Калач нагнулся над сыном, уткнувшимся носом в подушку, только глаз был не ночной, не детский.
- Да ты что это, ночью-то?
- Идет?
- Ну, идет, - вздохнул Калач.
- И сейчас?
- И сейчас.
- Где война?
- Постреливают… в разных местах…
- А англичане - за немцев?
- Знаешь, Серега, сколько сейчас времени?
Серега помолчал. Калач погладил его по голове.
- Пап, а когда мамка приедет?
- Скоро, сынок, скоро. Спи.
- Не спится, - сказал со вздохом Серега.
- Не спится, а ты спи.
Калач пошел в гостиную, где сидел Ермаков, но не писал, а смотрел на разложенные перед собой бумаги и о чем-то думал, попыхивая "Дымком".
- Михаил Петрович, - как-то странно сказал он, - все это ведь липа.
- Конечно, - сказал Калач, - но для гуманного дела.
- Нет, - сказал Ермаков, - вся эта затея липовая.
И Калач понял, о чем говорил профессор.
- Ерунда, - сказал Калач. - Она пензенская крестьянка, сила в ней мужицкая. Я не верю.
- Вы, наверно, заметили, что я с вами на эту тему вообще избегаю разговоров?
- Да.
- Но все-таки мне надо вам кое о чем рассказать. Мне кажется, что вы тот человек, которому надо, необходимо сообщить правду.
- Можно без предисловий, - отозвался Калач, - я ж ведь еще раньше понял, о чем вы мне хотите сказать, и сказал, что не верю в это. То есть, конечно, я могу предположить… Но в этом случае мое существование здесь представляется весьма маловероятным.
- Что это значит? - спросил Ермаков.
- И она это знает, - продолжил, не отвечая на вопрос профессора, Калач, - прекрасно знает. Я испытываю самые современные машины, но человек я сам самый несовременный. Люблю один раз и навек. Но распространяться об этом не люблю, говорю вам, как врачу, чтобы вы просто поняли меня. Поняли, что для меня значит то, о чем вы так легко хотите сказать.
Ермаков придвинул к себе бумаги, начал снова писать, а потом уже, не отрываясь от писания, стал говорить, не глядя на Калача и не поднимая глаз:
- В общем, считайте, что я вам это сказал. Считайте, что я сказал вам еще о некоторых вещах. Что бы ни случилось в течение ближайших суток, или трех суток, или даже недели - вы отец троих детей. Я не говорю о вашей общественно полезной деятельности, она значит невероятно много, но только лишь дети ставят нас в цепь воспроизводства жизни. Вы перед ними поэтому в наибольшей ответственности состоите. Ни в чем другом человеку нет спасения, кроме как в детях.
- Я могу лекарства достать, - тихо сказал Калач, - какие хотите. Только на бумажке мне названия запишите.
- Это хорошо. Это здорово, - ответил, не отрывая глаз от истории болезни, Ермаков. Но так никаких названий лекарств и не дал. Только сказал: - На следующей неделе будем оперировать. Вы согласны?
Калач кивнул…
Следующей ночью тетя Даша "выкрала" историю болезни и на пять минут дала ее почитать Клаве. В кабинете ждали Ермаков и Калач. Тетя Даша принесла историю болезни и почему-то отдала Калачу.
- Ну что, поверила? - нервно спросил Ермаков.
- Поверила, - сказала тетя Даша, - очень даже поверила, заулыбалась.
Калач приехал домой, положил том фальшивой истории болезни в стол, хорошо спал. Но утром позвонил ему Ермаков и сказал, чтобы он срочно приезжал, если хочет застать. Вечером Клава умерла.
Приехали друзья - Николай Федорович, Рассадин, Виктор Ильич, Кравчук, генеральный конструктор. Генеральный, правда, заехал на минутку, машины не отпуская, расцеловал Калача, сказал ему, что закрыл программу испытаний на неделю.
- А может, и на две, - добавил он, - в общем, сколько тебе времени нужно, столько и…
Он запнулся на этом "и", помолчал, держа Калача за обшлаг пиджака.
