Злодеи редко вставали рано, только в те дни, когда готовили утреннее злодейство или когда дома был главный злодей. В тот день он находился в городе, и злодеи проснулись, лишь услышав грохот петард и крики студентов. Но можно злодеев понять, жизнь у них тяжелая, гадостей надо наделать, того да сего, водкой напиться, наркотиками наколоться, а наградой за все труды только тюрьма. Как же, озвереешь тут, когда ото сна, в котором ты вроде и не злодей вовсе оторвешься.
Но это присказка, а на деле злодеи – злодеи и есть. Вскочили на ноги, глаз не протерли, один к воротам бегом кинулся, второй пса-убийцу на двор выпустил и главному злодею начал звонить, подмогу вызывать.
Вытащил первый злодей ружье, хотел уже по студентам жахнуть, но заметил у обочины машину с милицией, ружье спрятал. Второй бежит, хочет пленных собак в подземелье спрятать, а из их бандитского тайного заводика на участок такая вонь льется.
И тут ухнуло!
Это Тимофей приказал Петьке: "ПОРА!"
И Петька, крякнув, зашвырнул две дымовые бомбочки через стену. Правда, на грохот Петька не рассчитывал, он сам как-то получился, да такой, что две студентки, несшие лозунг о дворнягах, уронили его от страха. И дым вышел замечательный.
Злодеи и пес-убийца бестолково носились по двору, но не растерялся шайтанчик, не зря его звали Гарри Поттером.
– Отворяй ворота, выпускай пса! – приказал он мысленно одному из злодеев, а сам вскочил на пса-убийцу верхом и привел того в ярость.
– А теперь и вам, ребята, ПОРА! – приказал Тимофей Квинту и Степанычеву, и сам начал спускаться с дерева.
На мгновение ворота приоткрылись, собака-убийца выскочила перед студентами. Огромный страшный пес, с тяжелой, скуластой мордой, вздыбленной на загривке щетиной, кинулся на толпу. Шайтанчик науськивал собаку, разжигал ненависть, злобу.
Студенты отпрянули, одна Маша смело стояла посреди дороги. Пес-убийца летел прямо на нее. Казалось, произойдет неотвратимое.
Вот тогда-то сбоку на пса-убийцу налетел вихрем Квинт, сшиб с ног, а сидевший на нем Степанычев саданул шайтанчика дубиной, развернул Квинта, и, пустившись наутек, заорал:
– Долой Гарри Поттеров! Сам дурак! Не поймаешь меня.
– Всех убью! – взревел шайтанчик Поттер и помчался за Степнычевым.
А Пиф и Петька, Пиф изнутри, Петька снаружи, уже докопали лаз под стеной, Петька пробрался во двор и никем в дыму не замеченный выпустил пленных собак из клеток.
А Рыжик, дружок и Леси, лая и повизгивая, бросились в погоню за псом-убийцей. Они намеревались догнать его и тяпнуть за задницу. И ведь догнали бы, и сорвали бы весь план, ушел бы шайтанчик. Вот тогда Тимофей и проявил свой полководческий дар, – он появился в нужное время в нужном месте. Он неожиданно возник прямо перед Рыжиком, Дружком и Леси, решительно указал рукой в сторону и что есть мочи гаркнул:
– КОШКА!
И собаки помчались за несуществующей кошкой.
Крик Тимофея расслышал и Квинт. Попытался остановиться, и уперся лапами в землю. Тело Степанычева кувырком перелетело через голову Квинта, зад домового стукнул собаку по носу, но руки крепко держались за шерсть. Напрягшись, Степанычев сделал обратный кувырок и пятками, как шпорами, поддал Квинту. Квинт взвился, скакнул вперед. А сзади раздался лязг зубов пса-убийцы, всего на несколько сантиметров не дотянувшегося до хвоста Квинта.
Главный злодей с кортежем машин, наполненных бандитами, подъехал к театру боевых действий.
– Студенты, журналисты, милиционеры, – бормотал он себе под нос, – сегодня лучше мне не светиться, но завтра, завтра я всем отомщу.
Глупец, он не понимал, что завтра Тимофей, Маша, Петька станут взрослыми, и таким как он не останется места в их стране.
В это время ворота распахнулись и из них, пошатываясь, вылезли два обычных злодея, на одном висел боксер, другого держала за ногу колли, а Пиф и лайка кусали то одного, то другого по очереди.
– Милиция, милиция, спасите нас, – молили они.
– А ведь все собачки в ошейниках, – задумчиво произнес Эрнст Алексеев. – Спасти, спасем, но в кутузку посадим.
– Хоть в кутузку, хоть в подземелье, только от них спасите, мы сознаемся, во всем сознаемся.
– Вася, давай! – приказал Эрнст.
