Облетел пол-Москвы на своей "волге", отвел душу на двух постовых, примчался домой откуда-то из-под Сходни извиняться, вернее, отношения налаживать - спит дочь, заперлась, на стук сказала: "Я сплю". Калач сказал: "Спокойной ночи", до трех часов проворочался и пропрыгал на пустой тахте, в час ночи поднял с постели телефонным звонком Бомбовоза насчет завтрашнего полета, раза три звонил в больницу, Клава спала, сообщали сестры. В четыре Калач заснул, но в полпятого позвонил товарищ из Тушина, шла там большая военно-воздушная встреча: один человек вернулся из Перу, второй с полюса Южного, отмечать было чего. Калач накричал в трубку, но тут же пожалел, что не поехал, потому что не спать уже было ему, ночь продолжалась страшная, пустая, без жены. В полседьмого он разбудил всех, Светке сказал: "Хоть отцы и дети, однако Серегу покормишь и в сад сведешь!" Светка сказала: "Извини, па!" - "Ладно", - махнул рукой Калач, сгреб в охапку Ваську и повез его на аэродром, на полеты. Он оставался один с детьми. Временно, конечно, пока жена не поправится. Он не имел права разбиваться.
Мы с вами остановились на язве
Клаву лечил профессор Ермаков. При первой встрече он не понравился Калачу, во всяком случае, в нем ничего не было ни профессорского, ни медицинского. И говорил он очень просто, без всяких там "батенька мой" или "голубчик", как почему-то ждал Калач. Мало того, он - это уже было ни к селу ни к городу - был необычайно похож на диспетчера Македоныча с аэропорта Киренск, который известен как неисправимый филателист, чем сильно мешал работе местной и вообще всей восточной почты. При первой встрече Ермаков сказал Калачу:
- Прошу вас в совершенно категорическом порядке скрыть от вашей супруги, что у нее рак. Иной человек может просто умереть в два дня от одного сознания, что он болен раком, а опухолишка может быть пустяковая и вполне поддающаяся лечению. Скажите ей, что и я вам сообщил, что у нее язва желудка. От язвы тоже, кстати, умирают, и хорошего в ней, уверяю вас, нет ничего, но почему-то больные считают, что раз язва, то все в порядке. Значит, мы с вами остановимся на язве.
В кабинете у Ермакова был какой-то переполох, поэтому говорили они обо всех делах, стоя у коридорного окна. Профессор беспрерывно курил грубые сигареты "Дымок", покашливал, беспокойно оглядывался по сторонам, словно боялся кого-то, словно он был не профессор, не специалист с мировой известностью, пробиться-то к которому на прием не так-то просто, а никому не известный шарлатан, пытающийся продать проект вечного двигателя в патентном бюро. Несколько раз к Ермакову подходили какие-то люди, ни слова не говорили с ним, только с вызывающим видом стояли рядом, всем своим поведением показывая, что у них самих важнейшие и неотложнейшие дела, а Ермаков тратит тут время по пустякам с каким-то типом в потертой кожаной куртке, скорее всего, шофером.
- Понимаете, - говорил профессор, - если бы вы читали самую-рассамую популярную литературу по интересующему вас вопросу, хотя бы реферативные журналы по онкологии, вы сами в этом случае четко представили бы себе трудность диагностирования и весьма малую степень достоверности при прогнозировании заболевания. Это, конечно, я говорю о случаях, когда мы не вмешиваемся хирургически. Вот кто вы по профессии? - неожиданно спросил он.
- Я летчик-испытатель, - сказал Калач.
- Летчик-испытатель? - недоверчиво переспросил Ермаков. - Все сейчас либо атомные физики, либо летчики-испытатели.
И Ермаков, густо закашлявшись, засмеялся, поглядывая на Калача кабаньим глазом из-под густых седеющих бровей.
- Ну а, предположим, я был бы ассенизатор, - сказал грубо Калач. - Что из этого?
- Ровным счетом ничего, - сказал откашлявшийся Ермаков. - У нас все профессии почетны. Просто в нашем отделении важна не только личность самого больного, но и личности тех, кто будет к больному приезжать.
- Понятно, - сказал Калач.