- Машину твою никому отдавать не хочу. Сам ее доведешь…
Уехал.
Приехала Светка, каменная от горя. Кинула в передней два здоровенных тюка с бельем - привезла из прачечной. Весь вечер ни на шаг не отходила от отца.
На кухне Калач сказал Николаю Федоровичу:
- Она спрашивает: "Как мне, Миша, быть?" А я сам жду от нее слов - как мне жить-то дальше без нее? Я ведь не знаю. Но спросить нельзя, потому как, если спрошу, поймет она, что умирает. Как жить мне дальше, я не знаю. И слов таких от нее не услышал. Если б не дети - лег бы рядом с ней, вены себе вскрыл. Потому что это не она умерла. Это я умер.
Николай Федорович молчал. Золотой он был человек - умел слушать и молчать.
Год прожил Михаил Петрович в Москве, а потом улетел в Арктику. Работа в Арктике медвежья, сил требует больших…
Решение командира
Калач открыл глаза.
- А они здесь, оказывается, поигрывали в преферанс, - крикнул из соседней комнаты Лева Яновер. - И один парень подзалетел на семьдесят два рубля.
Калач закрыл ящик аптечки. Брошенная зимовка. Заколоченные окна. Ветерок скулит в тумане. "Хабаров", вросший во льды. Женщина в голубом пальто с авоськой желтых лимонов. И Санек с "кольтом" в руке…
- А один, особенно смелый, на тройной бомбе сидел и втемную мизерился! - продолжал Лева. Видать, он там нашел "протокол", разграфленную крест-накрест бумагу с записями игры.
- Юзик, Лева, - крикнул Калач, - займитесь-ка бензином!
- Ясно, - сказал из коридора Бомбовоз, и было слышно, как они гремели всякой рухлядью, пробираясь на выход.
В коридоре тонко пахло табаком "Кепстан" от трубки штурмана. Он стоял в кают-компании и молча глядел на большой транспарант, на котором осыпались белила и выцвел кумач. Надпись гласила: "Привет новой смене и морякам ледокола "Дежнев"!"
- Николай Федорович, - спросил Калач, - ты заглядывал на радиостанцию?
- А вот она, за стеной, - сказал штурман. - Такие супергетеродины там в запаске лежат фирмы "Дженерал электрик" - исключительные! Давно таких рудиментов не видел!
- Станция работает?
- Да, я посмотрел. Аппаратура в порядке. Все-таки хватило ума у радиста на гвоздочек взять дверь - иначе бы мишки устроили там большой концерт! Потом там стоит "солдат-мотор", можно, в крайнем случае, от него питаться. А что?
- А харч на зимовке есть?
- А что такое? - еще раз спросил Николай Федорович.
- Знаешь, Николай Федорович, - сказал Калач, - есть в журнале такой раздел - "Хочу все знать".
- Харч специально не смотрел, однако там на камбузе краем глаза увидел пару ящиков каких-то консервов. Можно пошарить по домам. В крайнем случае, на циглеровской возьмем, там есть, это точно. И, между прочим, стоит полбочонка рома самого отменного качества. Шесть лет назад со Старковым…
- Спасибо, дорогой, - сказал с улыбкой Калач, - алкогольных проблем у нас на сегодня хватает. Посмотри-ка еще раз рацию, и повнимательнее.
- Миша, - сказал штурман и подошел вплотную к командиру, - или я совсем уже стал старый хрыч, или ты брось выкрутасы!
- Ладно, - махнул рукой Калач и вышел из дома.
Туман немного поднялся, кажется, метров на десять.
А может, и не поднялся. Юзик и Яновер уже катили к вертолету бочки с бензином.
- Круче, круче забирай, - руководил Яновер.
Калач взглянул на часы - подходило время вызова.
