И не случайно уже после Февральской революции писатель одним из первых попытался "образумить" стихию слепого бунта, жуткого и безоглядного разрушительства (не отвергая самой идеи борьбы за свободу, за раскрепощение народа, идею обновления России). Дух справедливости, боли и надежды не умирал в нем. И в полной мере он выразился в двух неожиданных, новых для тогдашней прозы и поэзии произведениях, шедеврах лироэпической публицистики, поэмах в прозе – "Слове о погибели Русской земли" (1917) и "Заповедном слове русскому народу" (1918). Подобно А. Блоку (в поэме "Двенадцать") Ремизов увидел не идеализированный народ, не условного "человека с ружьем", а "взвихренную Русь", суровый Петроград, где действует лозунг: "Грабь награбленное". И обратился к старинному жанру плачей.
Чтобы в должной мере оценить беспокойный, надрывный язык этих плачей, написанных в духе причитаний, молений, слезных вопрошаний, надо помнить, что они адресованы к читателю (и слушателю), опьяненному риторикой митингов, агиток, листовок. Ровным, спокойным тоном с такой аудиторией говорить нельзя. Эти плачи обращены либо прямо к Руси ("О, моя родина обреченная, пошатнулась ты, непоколебимая"), либо к усталому, растерянному народу, запутавшемуся среди лозунгов, утратившему путь среди политических "мигалок" ("Русский народ, что ты сделал? Искал свое счастье и все потерял. Одураченный, плюхнулся свиньей в навоз. <…> Землю ты свою забыл колыбельную").
Плачи – это вид бессюжетной, лирической, "орнаментальной" (т. е. узорной, украшенной, с повторами) прозы. Такая напевная проза вообще возникала на Руси в час катастроф или накануне их. И потому словесные фрески Ремизова напоминают картины Страшного суда.
У ремизовского "Слова о погибели Русской земли" обширнейший литературный и общественный контекст – от "Апокалипсиса нашего времени" (1917–1919) В. Розанова до поэмы "Двенадцать" (1918) А. Блока. Впрочем, даже сугубо интимные дневники многих выдающихся современников Ремизова в 1916–1917 годах тоже были окрашены трагической патетикой и риторикой отпевания России, гибели ее, конца света. Об этом свидетельствуют, например, "Петербургские дневники" 3. Н. Гиппиус 1914–1919 годов, где без конца звучат восклицания и моления:
"Бедная Россия. Да опомнись же!" (22 февраля 1917)
"Бедная земля моя. Очнись!" (23 февраля 1917)
"Неужели – поздно?
…И вот Господь неумолимо
Мою Россию отстранит…"(4 сентября 1917)
Как возникло такое "апокалиптическое" мироощущение у людей из окружения Ремизова, у многих представителей петербургской интеллигенции, не исключая и М. Горького, автора "Несвоевременных мыслей"? Ведь многие из них и в 1905 году, и задолго до него, в годы затишья, "страшного мира", буквально призывали очистительную бурю, ждали революцию, на свой лад звали Русь к топору. Увы, "мечта была мила как дальность" (В. Брюсов). Реальная революция оказалась не просто грубей, кровопролитней, но – такова ирония истории! – часто, во многих случаях вопреки воле В. И. Ленина, А. В. Луначарского и других ее вождей и сторонников, даже враждебной изысканной культуре А. Блока, С. Рахманинова, Ф. Шаляпина… Гибель же культуры, духовно-нравственных основ народа и предстала перед Ремизовым как гибель Русской земли. Не будем бояться его гипербол.
Стиль "Слова…", его патетика, весь эмоционально-образный строй тоже имеют свой контекст. Февральская революция 1917 года породила (и пробудила) в сознании петербургской интеллигенции чрезвычайно много специфически художественных видений, грез, "знаковых" – идущих от образов библейского потопа, конца света, нашествия гуннов или монголов – систем катастрофы. Язык книги, уроки многолетнего чтения были у всех на слуху…
О Революция, о Книга между книг!
Слепили кровь и грязь высокие страницы.
И, как набат, звучит твой яростный язык,
Но нет учителя и некому учиться…
Не в зареве домов за письменным столом -
На черной площади, под барабанным боем
Мы книгу грозную, как знамя, понесем,
Но святотатственно ее мы не раскроем.Какая истина в твоей неправде есть?
Пустыня странствия нам суждена какая?
Сквозь мертвые пески, сквозь Голод, Славу, Месть
Придем ли наконец к вратам небесным Рая? -
так вдохновенно, опираясь бесспорно на Священное Писание, писала в те судьбоносные годы поэтесса Ел. Полонская. Революция для нее – это странствие через пустыню к земле обетованной и одновременно "Книга", полная загадочных знаков, символов веры. Она же – и конец света, и рождение новых миров.