- Не сердитесь. Кто вы действительно по профессии?
- Летчик-испытатель.
- Ну, вы, наверное, сами не летаете? Ну, что вы там делаете? Заправляете самолеты бензином? Может, вы чините моторы?
- Вы что здесь дурака со мной валяете? - мрачно сказал Калач. - Я что вам - школьник? У меня жена лежит через комнату отсюда, и вы знаете почему, а вы мне здесь всякую ерунду говорите!
- Ну, зачем вы так серчаете? - обиженно сказал Ермаков. - У меня ж ведь нет ни секунды времени, а мы с вами будем переругиваться. Это негоже. Хорошо, предположим, вы летчик-испытатель. Вы даже будете другом Гагарина. Не в этом дело. Просто я стремлюсь узнать вашу профессию точно не из праздного любопытства, извините, а потому, что если ваша профессия связана с каждодневными нервными нагрузками, с интригами, с внутренней борьбой группировок внутри вашего… учреждения и поэтому вы привыкли обращаться с женой резко, волево, то прошу вас этот тон мгновенно прекратить. Полнейшее терпение и внимание. Я на первое место ставлю терпение, потому что больные наши… в подобном… положении весьма необъективно судят о проявлениях, так сказать, внешнего мира, часто несправедливы и подозрительны. Поэтому прежде всего вы всё должны терпеть, ни в коем случае не оправдываться по логическому пути, то есть не доказывать своей супруге, что она не права по тем-то и тем-то объективным причинам. То есть проявлять ласку, ласку и внимание. Потому что больная не должна беспокоиться о доме, эти мысли не должны ее волновать.
- Они ее никогда не волновали, - сказал Калач.
- Это было бы прекрасно, - неопределенно сказал Ермаков.
- Вы все мне не верите, - усмехнулся Калач, - чего это вы мне не верите?
- Потому что, дорогой товарищ…
- Калач, - сказал Калач.
- …товарищ Калач, практикую я не первый десяток лет. И людей столько повидал, что трудно сосчитать.
В это время к профессору подскочили две какие-то медсестры, оттолкнули Калача и стали в два голоса тараторить:
- Борис Павлович, а она говорит, что она сама не писала заявления об уходе! Это все вымысел! Загоруйко ее заставил написать это заявление!
- Как это заставил?! - возмутился Ермаков. - Как это заставил? Меня ведь никто не заставит написать заявление своей рукой, пока я сам этого не сделаю!
- А он ее заставил!
Они обступили профессора, тянули его за руки куда-то, он слабо сопротивлялся, виновато оборачиваясь к Калачу.
- Ну, хорошо, хорошо, я сейчас сам приду, - сказал он, освобождаясь от медсестер. - Идите, я сейчас приду.
Он подошел к Калачу. Медсестры угрюмо ждали в двух шагах.
- Приезжайте почаще, - сказал Ермаков. - Хотя бы два раза в неделю.
- Я здесь буду бывать каждый день, - сказал Калач.
- И все-таки кто вы по профессии?
- Летчик-испытатель.
- Да, - печально сказал Ермаков, пожимая руку Калачу, - упорный вы парень.
Он пошел к двум сестрам, которые тотчас его взяли в оборот и почти силком повели в кабинет, откуда доносились громкие голоса спорящих.
На следующий день после полетов Калач снова приехал в больницу и, хоть не приемные были часы, с боем прорвался на третий этаж, посидел у Клавы, написала она ему на бумажке список дел, какие по дому надо сделать, что купить, была весела, приветлива, но по-прежнему худела и никакой еды не принимала. На работе узнали о случившемся, Рассадин предложил освободить его от полетов, но Калач воспротивился этому, потому что знал: не будет работы - будет еще хуже. По вечерам он жарил картошку на сале, чтобы утром только на газок поставить, времени не теряя. Света постирывала и на него, и на ребят, ходила за Серегой, он ее несколько раз спросонья уже называл мамой. Только Васька совсем отбился от рук, приносил в дом то порох, то мощные рогатки обнаруживались в его портфеле, то приводил его за ухо сосед. И двойку в табеле пытался счистить бритвой и вывести хлором, на чем был пойман математичкой, и по сему поводу провел с родителем превеселый вечер.
