иного поэта на другого, подбирают цитаты, приводят убедительные "доказательства". Но самим поэтам никакие доказательства не требуются. Они интуитивно угадывают различные влияния (а влияния далеко не всегда бывают явными) и, как правило, не ошибаются. Мексиканский поэт, нобелевский лауреат Октавио Пас (1914–1998) в эссе "Перевод: словесность и дословность" (1971), касаясь проблемы "Лугонес - Лафорг", пишет: "В 1905 году аргентинец Леопольдо Лугонес, один из величайших и наименее изученных поэтов из всех писавших на нашем языке, опубликовал сборник стихов "Сумерки в саду", где впервые в испаноязычной поэзии появляются характерные лафорговские черты: ирония, столкновение между разговорным языком и литературным, необузданная образность… В 1909 году Лугонес публикует "Лунный календарь души"; книга эта, хоть и написанная в подражание Лафоргу, оказалась одной из самобытнейших книг своего времени… Влияние "Лунного календаря" на латиноамериканских поэтов было огромным…" .
А еще в связи с "лунной" книгой Леопольдо Лугонеса невольно вспоминается - уже в который раз! - и Хорхе Луис Борхес . Дело в том, что в начале двадцатых годов молодой Борхес создал в аргентинской литературе авангардистское течение: ультраизм. Он считал себя безусловным новатором, революционером в поэзии, творцом совершенно необычных образов и метафор. Пройдут годы, и повзрослевший Борхес будет не раз признаваться: ультраизм берет свои истоки в "Лунном календаре души". Прав он в данном случае или не прав, судить не берусь. Но вот что любопытно: Хорхе Луис, в конце концов выбравший свой собственный путь вне всяких "измов", отрекавшийся от "грехов молодости", книгу Лугонеса хвалил неизменно…
Для Аргентины 1910 год был знаменательным: в этот год торжественно отмечали столетие Майской революции и независимости страны. Леопольдо Лугонес несомненно посчитал себя обязанным откликнуться на данное событие. Так появились упоминавшиеся ранее "Оды в честь столетия". Как мне представляется, аргентинскому поэту удалось избежать трескучей помпезности. И причина здесь, видимо, в личностном отношении Лугонеса к людям, свершившим революцию и затем ставшим солдатами Войны за независимость. Поэт XX века, занятый "ничтожной злобой дня", несомненно тоскует по "эпохе великих", по эпосу той поры. Он хотел бы жить во времена великих событий и великих страстей, хотел бы "стать другим " (это прочитывается и в "Лунном календаре души").
И тут следует отметить: желание стать другим было свойственно почти всем латиноамериканским модернистам. Об этом постоянно писал и Рубен Дарио. В качестве примера приведу его сонет "Среди звезд":
Значенье звезд открыто в ученье Пифагора,
и я его глазами смотрю, судьбу пытая,
но Пифагора душу соединил, без спора,
с Орфеевой душою, искусство почитая.Я знаю, что я грешен - я изгнан был из рая,
огонь богов похитил, дал яблоко раздора
богиням и созвучий мила мне цепь златая,
и жадно пью бескрайность лазурного простора.Но что свершу в грядущем? Другим хотел бы стать я,
завоевав победу, познав друзей объятья,
и выбрать надлежит мне одну из двух дорог.След черепахи вижу я на песке прибрежном,
меня ведет он к музам, моим подругам нежным,
туда, где торжествует победу только Бог.
В "Одах в честь столетия" греза о "другом" вела Лугонеса только к одной музе - Каллиопе, музе эпической поэзии. И стихи в книге, несмотря на постоянно проявляющуюся "задушевность", звучат, конечно, в полном соответствии с ее названием. А победу на полях сражений тогдашней аргентинской литературы он своими патриотическими одами одержал безусловную - сравниться с ним из поэтов-соотечественников не смог никто .
Стихотворные сборники, изданные Леопольдо Лугонесом впоследствии, по своей интонации совсем иные, чем "Оды в честь столетия". Это - "Книга веры" ("El libro fiel"; 1912), "Книга пейзажей" ("El libro de los paisajes"; 1917), "Золотое время" ("Las horas doradas"; 1922), "Романсеро" ("Romancero"; 1924), "Стихи родового гнезда" ("Poemas solariegos"; 1928). Теперь, как и в первых книгах, Лугонес - лирический поэт, служитель музы Евтерпы. Правда (и это видно невооруженным взглядом), его новые сборники в целом резко отличаются от прежних. Нет, стих не утратил музыкальности и красочности (см., например, стихотворение "Уже…"), но лишился барочной метафоричности, стал едва ли не аскетично простым . ("В родстве со всем, что есть, уверясь, // И знаясь с будущим в быту, // Нельзя не впасть к концу, как в ересь, // В неслыханную простоту", - писал Борис Пастернак.) Многоречивый в ранних стихах, Леопольдо Лугонес отныне скуп на слова. Весомость, значимость поэтического слова увеличились. Все большее место в лугонесовских книгах стали занимать миниатюры: четверостишия, а то и двустишия .
У Лугонеса всегда было пантеистическое отношение к природе. Вот выдержанное безусловно в "модернистском духе" стихотворение "В минуту покоя" - из сборника "Золотое время":
Затихший мир засыпает.
И тополь зеленой кроной
небесную синь заслоняет.Он жаждет - ввысь устремленный,
свободный, обретший сознанье -
прозреть красоту мирозданья
в лазурном окне небосклона.
Но аргентинский поэт не ограничился "лазурным окном небосклона". Он стал находить красоту повсюду: и в незамысловатой песне лесной пичуги, и в каплях дождя, и в полевом цветке, и в обыденных мелочах жизни. Вспомним слова Борхеса: он "с кропотливой любовью глянул на каждую травинку и птицу…". Нет сомнения, Лугонес всматривается и вслушивается в окружающий мир, словно ребенок, для которого все в нем - внове. Собственно говоря, поэт (в идеале) таким и должен быть.
Ты - счастлив. Видишь, словно бы впервые,
и синь воды, и синий небосвод…
Это - строки из стихотворения "Очарование", которое включено Лугонесом в "Книгу пейзажей". Вся книга - признание поэта в любви к родной земле. Признание сокровенное, долгие годы таимое в душе и вот теперь высказанное вслух. Возможно, с некоторым смущением: ведь признается-то он в любви публично… Таких лирических стихов аргентинские поэты до Лугонеса еще не создавали.