Стилистически Ремизов, автор "Слова…", работал в зоне эстетического риска: еще чуть-чуть – и патетика, крик боли станет… риторикой! Но спасает его уникальная чуткость и воля – найти человеческую меру событиям, не умаляя их, но и не возвышая искусственно с помощью, скажем, библейских фигур вроде шествующего у А. Блока во главе революционной толпы Христа. Его отчаяние, переходящее порой в крик боли, рождено, скорее всего, надеждой на отрезвление, на положительный опыт истории, на чистоту родников во глубине России.
Ремизовская поэма по суровости картин, печальности пророчеств, общему "апокалиптическому" тону – своего рода прощание с поэтикой символизма, с гладкими стекляшками стихов, розовых утопических обманов, несбыточных надежд. В. Брюсов в эти же дни по-ремизовски сурово обращался к былым сподвижникам:
…Иль вам, фантастам, иль вам, эстетам,
Мечта была мила как дальность?
Читатель заметит, конечно, что в "Слове…" Ремизова нет ни единой ноты реставраторских мечтаний, нет надежд вернуть все "на круги своя". Он страдает, но не ищет для себя утешения, которое в эти дни искала та же 3. Гиппиус. Она, веря и не веря, теряя нить надежды, все же нашептывала себе, что авось все вернется к старому, успокоится, что революция "выгуляется" и выкричится на улицах, выпустит пары на митингах, упьется кровью и присмиреет. 3. Гиппиус с гневом предсказывала именно усмирение:
И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой,
Народ, не уважающий святынь!
Время показало, что тихоголосый, печальный Ремизов был куда прозорливее в своих тревогах и мольбах, в своей вере в единственный – и плохой, и хороший – народ.
В отличие от "Слова о погибели Русской земли" опасность риторического холода, рассужденчества в "Заповедном Слове русскому народу" как бы умело отодвинута, почти устранена. Ремизов здесь использовал мотив "шествия", характерный и для фольклора, и для всей системы, "лада" народной эстетики (вспомним "шествия" фигурок, зверей на фронтонах северной избы, на скатертях и полотенцах и т. п.). "Иди, Каин, иди!" – восклицает повествователь, обращаясь к шествующему вдаль русскому народу, планетарному мученику и "злодею", в какой-то миг потерявшему нравственные ориентиры, не знающему больше святынь, границ между добром и преступлением.
Кто этот исполин с ружьем, крушащий все вокруг себя, вторгающийся в храмы, разрушающий культуру? Он похож на героя известной картины Б. М. Кустодиева "Большевик" (1918), шагающего с флагом через улицы и даже города. Но Кустодиев чересчур "праздничен", даже "масленичен" (а ведь революция не Масленица!) для событий, которые и он и Ремизов наблюдали в Петрограде в 1917–1918 годах.
Как мог сложиться этот собирательный образ – злодея, но усталого, "не убежденного", мученика, но какого-то лихого, разбойного, непокорного, страшного для других, но ужасающегося и себя самого – у Ремизова? Где же былой народ-богоносец? Где Платоны Каратаевы и Алеши Карамазовы? "Россия – страна всех возможностей, сказал кто-то. И страна всех невозможностей, прибавлю я", – писала 3. Гиппиус, оцепеневшая перед этой же внезапно явившейся фигурой.
В своей маленькой поэме, чрезвычайно созвучной нашим дням, Ремизов своеобразно спорит и с поэмой "Двенадцать" А. Блока, где тоже варьируется тема шествия, крестного пути. "Вдаль идут державным шагом…" – писал Блок в "Двенадцати". В какую "даль"? Не искажают ли и саму цель, и святость пути те средства, которыми достигается цель?
Ужасное скопище глумливых воров и насильников как-то надо освятить, облагородить. И Ремизову, не знающему, как улучшить, "восполнить" историю, остается только взывать к "Каину": "Брат мой, пожалей себя. Пожалей и меня. Ненависть свою сожги на горючем костре скорби мира всего из любви, осиянной крестом…" Как видим, без "креста" (а по существу, и проповеди Христа) Ремизов, как и Блок, обойтись не мог.
В обоих плачах и в романе "Взвихренная Русь" (1927) часто выступает на сцене – исторической, петербургской – солдат, человек с ружьем, живет улица толпы. В хронике "окаянных дней", то есть во "Взвихренной Руси", Ремизов воссоздает предчувствие массового грабежа, кровопролития, гибели культуры: "Автомобили с лежащими солдатами, целившимися прямо в тебя; автомобили со всяким сбродом, увешанным красными лоскутками; солдаты, бегающие с ружьями наперевес, словно не по-настоящему, а в игре…
Пошатываясь, шел навстречу здоровенный солдат.