История болезни
- Вы знаете тетю Дашу? - спросил профессор, едва Калач вошел в его кабинет.
- Вроде знаю. Это… дежурная сестра.
- Зачем вы дали жене столько денег?
- Она просила.
- Ну зачем?
- Откуда я знаю? Я никогда не лежал в больнице. Она попросила, я принес.
- В общем, ваша жена дала тете Даше тридцать рублей, чтобы та ночью выкрала ее историю болезни и принесла ей. Вот видите, какая сложилась ситуация!
Калач привалился к стене.
- Ну…
Ермаков большой красной рукой смял пустую пачку "Дымка". Достал новую пачку.
- Во Франции за три года привык к сигаретам "Житан". Горлодер редкий. Наше ничего не может сравниться, разве что "Дымок".
- И она все узнала? - выдавил из себя Калач.
- Нет, Михаил Петрович, она не узнала. Но хочет узнать.
Зазвонил телефон, Ермаков взял трубку.
- Да вы садитесь, - сказал он Калачу. - Я вас слушаю, - сказал уже в трубку.
Оттуда ему что-то долго говорили, Ермаков тер лоб, хмурился, перекладывал трубку из руки в руку, вставал, садился и в конце концов произнес только одно слово:
- Да! Удивляюсь, - сказал он Калачу, положив трубку, - какой потрясающий талант есть у некоторых людей, особенно у женщин. Пустяковенькое дело, а слов! Ну что будем делать? Я вызвал вас, Михаил Петрович, посоветоваться. Наверно, надо вам к жене сейчас сходить и как-то этот неприятный момент ликвидировать. Только ума не приложу - как. Ну, в общем, вы к ней подойдите…
- Борис Павлович, - сказал Калач, - а где у вас хранятся эти истории болезней?
- А что? - вдруг с подозрением спросил Ермаков.
- Мысль у меня такая: врать я своей жене никогда не врал, даю вам слово. Двадцать лет прожили, ни разу ее не обманывал. Она, конечно, сразу поймет, что вру, а раз вру, то… вывод нетрудно сделать. Может, действительно дать ей эту историю болезни?
- Да вы с ума сошли!
В кабинет постучали, вошла сестра, пожилая женщина с маленькими ласковыми глазами.
- Борис Павлович, - сказала она, - больной на столе.
- Сойкин там?
- Там.
- Ну что же, подсоедините сердце, начинайте. Я сейчас.
Сестра вышла. Ермаков улыбнулся и сказал:
- Так мы остановились на том, что вы сошли с ума.
- Да, - усмехнулся Калач, - близок к сему. Мир этот пуст без жены. Я вот что говорю, - сказал он после некоторой паузы, - вы исправьте у нее в истории болезни рак на язву или лист вырвите этот проклятый.
- Это невозможно. Просто невозможно.
- Ну а заново можно написать? Чистый бланк у вас есть для этого?
- Бланк? Да это ж целый том. Десятки листов…
Ермаков встал, подошел к окну. По двору больницы под огромными липами прохаживались больные, и их халаты отражались в свежих от недавнего дождя лужах.
- Живем в эпицентре драм, - задумчиво сказал Ермаков.
Калач даже брови удивленно поднял - он так часто думал, но только про себя.
- Вы никогда не были на операции? - продолжал профессор. - Да где там? Конечно, не были. А если бы побывали когда-нибудь - сильно бы удивились. Мы ведь, извините, ругаемся во время операции друг на друга в голос. До матерщины. Наша профессиональная смерть - пятьдесят лет, от гипертонической болезни. Слишком много эмоций бурлит в башке. Поэтому во время работы стараемся не сдерживаться…
Ермаков побарабанил пальцами по стеклу, подошел к двери, выглянул зачем-то в коридор.
- Мне пора, - сказал он, - идите к жене. Тетя Даша завтра ночью выкрадет на пять минут историю болезни. А вы сегодня в двадцать один час заезжайте за мной сюда.
- Спасибо, - сказал Калач и боком вышел из кабинета.