Он забрался в вертолет, включил станцию, поговорил с Кобзоруковым, но новостей никаких сообщить ему не мог. Надо было погреть машину. Юзик отцепил антенну зимовки, Яновер включил зажигание, зачихал двигатель, потом взревел. Калач поднялся наверх и сел на свое место. Оба бака были полны. Калач достал из планшета карту, положил рядом, на клочке бумаги написал: "Н.Ф.! Я ушел за радистом, вернусь через полтора часа. Извини, что все так вышло, но не могу рисковать ни тобой, ни ребятами. Если через шесть часов не приду - доложи в Москву, налаживай жизнь здесь. Назначаю тебя своей властью командиром экипажа. Калач". Он свернул трубочкой записку, притянул к себе Леву и прокричал ему в ухо:
- Снеси Николаю Федоровичу записку и закрой дверь, а то дует!
- О’кей! - сказал Лева, спустился вниз, и Калач видел, как он закрыл дверь вертолета.
Из дома выглянул Николай Федорович с трубкой во рту. Лева пошел к нему. Бомбовоз стоял в трех метрах от машины, нагнув голову, держался за шапку, ждал, когда командир уберет обороты. Калач перевел сектор газа, потянул на себя ручку. И сразу попал в туман, только картина осталась в памяти - шапка слетела с головы бортмеханика. Лева Яновер удивленно повернулся к поднимающемуся вертолету, и Николай Федорович вынул изо рта трубку…
Не жалея машины, на предельных оборотах, чудовищно расходуя топливо, командир гнал вертолет вверх.
Грозы на юге, непогоды на севере
Было совершенно очевидно, что к вечеру разразится гроза, но это только к вечеру, а сейчас пекло неимоверно, да еще и накурили, как черти. Виктор Ильич подошел к раскрытому окну, глянул на дальние леса, блекло томившиеся под жарой на горизонте. Все окна открыты были в кабинете, ну хоть бы чуть дунуло! От перегревшегося вентилятора больше жаром тянуло, чем ветром. Позвонил в радиобюро.
- Как там с Калачом? Есть чего нового?
- Только что была связь, они все сидят на циглеровской, туман, видимость десять метров. Ждут.
- Как будет связь, перекинь его на мой телефон.
Позвонил Старкову.
- Леонтьевич, какие борта у нас в западном секторе задействованы? Сообщи мне номера, местонахождение, степень готовности, фамилии командиров.
- Через пять минут позвоню. А что, сходить куда надо?
- Может быть, придется сходить на Ли Смитта. Но это выясняется.
- Хорошо. Через пять минут позвоню. Там прогноз плохой идет.
- Знаю.
Виктор Ильич отхлебнул теплого нарзана. Боже мой, какая жара в Москве! Просто не верилось, что сейчас где-то есть снег и там, на этом снегу, сидит на камне человек…
"Стол был накрыт, но званые не были достойны…"
Калач рассчитывал, что он на максимальном наборе высоты проскочит слой интенсивного обледенения и выйдет над облаками метрах на шестистах. Он таки получил миллиметра три льда, но пробил облачность и вышел под солнце на высоте восьмисот метров. Правда, это было не чистое солнце: выше, тысячах на двенадцати, по слабо-голубому небу тонкой кисеей шли желтые облака, но все же сквозь них ликовало солнце, засверкал лед, наросший на капоте, заиграла бликами приборная панель. "Живем!" - подумал Калач. До Ли Смитта идти двадцать восемь минут полетного времени, это при непогодах. А при солнце, ясное дело, идти всегда в два раза меньше! Ногами зажав ручку управления, Калач разглядывал карту, прикинул в уме возможный снос машины. Ах, как плохо-то, оказывается, летать без штурмана! Ладно! Откупится Калач от него в Москве, из-под земли достанет ему большую коробку "Кепстана"! А то, может, и "Данхилла". А пока он летел над сплошной крышей облаков и все думал, как бы ему повыгоднее пробить эту крышу: рано уйдешь вниз, к морю, - больше шансов точно выйти на точку, но может загрызть машину обледенение; поздно пойдешь вниз - никакого тебе не будет обледенения, но что под тобой окажется - одному Богу известно… В конце концов, когда по счислению до кромки северной оконечности острова Ли Смитта осталось четыре