– Какое дело! – остановился он. – Стрелять придется.
– В кого?
– В кого прикажут.
– Да разве можно в своих стрелять?
– Верно, нельзя! – И, шатаясь, пошел, бормоча".
"Взвихренная Русь" – одна из замечательных страниц коллективной "петербургской эпопеи". И ее место рядом с такими разноплановыми художественными документами эпохи революций, как "Двенадцать" А. Блока, "Несвоевременные мысли" М. Горького, "Сумасшедший корабль" О. Форш, статьи А. Белого на тему "Революция и культура" (одна из его работ 1917 года имела такое название), "Лица" Е. Замятина. Андрей Козин, зарубежный комментатор этой книги Ремизова, опирающийся на богатейший материал, назвал "Взвихренную Русь" мозаикой: "Отдельные кусочки смальты в мозаичном изображении шероховаты, неплотно пригнаны друг к другу, но солнце играет на их неровной поверхности, особенно же отсвечивает на кроваво-красных, бурых, как запекшаяся кровь, и траурно-лиловых тонах. <…> Страшный – ив чем-то пленительный, смертной мукой объятый, – и продолжающий еще жить, по инерции, статься может, – но продолжающий еще в те дни жить какими-то исконными традициями русской культуры и русской мысли Город Петра… Живет и не живет" .
Находясь всецело внутри замкнутого интеллигентского круга, воспринимая многие события, невзгоды быта как некое грандиозное театральное действо, Ремизов во "Взвихренной Руси" изучает нарастающее кризисное, даже катастрофичное состояние близкого ему круга людей и идей.
В статье "Заповедное слово к русскому народу" (1918), в книге "Шумы города" (1921), в своеобразной книге писем – своих и философа В. В. Розанова – "Кукха" (1923) Ремизов передает растущее отчаяние, боль от "дубоножия", то есть крайностей разрушительства, безрассудного ожесточения. По нелепому обвинению в заговоре он, археолог языка, "человек-перо", далекий от политики и блудословия партий, будет даже арестован в феврале 1919 года (вместе с А. А. Блоком, Е. И. Замятиным, К. С. Петровым-Водкиным, пушкинистом С. А. Венгеровым). Правда, через несколько дней его после хлопот Горького и Луначарского выпустят. Но в это же "взвихренное" время умерла в Москве мать писателя, скончался в холодном и голодном Сергиевом Посаде его друг В. В. Розанов (1919), был расстрелян в 35 лет Н. С. Гумилев, этот "колдовской ребенок", поэт-рыцарь, называвший свою музу – Музой Дальних Странствий. В 1921 году ушел из жизни А. А. Блок. Он умер как бы с застывшим на устах вопросом ко времени: "Почему пропала музыка из событий, которые поэзия так долго ждала, предугадывала и призывала?"
Эти вопросы на свой лад задавал самому себе и Ремизов перед вынужденной эмиграцией. И самый суровый удар, который жизнь нанесла в эти годы писателю и его жене Серафиме Павловне Довгелло, состоял в том, что их дочь Наташа, единственный ребенок, которую они, некогда спасая от богемной, сумбурной жизни в художественном Петербурге, отдали на воспитание в село Берестовец, живописное имение родителей Серафимы Павловны на Украине, так отвыкла от их среды, что отказалась ехать с родителями на чужбину. Ни ее, ни внука Бориса, появившегося позднее уже в СССР, Ремизов никогда не увидит.
Произведения Ремизова эмигрантских лет – начиная со "Взвихренной Руси", романов "Учитель музыки" (1949), "В розовом блеске" (1952) и книги "Огонь вещей" (1954) – это возвращение памяти России. В этом смысл всей подвижнической деятельности писателя в Париже. Именно эта сверхзадача определила успех воссоздания картин старомосковской жизни в книге "узлов и закрут памяти", названной – в знак протеста против "среднего глаза", самодовольной середины – "Подстриженными глазами" (1951). Сбережению памяти России способствовало и появление своеобразного исследования "Огонь вещей" – о природе снов как параллельной реальности в книгах Гоголя, Тургенева, Достоевского и неустанная борьба Ремизова за "природный лад русской речи".