Он шел по коридору с высоченным арочным потолком, где покуривали больные, кого-то провозили на тележке, ходили сестры с грязными тарелками, и думал, что - странное дело - Ермаков говорил с ним о чем угодно, только не о здоровье жены…
Клава лежала у самой двери: как войдешь, сразу направо. Увидев мужа, она подняла черную голову с подушки, и - в который раз - Калачу как по сердцу ножом ударили: так не похожа была лежавшая худая, изможденная женщина на его жену, которую он любил всю жизнь, которая снилась ему по ночам, с которой он разговаривал по радио из Антарктиды и Чукотки, из Арктики и Индии.
- Миша, - сказала она, - ты чего это зачастил? Тебя с работы выгонят. Рассадин не ругается?
- Да ну, пустяки, - сказал Калач. - Как дела?
- Хорошо, - сказала Клава.
- А здоровье?
- Хорошо.
За высокими стрельчатыми окнами проехала машина.
- Ну, а как с едой? - спросил Калач.
- Хорошо.
- Рвет ее, рвет! - вдруг сказала старуха, лежавшая у окна.
- Ксения Петровна, не к вам же пришли! - сказала другая женщина.
- А ко мне никто и не ходит, - сказала старуха, - я сама без ихней помощи подохну.
- Миша, - сказала Клава, - я все забываю тебе сказать: там в письменном столе, ну сам знаешь, где, деньги Сереже отложены на зимнее пальто. Ты, Миш, купи, найди время. И соседке Надежде Ивановне скажи, что я ее не бросила, а как выйду отсюда, так обязательно дошью.
- Чего? - удивился Калач.
- Ну, я там начала кое-чего ей шить, да вот на полдороге бросила.
Клава поманила Калача к себе, он нагнулся.
- Платье шерстяное я начала ей шить, - зашептала она, - зеленая такая шерсть с искрой. Выйдет замечательно.
- Ясно, - сказал Калач. - Ты не волнуйся, дома у нас полный порядок.
- А Валерка звонит?
- Какой Валерка?
- Светкин Валерка, парнишка из ее группы!
- Не знаю такого, - недоверчиво сказал Калач, - в глаза не видел. А что, у нее уже парнишка есть?
- Молодежь у нас быстрая, за ней глаз нужен! - вставила старуха.
- Ксения Петровна, да помолчите же вы!
Калач вздохнул. За окном, видно, открыли светофор, стекла задрожали от машин.
- Миша, иди, сейчас обход будет, тебя заругают. И еще: привези мне коробку конфет шоколадных, тут я хочу одной нянечке подарить. Очень хорошая женщина, ходит за мной, как за ребенком.
- Как зовут? - спросил Калач, хотя знал ответ.
- Тетя Даша, - сказала Клава.
Дети - цветы жизни
Едва они вошли в квартиру, как зазвонил телефон. Подошла Света. Васька и Серега глазели на гостя.
- Кого, кого? - удивленно подняла брови Светлана. - Бориса Павловича? У нас таких…
- Это я, это я! - закричал Ермаков. - Я сейчас подойду!
Он взял трубку и сказал:
- Это я.
Он долго слушал, как в трубке что-то говорили. Света, посланная отцовским взглядом, принесла профессору стул, Ермаков все слушал, порываясь что-то сказать, но прорваться со словечком, кажется, было невозможно. Наконец он сказал:
- Нет, здесь все есть!
И вопросительно посмотрел на Калача. Калач сделал такой жест, словно отталкивал от себя стену. Мол, все есть в переизбытке. Потом побежал на кухню, вымел полхолодильника на стол, открыл консервы, вымыл руки, поцеловал Серегу, шепнул Светке, что это профессор, а Ермаков все держал в руках трубку.
- Нет, здесь все есть, Соня, здесь все есть, спасибо, - и положил трубку. - Жена, - сказал он.
Ваську и Серегу с боем уложили спать. Светка ушла к себе, и Ермаков уселся за писанину, пользуясь целым набором авторучек. Калачу доверялась черная работа - расписываться за неведомых ему врачей, кое-где мять страницы, придавая им "обжитой" вид. Иногда приходила из своей комнаты Света, молча читала настоящую историю болезни матери и, ни слова не говоря, уходила.
