При этих словах мотор нашей машины ярко вспыхивает, освещая картину Шурикиного позора. Ротный с неожиданной для его грузной фигуры быстротой срывает с Шурика шапку и швыряет ее в пламя, в крутящийся вентилятор. Мотор глохнет. Тут и Шурик, как герой, своим полушубком накрывает огонь.
Через полчаса во главе колонны машин мы уже пробираемся в снегу по глубокому ущелью, которое здесь называется дорогой. Разъехаться невозможно, встречная машина вдавливается в стену снега, потом, когда колонна проедет, ее вытаскивают. Обиженный затылок Шурика украшает изодранная и обгорелая шапка, из которой торчат в разные стороны клочья черной ваты. Заслоняя половину ветрового стекла, рядом с Шуриком возвышается ротный.
- Что ж это вы, товарищ капитан, - почти со слезами говорит Шурик, - свою-то шапку не кинули?
- Понимаешь, - говорит ротный, - государству не выгодно. Моя-то шапка офицерская, дороже стоит.
- А, - мрачно говорит Шурик, - понятно.
Вечером за пятьдесят километров от города мы останавливаемся в глухом лесу вместе с саперами. "Здесь не разминировано еще с войны, - предупреждает всех саперный майор, - прошу от палаток далеко не отходить, по возможности прекратить вообще хождения". В нашей палатке разместился почти весь взвод. Ротный где-то совещается с сержантами, а я, Вовик и Шурик укладываемся на гору лапника у края палатки. Так надежней: от печки все равно отгонят, тем более что старшина Кормушин несколько раз предупреждал, что у печки - место для ротного.
- Не везет мне в жизни с головными уборами, - вздыхает в темноте Шурик. - Не везет, ну включительно! Это что, думаешь, первый случай? Если посчитать - пальцев не хватит! Ветром с меня сдувало - тыщу раз. И все прямо под машину. Или же в лужу, в самую грязь. Один раз шляпа у меня была законная! Зеленая, велюровая, у нас из-за них в магазине дрались, одному два ребра сломали. Так в эту шляпу мамаша в темноте полтора литра молока влила, с крынкой спутала. Ну а уж после молока какой вид? Сам посуди. Ну, сключительная шляпа была!
А один раз я за одной девицей в селе ударялся. Дело прошлое, девка была ну сключительная! В розовой кофте ходила и на личность ничего была! Я к ней и на танцах, и в клубе, а она ни в какую не дается. Я, говорит, не тронутая и не дам. А у меня, дело прошлое, было жуткое подозрение, что она гуляет с одним парнем, Федей Гробом из второй бригады. Ну, я, конечно, на силу не налагаю, раз нетронутая.
Однако ж выследил я их. В то время как раз мне брательник из Ленинграда кепочку привез такую серую, козырек резиновый, гнется, а не ломается. Ну вот, после танцев пошли они гулять, а я по бурьянам, как разведчик, за ними слежу. В овражек они зашли, то да се, он ей и двух слов не сказал, слышу, уже началось! Ох, думаю, вражья сила, я с тобой завтра поразговариваю! Лежу рядом с ними, а внутри весь кипю!
Кончили они свое дело, она встала, юбочку поправляет, а он, конечно, шагнул в сторонку и поливает. И прямо на меня. На голову, на плечи. На кепочку ленинградскую! Хоть бы помахивал - нет, прямо прицельно лупит! Дело прошлое, думал - умру от гнева. Он еще потрусил на меня, и пошли они в село, как ни в чем не бывало, а я встал, весь трясусь, побежал к пруду мыться. Ну и, конечно, кепочка ленинградская форму свою потеряла после этого случая и стала мала. Вот неприятность! Месяц я мрачный ходил. Потому что по голове была кепочка в самый аккурат!
- Ну а что ж с твоим романом дальше стало? - спросил я.
- С каким романом? С девицей гробовской? Да я на нее и смотреть перестал после того случая. Она даже сама раз ко мне в столовой подходит: что это ты, Шурик, на меня никакого внимания перестал обращать? А я говорю - обращал, хватит! А Федьку Гроба встретил - ты, говорю, Федька, мне на глаза не попадайся. Искалечу. Он шары вылупил - ты что? Ничего, говорю, сказал, и точка. Ты характер мой знаешь. Ушел он, конечно, в недоумении. Потому что не мог я ему всей причины изложить…
- Ну, а настоящую любовь ты встречал в своей жизни? - строго спросил Вовик.