Вася Пронский взял злодеев за воротники рубашек, поднял над головой, и так затряс, что боксер и колли свалились с них, как перезрелые яблоки с веток. А потом Пронский арестовал злодеев.
Собака-убийца в драке может и хороша, но слабо ей гнаться за сеттером, тем более по кочкам среди болот. Да и нюх у пса-убийцы слабоват, Степанычеву приходилось удерживать Квинта, чтобы убийца с шайтанчиком не отстали. Но вот и рубеж, Квинт с легкостью перескочил наполненный водой овраг, ссадил на землю Степанычева и грациозно понесся по заболоченному лугу. А вот пес-убийца до края оврага дотянулся лишь передними лапами, туловище его свисало вниз. Может быть он и выбрался бы, но за заднюю лапу ухватилась рука водяного.
Шайтанчик помогать псу не стал, наоборот, он по его голове, как по лестнице вылез на берег, а когда собака рухнула в воду, только почесал себе подмышку.
– Здорово, Гарри Поттер.
Шайтанчик испуганно оглянулся и задрожал. С дубинками в руках к нему приближались домовой и леший.
– Никакой я не Гарри Поттер, это я придумал, чтобы меня боялись, я обычный маленький шайтанчик.
– И зла не творил?
– Какого зла? Отпустите дяденьки, – пропищал шайтанчик, а про себя подумал: "Только бы спасись, потом я их по одиночке уделаю".
– И крови на тебе нет?
– Нет, – пропищал шайтанчик, и за спиной осторожно вынул спрятанный нож. Но руку обожгло, нож звякнул о камень, в испуге шайтанчик уставился на свою руку. Вцепившись зубами в его пальцы, там висела рыба.
– Крошки-щуренка испугался, дурак, – насмешливо булькнул водяной. – Глуши его, ребята.
Эпилог
Горели файеры, взлетали ракеты, трещал салют, хлопали петарды, ревели ревелки, орали и плясали студенты, брали интервью журналисты, а Тимофей в одиночестве сидел на траве. Подошел Петька и молча уселся рядом. Вскоре и Квинт примчался, рыкнул и, позволив себя погладить, убежал с Пифом по своим собачьим делам. Подошла Маша:
– Ребята, меня студенты на танцы и праздник победы пригласили.
– Иди.
– Так я пойду, ребята?
– Иди.
– Вы не обижаетесь?
– Иди, – сказал Тимофей, – у нас свои планы, не для девчонок.
А когда студенты шумною толпою ушли в свой лагерь, появился Степанычев с большой шишкой на лбу.
– Ну, как? – осведомился Тимофей.
– Сделали. Вот только он не Гарри Поттером оказался, а простым шайтанчиком, – устало ответил домовой.
– Не Гарри Поттером? Это хорошо.
– Чего же хорошего? Злых шайтанов много, а Поттер один. Вот если бы я его победил. Если бы я его победил, – продолжил Степанычев, – за меня любая невеста пошла бы. Если есть невеста, то будет семья. Будет семья, будет дом. А если нет дома, то где невесту взять? А без невесты семьи не будет, а семьи не будет, дом не потянешь. Понимаешь?
– Угу.
– Ну, то-то и оно. Собак мы спасли, шайтанчика победили, мне, Тимоха, домой надо, столько дел, столько дел.
– Иди.
Еще долго Тимофей и о чем-то задумавшийся Петька сидели молча, но и они отправились восвояси. Уже по дороге Петька вздохнул:
– Ну почему права только в восемнадцать лет дают? Мне еще столько ждать. А ты, Тимофей, хотел бы стать взрослым?
– Я? Да я за это котел макарон с сыром отдал бы, – серьезно ответил Тимофей. – Хотя… – и вдруг Тимофей задорно прищурился, – хотя, может быть, и сейчас бы его съел. А куда мне спешить. Столько дел впереди.
Арсений Анненков
Москва
Лето. Ветер пыльной тряпкой
Сушит Чистые пруды,
Солнце щиплет иномарки
За роскошные зады.
По-ефрейторски сурова,
Как дитя, всегда права,
Вдохновенно бестолкова,
Дремлет бабушка Москва.
* * *
Как положено – поезд, оставленный друг.
Разумеется, дождь, заоконная слякоть.
И уже перебор – стихотворный недуг.
Не хотелось скучать, а стараюсь не плакать.
Что поделаешь, рельсы – и те коротки.
Снова манят в ущелья гранитного глянца
Три вокзала – затоптанный остров тоски,
Людоедский, как наша привычка прощаться.
Весны не будет
Зима осталась здесь до ноября.
Устав морозом оживлять деревья,
Бывало, и капелями хандря,
Она достойно общее неверье
Несла и принималась за свое:
Пургою выла гимны, бодрым бегом
Гнала прохожих, била воронье
И к выходным белила мусор снегом.