- В вас девочка, Михаил Петрович, - тихо сказал Ермаков, - в вас, видно сразу. Характер сильненький.
В первом часу ночи позвонили. Калач взял трубку.
- Светлану, будьте добры, - сказал после некоторого раздумья чей-то молодой голос.
- А это кто? - спросил Калач.
- Знакомый.
- Валерий, что ли?
- Ну, Валерий.
- А чего так поздно?
- Я только что прилетел.
- Откуда прилетел?
- С гор.
- Откуда-откуда?
- С Кавказа.
Прибежала Светлана. Халатик накинула.
- Папа, ты меня удивляешь.
Стала в дверях, глаз твердый, властный.
- Одну минуточку, - сказал Калач в трубку, - пойду посмотрю, но она, по-моему, спит.
- Дай трубку! Человек прилетел с Кавказа, а ты шутки шутишь с ним.
Калач трубки не отдавал, смеялся, Светка извивалась вокруг отца, пытаясь отнять трубку.
- Нет, нет, как же я тебе так просто отдам? Тебе вроде бы письмецо пришло! Знаешь, что у нас в эскадрилье заставляли меня делать, когда от матери почта приходила? И плясал, и козлом кричал, и стойку на руках делал, и кувырком катался! А ты хочешь, чтобы я так просто тебе трубку отдал? Пляши!
Светка нехотя два раза стукнула голой пяткой по паркету.
- Это не пляска! - сказал Ермаков.
- Отдай трубку - сказала Света.
- А ты ждала? - весело спросил Калач.
И вдруг как два клинка сверкнули из-под Светкиных бровей.
- Ждала, - сказала она с таким вызовом, что улыбка так и засохла на лице Калача.
- И, может, ночей не спала? - Калач с трубкой стоит, а мысль одна: "Миша, Миша, глазом не моргнул, дочка выросла".
- И ночей не спала, - тихо и грустно сказала Света. - Дай трубку.
- Дать? - спросил Калач у Ермакова.
- Дать, - печально сказал Ермаков, - куда же денешься?
- Вручаю! - торжественно сказал Калач. - Надеюсь, что парень самый последний двоечник и шалопай. За другого и не думай.
- Совсем распустился! - сказала Света отцу и взяла трубку. - Слушаю, - сухо сказала она. - Конечно, сплю. Привет. Это папа… Завтра позвони… Ну послезавтра…
- Пусть приходит, - ревниво сказал Калач.
Света даже не повернулась в сторону отца.
- Тогда завтра позвони. Пока.
Положила трубку.
- Правильно, - сказал, не отрываясь от писанины, Ермаков, - так их, в черном теле держать надо!
- А чего это он у тебя на Кавказ ездит?
- Во-первых, он не у меня, а во-вторых, он альпинист, - сказала Света и ушла к себе.
Калач прошелся по комнате, забрел на кухню, сложил грязную посуду в раковину, открыл воду. Тут же прибежала Светка.
- Ну чего ты, я сама утром вымою!
- Ладно, - сказал Калач.
Светка оттолкнула его от раковины.
- Твое дело вертолеты испытывать, - сказала она любимую фразу матери.
Мама никогда не подпускала отца к кухне и страшно сердилась, если заставала его за чем-нибудь подобным.
- Парень-то хороший? - спросил Калач.
- Не-а, - ответила Света.
- Трудный ты человек, - сказал Калач.
- Вся в тебя. А что профессор говорит?
- Молчит.
- У нее там такая противная старуха лежит, - сказала Света.
- У окна, - подтвердил Калач, - Ксения Петровна. Ох, язва!
- Завтра поеду.
- Ну, спи.
Калач заглянул в детскую - мало ли что, может, Серега раскрылся… Васька спал, хорошо, вольно раскинувшись, скрутив в жгут простыню, вытолкнув ногами одеяло. Свет далекого фонаря, пробивавшийся сквозь щель в шторе, падал на белую динамовскую полосу на его трусах.
- Пап, - вдруг позвал его Серега.
Калач присел к нему, скрипнула тахта.
- Ты чего не спишь?
- Пап, а сейчас война идет?