- Почему ж не встречать, - откликнулся Шурик, - встречал. Раза четыре. Меня две женщины вообще просили сделать сына безвозмездно. Ну мне это, конечно, плев дело, но ведь замучают алиментами. Это она только сейчас говорит, что безвозмездно, а потом в суд подаст, и будь здоров. На краю света сыщут.
Вовику, по-моему, не понравилась такая концепция.
- А знаешь, Шурик, - сказал он, - есть такие стихи: "Любовью дорожить умейте, с годами - дорожить вдвойне".
- Так это ж только в стихах, - сказал Шурик, - луна, весна, она. А в жизни дело обратное. Жизнь хвакт любит. Вот ты от своей бабы все записочки получаешь, думаешь, она там мучается без тебя, руки-ноги по тебе ломает? Ерунда! Она там гуляет с каким-нибудь кобелем, колуном последним и в ус не дует. У баб норов одинаковый!
Я понял, что Вовик сейчас полезет в драку. Он засопел, и прежде, чем он что-нибудь сморозит, я сказал:
- Ты, Шурик, человек хороший, но говори только за себя. И за своих баб. А в чужие дела не суйся. Понял?
- Вот именно, - сдавленно добавил Вовик.
Шурик мгновенно разобрался в наших интонациях.
- Понял, - сказал он. - Только ты так грозно не говори, а то я сильно пужаюсь.
Он обиделся и отвернулся от нас. Вовик тяжко вздохнул, а Шурик вдруг громко добавил:
- И вообще разговорчики в строю! Я за вас получать взыскания не намерен!
В палатке засмеялись. Шурик передразнивал младшего сержанта Чернышевского…
Ночью в полной темноте ротный со сна закричал:
- Рота, а ну, кто горит?!
Действительно, немного попахивало паленым. Все зашевелились, захлопали себя по бокам, нюхали полушубки и бушлаты. Страшное дело - залетит к тебе в рукав махорочная пылинка горящая, ты себе ходишь, а внутри рукава вата уже до плеча сгорела!
- Никто не горит, товарищ капитан!
- Но я слышу, что кто-то горит! Ну-ка, всем еще раз провериться! Или мне выстроить всех?
Это было бы ужасно! Все снова стали искать причину запаха.
- Может, кто-нибудь горит морально? - спросил Вовик.
Ротный тут же отпасовал Вовику его остроту.
- Рядовой Красовский, - сказал он, - проверить крепление палатки снаружи!
Вовик захныкал, стал одеваться. А не суйся, не суйся! Зажгли фонарь. Я увидел, что ротный не лежал, а сидел возле буржуйки на ящике. Все, толкая друг друга, выставляли к свету свои полушубки, телогрейки, бушлаты. Вовик вернулся с улицы весьма удовлетворенный.
- Если бы сейчас кто-нибудь подсматривал за мной, - сказал он Шурику, - я бы сейчас повторил подвиг Феди Гроба.
- Ну ладно, - сказал Шурик, - ты только не трепись ребятам. А то будут говорить, что Ткаченко у нас обос…й!
Причину запаха так и не обнаружили.
Утром, когда еще все спали, в палатку ввалились два сапера со своими миноискателями. Они шамански водили ими над землей, словно играли в какой-то медленный хоккей. Потом один из них, извиняясь и смущаясь, попросил дремавшего ротного подняться с ящика. Саперы сдвинули ящик, стали ковыряться на его месте и скоро с Божьей помощью извлекли из земли большую, в целый обхват, мину. Все молча смотрели на нее - что за номера?
- Это противотанковая, - все так же смущаясь, сказал сапер, - на эту мину требуется усилие двести пятьдесят килограмм.
- Да, - сокрушенно сказал ротный, - нажиму у меня не хватило.
Он так печально это сказал, что засмеялись даже саперы. Но что сделалось со всей ротой, когда мы построились! Несмотря на команду "ровняйсь!" некоторые даже на корточки от смеху поприседали.