мили, Калач положил машину в вираж и вошел в облачность. Погасли солнечные зайчики, временами плотность тумана была такая, что скрывался в нем капот машины. Калач опускался вниз осторожно, расчетливо, теряя метр за метром, словно лез ночью по веревке в заброшенную шахту. Временами светлело, и казалось, что вертолет вот-вот выскочит из-под облачности, но слои облаков лежали друг на друге, как одеяла на интендантском складе. На двухстах пятидесяти метрах он завис, ему показалось, что слева начинается окно - просвет в тумане, через который можно будет глянуть вниз. Он стал осторожно подбираться к этому просвету, как вдруг прямо в пяти метрах от баллона шасси пронеслась скальная гряда - камни, присыпанные снегом и уходившие круто вниз, в туманную преисподнюю. Калач даже не успел испугаться - пальцы сами потянули ручку управления, и, когда он взглянул на альтиметр, стрелка лежала уже на двухстах семидесяти и потихонечку лезла вверх. Хорошенькое дело! Машину, очевидно, несло боковым ветром, километров пятьдесят в час. Понятно. Калач набрал еще немного высоты и поменял курс. Он должен был среди тысяч квадратных километров ледяных пустынь найти в тумане одну точку, крохотную точку, какое-то алое болотце с серыми камнями. Он ушел, по его расчетам, на пятнадцать миль в море, снова стал пробивать облака и снова едва увернулся от каких-то скал. Смешно. Прекрасный день! Только не хватало еще заблудиться, и будет полный набор! С третьей попытки он пробил облака и выскочил под нижнюю кромку на высоте двадцать восемь метров, тут же увернулся от очередного айсберга, вершиной уходившего в серо-сизые тучи, и вышел к побережью острова. Методично зависая над каждым метром береговой полосы, все больше и больше набирая на винты льда, он разыскал наконец алое болотце с разбросанными по нему серыми камнями. Посреди болотца еще четко виднелись четыре следа баллонов шасси. Калач сел след в след. Возле болотца на небольшом снежном пятачке он вдруг четко увидел, как лежит и поблескивает тусклым золотом пустая гильза. Ее нельзя было спутать ни с какой другой. Но человека нигде не было. Калач выключил зажигание, спрыгнул вниз и тут увидел то, что не заметил с воздуха: через все болотце и дальше шел медвежий след.
- Ни фига себе! - вслух сказал он.
Над его головой медленно крутился останавливающийся винт, побулькивало в маслопроводах.
Штурман спит, служба идет
Бомбовоз приволок откуда-то еще дрова, со злостью бросил их у печки. Хоть та была расшурована до красноты, он все же открыл дверцу и, сощурив глаза, варварски расковырял железкой все ее нутро. Из печки прямо в лицо бортмеханику вылетело облачко пепла. Бомбовоз его отогнал, могуче подул, закрыл горячую дверцу.
- Старый ангар там есть, - сказал он Яноверу, - барахла полно: крылья самолетные, колбы с кислотами, лампы паяльные - ну всего завались.
- Да, - тихо сказал Лева, - отколол командир номер.
Он сидел перед печкой на маленькой скамеечке и все разглядывал банку консервов, безуспешно пытаясь определить, что там внутри.
- Если рыба, - сказал Бомбовоз, - делу хана. Поверь мне, как настоящему интеллигенту. Лучше и не пробовать. А если мясо - имеем шанс. Но вообще - попомни мои слова - скажут все на меня.
- Обязательно, - подтвердил Лева. - В трех случаях из двух.
- Ты тоже так думаешь? - всполошился Бомбовоз.
- Уверен, - сказал Лева и честно посмотрел в глаза Бомбовозу. - А на кого ж сказать? Да ты и сам уверен.
- Смеешься, - сказал Бомбовоз. - А я сердцем чувствую. А там пойдет слух - то ли у него шубу украли, то ли он шубу украл. Знаешь, как в управлении… Ну что, рискнем?
- Давай! - сказал Лева, положил банку на пол и, заметно отстраняясь от предполагаемой струи, воткнул нож в крышку банки.
Крышка пшикнула, никакой струи не последовало. Лева понюхал дыру, покрутил головой.
- По-моему, - сказал он, - это тот самый вариант: ни рыба, ни мясо.