Сухой асфальт обрывками газет
Всем обещал невиданное лето.
Повсюду утвердившись, серый цвет
Стал отрицанием самой идеи цвета.
Счастливчик-месяц в темном уголке
Один мог любоваться, как часами
Весна томилась с красками в руке
Над обессиненными небесами.
Балтика
Небу сестра и земле подруга.
Туго натянуты струны сосен.
Как в полусне ты – не лето, не вьюга,
То ли весна у тебя на душе,
То ли глубокая осень:
Тусклое солнце, серые воды,
Люди (на этой странице – петит).
Сладкий, холодный ветер свободы
В нашу пустыню не долетит.
Непогода
Непогода. Ртуть дневного света
Разлита вдоль белого окна.
Три недели слышит тишина
Быстрых капель микро-кастаньеты.
За окном покинутой планетой
Киснет долгожданная весна.
Дождь, что ночью шелестел сонеты
О скитаньях пилигримов-туч,
Днем, как содержание газеты,
Снова усыпляюще-кипуч.
Лист газетный (с обещаньем солнца
В рубрике прогноза) так же сер,
Так же стойко спит на дне колодца
В сырости активных полумер.
Первый снег
Первый снег подобрался к рекам,
В медсестер нарядил деревья
(Принаряженные калеки
Без листвы загрустили вдвойне).
Безнадежная радость доверья
К неизбежной зиме.
Ровный холод щекочет веки.
Первый снег, аккуратный такой,
Обнуляя цвета и пространства,
К нам идет. Не на службу – домой,
Вешать бирки на детские сны,
Всех возвысить до общей прямой
Непричастности и постоянства,
Уберечь от весны.
Утро
Долгих сумерек уродцы
Скрылись в неглубоких норах.
Молодые губы солнца
Обжигают тюль и штору.
Сотворяет свет обои,
Стол, кровати середину,
Мой зрачок, поклон алоэ
И мечты прямую спину.
Там, в мечте, лечу в луче я
Самой верткой из пылинок.
Непосильный казначеям,
Я мельчу любой учет.
Мной играет с увлеченьем
Свет, как я и прям, и зыбок
Просто в силу назначенья -
Обнаруживать полет.
* * *
Создатель прост и убедителен,
Как дождь в безлюдном переулке.
Как смех ребенка, плач родителей,
Как табурет в конце прогулки.
Мишень, возможность попадания
И кровь того, кто не промазал, -
Вот все истории создания.
Доступно. Внятно. Без отказа.
Смерть и поэт
Жизни-трудяге есть дело до каждого пустяка,
Но, хоть она всякий день
принимает любого прохожего,
Только Смерть и Поэт,
как два самых прилежных ученика,
Постоянно толкутся в ее прихожей.
И не то, чтобы Смерть и Поэт ревновали
друг к другу, нет,
Просто им в тесноте порой никуда не деться:
то вдруг Он ей отвесит двусмысленный комплимент,
то Она от избытка чувств поцелует Поэта в сердце.
Жизнь озабоченно выглянет из-за дверей,
громко вздохнет и глянет на них построже,
втайне довольная старой привычке своей -
двух самых преданных
и самых придирчивых учителей
сталкивать сразу же, прямо с порога, в прихожей.
* * *
Закатав штанины до коленей,
А глазенки к небу закатив,
Топчется поэт по белой пене,
Сеть души лохматит об отлив.
Разноцветных рыб на серый камень
Вывалит потом и без конца
Будет молча разводить руками,
Изумляясь мастерству Творца.
Стихотворение про вдохновение
То решительно, то несмело,
На малой скорости,
Со стороны затылочного отдела
Теменной области
Подбирается вдохновение. Его путь долог -
Столько нужно достать с высоченных полок,
Столько ингредиентов смешать на блюдце,
Столько собрать резолюций
И совершить революций,
Что лишь напрочь забытым способно оно заявляться.
Но еще не закончишь за ним подметать-прибираться,
С близвисящих ветвей не начнут еще критики собираться,
А оно уже где-то в пути -
След твой ищет на снежно-белом.
Долго сердцу грустить
По его разноцветным стрелам.
...
"Вот дом, который построил Джек…"
(из английского фольклора)
* * *
Сей храм возвели на деньги компании.
Об этом гласит не столько табличка на здании,
сколько собственно здание, плохо копирующее Ниццу
на фоне русской деревни, а также лица
входящих в него моих сослуживцев.
Глядя внутри как притихшее руководство
борется с чувством собственного превосходства
перед Матерью с Сыном,
затылком читая о чем просили,
я рассуждаю о милости Высшей Силы,
о том, что величие наше, наша убогость
одинаково верно выводят к Богу.