- В чем дело? - разозлился ротный. - Может, я вам так смешон, что вы не в состоянии выполнить уставную команду?
Но все смеялись. Смеялся даже старшина Кормушин.
- Товарищ капитан, - кусая губы, сказал он, - на вас шапочка…
Больше он ничего сказать не мог. Ротный в сердцах сдернул с головы шапку. Поперек мехового козырька была прожжена толстенная рыжая полоса. Видно, во сне, сидя на ящике, он прислонялся к горячей трубе буржуйки. Стало быть, ночью "горел" ротный. Шурик все толкает меня сзади: дескать, мою шапку ротный испортил, да и свою, дорогую, не уберег!..
Я развернул свою радиостанцию в указанном месте, на предвершине сопки, поросшей прекрасными соснами. За ними синело какое-то пространство. Я подошел к краю сосен - подо мной лежала огромная голубая долина. Снежные склоны круто уходили вниз и далеко подо мной сливались в покатые снеговые поля, поросшие островами все той же чистой, прекрасной сосны. Вокруг долины, как часовые, стояли белые горы с чернеющими на них скальными выходами. Из-за гор вставало молодое солнце, ясное, чистое. Его лучи скользили по белым бокам гор, зажигали верхушки сосен и мощно били по снегам долины ровными, словно вычерченными по линейке, полосами. Вот это жизнь! Целую долгую зиму это солнце только к часу дня показывало нам свой красноватый отсвет за дальними горами, на юге. Оно гуляло где-то далеко, жгло таджиков, которым и так тепло! Им так нужна вода, а вместо этого им хлестало солнце, нет чтобы к нам хоть на минутку - ну не греть, так хоть посветить. Ну прекрасно! Привет тебе, светило!
Я разыскал подходящий пень, соскоблил с него снег и установил радиостанцию. И вот тут-то я увидел, вроде бы спиной, что сзади что-то есть. Я обернулся - сзади в снегу чернела прямоугольная дыра, окантованная старыми досками. Ладно. Разберемся. Через минуту у меня связь.
Связь была отличной, и мой учитель, Леша Винокуров, увезенный вездеходом за двадцать километров, слышал меня на пятерку. Его стальной, твердый почерк, к которому я так привык за месяцы обучения, казался мне просто миланской оперой! Это все звучит банально - голос друга, он меня словно согревал, и так далее. Но ведь действительно это так. Какие-то веселые скрипки устроились в моей душе и наигрывали на морозном солнце. Я передал Леше все радиограммы, какие имел, принял от него все, что он передал. Писать на морозе было, конечно, холодно, да это как-то не замечалось. В конце работы Винокуров приказал перейти на микрофон.
- Благодарю за связь, - сказал он, - отлично. У нас с тобой АС до двенадцати ноль-ноль.
- Понял, - сказал я, - спасибо, АС до двенадцати ноль-ноль.
Он коротко пискнул ключом СК - связь кончаю, я - тоже, и настала тишина. Я выключил станцию и пошел посмотреть, что там за дыра.
Вход. Доски добротно пригнаны друг к другу, только все черные. Это, наверно, от старости. Я нагнулся и пошел по темному коридору, выстеленному со всех сторон теми же досками. Коридор привел меня к развилке. Справа была какая-то абсолютно темная комната, я пошел налево и попал в шестиугольное помещение со странными окнами, невысокими, но длинными. Я заглянул в одно - Боже! - подо мной как на ладони лежала долина с голубыми тенями и золотым солнцем. Внешний край этого окна отчего-то почернел давным-давно. Потом я понял. Все понял. Это почернение было прожжено в свое время огоньками, вылетавшими из дула пулемета. Я смотрел в амбразуру.