Но он ошибся - в банке оказалась смерзшаяся тушенка, которую тут же было решено, "хорошенько пережарив", пустить в дело.
- И я вообще считаю, что мы здесь зря занимаемся пищевыми продуктами. Надо сейчас, пока есть хорошее прохождение, связаться с Москвой, доложить обстановку, потому что наверняка командир уже где-нибудь имеет вынужденную на льду.
Лева меланхолично посмотрел на бортмеханика.
- Знаешь, - сказал он, - был такой поэт Пушкин, который написал в стихотворении про бортмехаников: "…и вырвал грешный им язык".
- "Анчар", - сказал Бомбовоз. - Или даже "Пророк". Надо оборудовать эту комнату, приволочь сюда кровати, пошарить по домам - чего съестного есть, печь отремонтировать… А новый командир наш пока еще и мышей ловить не выходил, - добавил он и показал глазами в угол комнаты, где на горе спальных мешков спал штурман.
Вдруг, не открывая глаз, Николай Федорович ясно оттуда сказал:
- У нас есть только один командир, дорогой Юзик: Михаил Петрович Калач. Через пятьдесят минут он будет здесь, и мы будем выполнять его команды, как и прежде. Команды паниковать он не давал.
- Ясно, - сказал Бомбовоз, снова открыл печку и ринулся там шуровать железякой с такой страстью, что искры посыпались даже на Леву.
Бомбовоз знал, что все это добром не кончится. Раскидал командир по островам свой дружный экипаж, а теперь поди-ка собери его по таким погодам.
Черное сердце циклона
Санек не спеша спускался с горы, шел по осыпи, хотел показать, что время тут провел прекрасно. И не кусал ногти. И не ссыпал из карманов хлебные крошки. И не плакал. Просто провел на свежем воздухе семь с половиной часов. Калач, уперев руки в бока, ждал его у вертолета, наверно, с какой-нибудь мерзостью в уме. Не дождавшись радиста, он полез в кабину, стал запускать двигатель. Санек дочавкал по болотцу в своих мокрых, измочаленных скалами унтах и остановился, глядя, как командир запускает двигатель.
- Давай, давай, - сказал Калач.
Но Санек не полез проворно в кабину, не вспрыгнул на подножку жизни, как трусливый зайчик, стоял внизу, смотрел, как командир машину раскочегаривает. Смотрел честно в глаза командиру.
- Ну, чего ты? - заорал Михаил Петрович, уже сердясь.
- Я пистолет потерял, - ответил Санек.
Калач махнул рукой - ладно, мол, пистолет железный, его еще можно сделать. Вот тут Санек уже не стал испытывать судьбу - залез в машину и проворно запер дверь. Все! Он сел на свое место, посмотрел на станцию - передатчик был настроен на частоту московского радиобюро, значит, о нем говорили с Москвой. Ладно, черт с ним! Санек видел, как три раза заходил на посадку командир, и понимал, чего ему стоила эта посадка. Все! Конец! Слава Богу… Санек зафиксировал дверь, воткнул в гнездо вилку ларингофона. Командир поднимал машину, под ногами дрожало днище вертолета.
На секунду потемнело небо за окном, и перед глазами понеслись камни, камни, словно на ленте транспортера подававшиеся под ноги. Ухо шлемофона зашлепало по подбородку. И задышал сзади медведь деловито и настойчиво. Прочь, прочь с этого проклятого острова! Командир взлетел с креном вправо, мелькнули под баллонами шасси камни, проплыл стороной севший на мель айсберг с черными полосами старых снегов, точно перевязанный веревками, и машина ушла в облака.
Санек перестроил частоты, потому что, пока суд да дело, пока суд и все другое, работать на вертолете ему, а не кому-нибудь другому.
- Радист! - позвал командир.
- Слушаю, товарищ командир! - отозвался Санек.
Положи сейчас перед ним рельсы и скажи: клади на рельсы голову за командира! - улыбнулся бы Санек, ни секунды не думая, только поудобнее устроился б на рельсах.
- Спроси-ка у Диксона направление циклона.