И. Бродскому
* * *
Каждое утро нам день возвращает на плечи.
И начинает скорее катить его к новому вечеру,
Не уставая шептать потревоженному сознанью,
Что день наш обычно имеет не больше общего с явью,
Чем наша обычная ночь. И возразить тут нечего.
Каждое утро твердит недоверчивому воображению,
Что абсолютный покой – это лучшая форма движения.
Мы посему никогда не выходим из дома,
Где та же контора – одна из немногих комнат.
И как ни спешим мы порою к себе вернуться,
А все же стараемся до вечера не проснуться.
* * *
Проводить еще раз облака
От крестов до слепящего круга,
Не заметить, куда с каблука
Вдруг порхнув, улетела супруга.
Потеряв невесомую нить,
Поклониться бетонному своду,
Чтобы снова в метро пережить
Неподдельную близость к народу.
* * *
Я не один и я не одет.
Входит свидетель – солнечный свет -
Смотрит в салатник и наполняет стакан.
– Участь твоя, – говорит, – надежнее, чем капкан,
Хочешь молитвы пой, а хочешь – танцуй канкан.
Я опоздал, – говорит, – если цветы в венках,
Если твоя судьба ходит на каблуках,
Если в распахнутой двери – погашенная свеча,
Если движенье плеча
Как поворот ключа.
Так пропади в западне,
Разбейся о сотни глаз,
Первым дождем пролейся,
Сгустками падай в таз.
Сворачивать поздно. Останешься жив, сынок,
Будешь как я – нужен, пока одинок.
* * *
В продуваемой комнате переговоров,
где столетьями спорят Вчера и Завтра,
Сегодня томится от их справедливых укоров -
едкой смеси разочарованности и азарта.
Вчера расползается снова дурным туманом,
Завтра опять попользуется и бросит,
а Сегодня правда не по карману,
оно всех принимает и все выносит.
Только в часы, когда звездную карту
солнце прячет за голубое,
Сегодня уверено в том, что Вчера и Завтра
ушли, наконец, договорившись между собою.
Мусор на крыше
Мусор на крыше лежалый, покрытый пылью.
Все оттого, что людей тут случается мало, а небу
Мусор неинтересен. Так же, как люди. Но здесь
В небе уже человек. И, в прозрачной тиши растворяясь,
Слышу я странные мысли о том, что земли не бывает.
Есть, дескать, высшее небо и небо пониже,
Низкое небо совсем, а земли не бывает…
Вежливо сдвинув консервную банку, смущенный,
Тихой звездой проплываю сквозь тьму чердака.
* * *
Осень на рябине спелой
Настоит хмельную влагу,
Все, что сделал и не сделал -
Все уместно, все ко благу.
Тает в уличном рассвете
Память мутным привиденьем.
Праздник вечно юной смерти
Счастьем жжет листву растений.
Им сквозь узкое оконце,
Уж сама едва живая,
Целый день старушка-солнце
Передачи посылает.
И за нею, прочь от буден,
Мокро, сухо – без дороги,
Все, что было, все, что будет -
Чтоб вернуться, все уходит…
Вениамин Марченков
Афанасьевич
Каждый год Егор Афанасьевич Журов приезжал в деревню, где проводил свой профессорский отпуск. В советские еще времена он подкатывал к доставшемуся по наследству дому на голубой, сверкающей лаком шестерке. Высокий и важный, в расстегнутой настежь белой рубахе, он медленно, стараясь не мять изумрудной травы, обходил свои владения, отмечал все недостатки, накопившиеся за прошедшую зиму. В душе он был человеком крестьянского склада, с крепкой хваткой, хозяйской жилкой, когда, казалось бы, абсолютно ненужная вещь находила свое место в его деревенском обиходе. Наверное, стал бы он тем мужиком, на которых и поныне держится Русь, но жизнь рассудила иначе – Афанасьевич, как уважительно называли его в деревне, стал профессором. Говорят, в своей сфере он преуспел, на космос работал, а вот крестьянствовать так и не научился. Руки не слушались, сноровки не было. Нехитрая, казалось бы, работа, доставляла ему столько мук и хлопот, при всей аккуратности и старании велась столь неуклюже и медленно, что Афанасьевич с удовольствием поручал ее деревенскому жителю. Люди валили валом. Надо починить покосившийся забор – вот они специалисты, поправить печную трубу, выкосить заросший отавою двор или прополоть грядки – и здесь нет отбоя. Афанасьевич жмотом не был. За каждую, пусть и мелкую, работенку накрывал в саду покосившийся стол, вываливал на него столичные разносолы, доставал из холодильника подернутую туманной влагой бутылку.
– Я, ребята, к вам прикипел, – любил повторять он, – Москва Москвой, а эти просторы, хлеба дивные, луга сенокосные всю зиму мне снятся.