Их было три. Они простреливали всю долину, от их глаз ничто не могло скрыться в этом колоссальном пространстве. В среднюю амбразуру попадало солнце и латунным прямоугольником горело на черных досках стены. Только теперь я заметил, что пол дота весь усыпан зелеными гильзами. Ну что ж, исследуем стены… какие-нибудь слова, адреса… фамилии. Нет, ничего нет. Стена как стена. Только очень старая. И доски по-плотницки пригнаны друг к другу. Впрочем… нет… кусок стены покрыт как будто крупной сыпью. Ясно. Стреляли из автомата. Интересно, в кого? Что за ребята здесь жили? И почему они стреляли в помещении из автомата? Может, кто из них случайно пустил диск в стену? Такие случаи бывают. Вот недавно в артполку… Я стоял у стены, словно погрузился во Время, на четверть века назад. Здесь не было ни партизан, ни выходивших из окружения. Здесь были регулярные войска, четыре года стоявшие друг против друга. Две армии, не трогавшиеся с места четыре года, заминировавшие все, что есть вокруг - весь пейзаж, горы, сосны, ветер, солнце. Все таило в себе смерть для идущего, для пошевелившегося, для прикурившего ночью. Здесь были пристреляны все ориентиры, одиночные сосны, вершины, выступающие камни, все, за что мог зацепиться дальномер артиллерийского разведчика. Эти блиндажи, окопы, землянки были покинуты разом в одно утро в сорок четвертом году, а армия "Норвегия", стоявшая через долину, в это же утро разом обратилась в бегство. Вот и вся война. Четверть века здесь не было никого. И я, как фантастический ученый, зашел в прошлые десятилетия, посмотрел вокруг, ничего не тронул, только еще раз неслышно прошептал губами - спасибо. Спасибо вам, ребята, что вы перетерпели морозы, перестрадали свои раны, что вы остановили хваленых, и достойно хваленых, немецких егерей, что вы воевали и победили. Мы ехали по одной дороге с вами, только мы все вернемся на прекрасных своих вездеходах, которые вам и не снились, а вы вернулись не все. Спасибо вам, ребята, те, которых сейчас так любят называть "отцы"…
В коридоре что-то загремело, в бункер, согнувшись, вошел ротный.
- Товарищ капитан, - доложил я, - рядовой Рыбин работает в направлении, но, поскольку у меня АС, заглянул сюда.
Ротный ничего не сказал, подошел к амбразуре, посмотрел в нее.
- Богато жили, - сказал он, - с таким сектором обстрела жить можно.
Он прошелся по блиндажу, поддевая валенком стреляные гильзы.
- У меня к вам, Рыбин, вопрос, можно сказать, личного свойства. Вы кончали институт вроде бы по гуманитарной части?
Вот так раз!
- Так точно, товарищ капитан!
- У меня сын увлекается этим делом. Я его хотел к чему-нибудь здоровому приобщить, к техническим наукам, но он упорствует… Вы бы не отказались посмотреть его каракули, ну, конечно, почеркать что ненужное… и дать оценку какую следует?.. К сожалению, я не смогу освободить вас от занятий для этого или предоставить особое время…
- Да что вы, товарищ капитан, я с удовольствием посмотрю. А что он пишет - прозу, стихи?
- Стихи, - таинственно сказал ротный, - и, знаете, очень странные стихи. Без рифмы. Я, конечно, не знаток, но сильно сомневаюсь, чтобы такие стихи…
- Нет, нет, они имеют право на существование. Они называются "белые стихи". Все "Маленькие трагедии" Пушкина написаны именно этим белым стихом.
- Да? Не знал. Виноват… Так договорились?
- Так точно. Приносите.
- Я хотел бы, чтобы все это осталось между нами. Как-то неудобно за сына.
Мы вышли из блиндажа. Снег пылал под ногами, голубая долина превратилась в золотую.
- Я слышал, как вы работали. Хорошо. Думаю, что в скором времени доверим вам радиостанцию.
- Спасибо, товарищ капитан.
Ротный пошел вниз по протоптанному следу в снегу, и вдруг на крутом месте валенок выскользнул из-под него, он упал, грузно войдя в снег. Лежа вниз головой по склону, он обернулся ко мне - видел ли я такой позор ротного командира? Я, как истукан, стоял над ним, не зная, что делать. Ротный улыбнулся и грустно сострил:
- "Полет шмеля"?
Он выбрался из снеговой ямы, разыскал в снегу шапку, слетевшую при падении, увидел ее обгоревший фасад, чертыхнулся по этому поводу и пошел вниз. А я побежал к радиостанции, потому что было без трех минут двенадцать.
Военные хитрости
- Ну ты посмотри, ефрейтор, ну оторвись-то от своих штучек и посмотри, как они идут в атаку! Ну ты взгляни на этих поганцев! На них нет Гудериана. На вас Гудериана нет!! - заорал генерал Дулов, выскочил из машины и побежал по полю. Прямо на него летело полтора десятка новейших танков, низких, с овальными башнями, с длинными стволами пушек. Тут же из другой машины выскочили адъютант генерала и два курсанта и побежали за Дуловым. Курсанты несли в руках странные штуковины вроде кадил. Это были консервные банки, набитые тлеющим мхом, дававшим дым. К банкам была прикреплена длинная проволока, так что этими кадилами можно было махать. Член Военного совета округа, Герой Советского Союза генерал-лейтенант Дулов не переносил комаров…
- Вперед, - сказал я Шурику.
Машина поехала, переваливаясь по полю вслед за бегущим генералом. Генерал был высок, строен, с черным, будто загорелым лицом, с совершенно седой головой. Он бежал прямо на танки, припадая на давно раненную ногу, высоко подняв над головой палку, как саблю. По всей ширине ветрового стекла на нас неслись тяжелые танки, и на них бежал одинокий человек. Танки-то, ясно, свои, и генерал есть генерал, а все ж было жутковато. Два курсанта с кадилами и адъютант, как молодые зайцы, прыгали по полю. Шурик прибавил газу. Прямо на Дулова мчался передовой танк. Машина переваливалась на овражках, заваливаясь то на один бок, то на другой, только длинная пушка, управляемая специальным автоматом, не вихлялась, не поворачивалась, а точно смотрела в грудь генералу, в ветровое стекло нашей машины. Пора бы им и остановиться. Нет. Танки шли, как слепые. Генерал Дулов, что-то крича, все бежал на них. Шурик испуганно повернулся ко мне. Я-то - что? В двух метрах от генерала передовой танк завизжал тормозами, остановился.
Дулов принялся дубасить своей палкой по крылу танка.
- Ну-ка вылезай, кто живой, на пять суток ареста! - кричал он.
Люк танка открылся, и оттуда выглянул танкист.
- Фамилия! - закричал Дулов.
- Капитан Колосов, товарищ генерал.
- Кто отец?
- Мой отец?
- Да. Своего я знаю.
- Мой отец крестьянин.
- Неправильно, капитан! Ваш отец - Суворов! Ваш отец Брусилов! Ваш отец - Рыбалко! Вы почему забыли традиции русской армии? Вы почему забыли наши традиции, я вас спрашиваю?
- Я их не забыл, товарищ генерал, - сказал капитан очень резко, почти вызывающе.
Остальные танки встали, из них черными грачами выглядывали танкисты. От одной из машин кто-то к нам бежал.
- Тогда почему же вы идете в атаку, как матросы по набережной? Где ваши гитары? Я их что-то не вижу.
К Дулову подбежал какой-то танкист.
- Подполковник Мурадян! - представился он.
- Подполковник Мурадян, я что-то не вижу в вашем подразделении гитар! - продолжал греметь Дулов. - Может быть, вы пользуетесь аккордеонами? Тогда покажите их честной публике!
Дулов был просто вне себя. Он говорил громко, почти кричал, словно был актером, в дружеском кругу пародировавшим артиста Ливанова.
- Наши аккордеоны - вот они! - И подполковник Мурадян показал на танки. Попробовал отшутиться. В глазах горело фальшивое веселье, но на душе, кажется, было черно. Дулов нахмурился.
- Я ценю шутку, товарищ подполковник Мурадян, - уже более спокойно сказал он, - но ваше подразделение идет в атаку, как с гитарами по летнему парку. Почему вы считаете возможным двигаться с такой малой скоростью? Почему вы подставляете свои машины под удары противотанковых сил? Вы знакомы с последней моделью противотанкового снаряда, принятого на вооружение войсками НАТО?
- Да, товарищ генерал.
- Так в чем же дело? Вы шли с недопустимо малой скоростью в атаку по принципиальным соображениям или "просто так вышло"?