До Ремизова о снах в русской литературе, – а кто не помнит "вещий сон" в "Слове о полку Игореве", сны у Гоголя и Тургенева, расчетливо введенные сны Веры Павловны у Чернышевского! – так подробно никто, пожалуй, не писал. Собственно, и во "Взвихренной Руси" уже являются сны – как часть хроники, как материал событий, портретов, частицы сюжета. Это особые сны – сны смутного времени. Но в "Огне вещей" речь идет об иной сновидческой реальности. Ремизов толкует сны не как психолог, хотя его идея о "вийном пространстве" (от названия повести "Вий") у Гоголя и с психологической точки чрезвычайно интересна: вся жизнь Гоголя – великий вещий сон о России…
Важнее все же другое. В своем исследовании сновидений, вещих снов в произведениях Пушкина, Гоголя, Тургенева Ремизов одновременно и утопист и реалист. Он верен высокой этической традиции русской литературы. Источником возникновения "сонной реальности" у Гоголя и Тургенева, Пушкина и Достоевского являются не загнанные в подсознание физиологические инстинкты героев. Сновидец Гоголь для Ремизова – это великий освободитель скрытых, но связанных именно генетической памятью с глубинами русской духовности человеческих страстей. "Прочитайте "Вечера…" Гоголя… и самому "бессонному" приснится сон. А это значит, что слово вышло из большой глуби, а накалено на таком пламени, что и самую слоновую кожу прожжет", – признает он.
Какой упрек современной прозе – разумно-расчетливой, без накала, с едва теплющимся пульсом!
Связь гоголевских фантасмагорий, карнавалов, миражей с поэтикой романтизма или фантастикой Э. Т. А. Гофмана Ремизов напрямую не прослеживает. Он накладывает на гоголевские или пушкинские сны игру своих иллюзий и мятежных чувств, создает из "сна" Гоголя или Тургенева еще один, свой "сон" о России. Это соединение двух реальностей, часто вне законов логики, создает в "Огне вещей" совершенно уникальные, многомерные портреты и Тургенева-сновидца, и Достоевского, создателя рассказа-сновидения "Скверный анекдот".
Как не заинтересоваться – при анализе образов Гоголя – ремизовскими наблюдениями над Ноздревым с его плутовской жаждой вечно что-то менять на что-то, не согласиться с ремизовским пониманием "маниловщины" как "человечности", даже донкихотства. И совсем уж неожиданно его суждение: "Гоголь богатый: не одна, а две тройки – Ноздрев – Чичиков – Манилов и Коробочка – Плюшкин – Собакевич". Может быть, все это достаточно субъективно, не без озорства высказано – мы и реальную-то тройку, нехитрый дорожный снаряд, с трудом воображаем, – но интересна и эта тина мелочей, сумятица, слепой туман, все гоголевское сцепление образов и суждений.
Только Ремизов смог, например, уловить, что "сон и мечта одного порядка", что сон подлинный резко отличен – ив произведении! – от сна сочиненного: подлинный сон "со всей своей несообразностью проходит не под знаком Эвклида и вне всякой логики, а и самое фантастическое сочинение непременно трехмерно и логично".
В наше время, когда в литературе после М. А. Булгакова, А. П. Платонова умирает дерзкое воображение, связанное с постижением скрытых, неявных сторон реальности, человеческого сознания, когда литературе часто угрожает "тепловая смерть" как последний итог описательности, бескрылости, работа Ремизова становится серьезной опорой в борьбе со стереотипами массовой культуры, с летаргией вдохновения. И одновременно – с искусством абсурда, с апологетикой полной бессмысленности бытия.
Мысль о России, о том, что она будет приютом для его книг, о русском языке, который еще станет великим и могучим, поистине спасала Ремизова среди эмигрантской безбытности. "Активность" его воспоминательной мысли поразительна. Он воссоздает образы Шаляпина, Дягилева, Горького. Ему бесконечно дорог "пляшущий демон" – выдающийся русский танцовщик С. М. Лифарь (1905–1986). Книгу с таким названием он пишет в 1949 году. Но особенно часто он вспоминает – и ближе по чувству природности русского языка фигуры нет! – протопопа Аввакума и его необыкновенное Житие…
Парижская квартира писателя на улице Буало, 7, в престижном ныне 16-м районе столицы, долгие годы была и лабораторией его, археолога, рудознатца языковых пластов XVII века, века Аввакума, и заметным причалом для всех, кто дорожил богатством русского Слова. Ремизов, как ветхозаветный пророк, обличал и узость кругозора, неизбежно постигавшую многих в эмиграции, и скудость, нормативность фантазии.
Все годы жизни в эмиграции писатель как бы строил мост – от отчаяния к надежде, из стихии бездомности к дому, к России. И одно из надежнейших звеньев этого моста – родной язык, хранитель памяти и "пра-памяти", не поддающийся никаким властителям, с "волей небесною дружен". Какая-нибудь случайно подвернувшаяся цитата из "Известий": "Мастера льда (?) и других аналогичных видов спорта должны функционально вложиться в дело молодежной подготовки" – устрашала и возмущала его как катастрофа, как ставшее нормой одичание. И где творится подобное – на Родине! Это "новоречь" духовных слепцов, недомыслящих людей, отпавших от культуры! Ремизов был решительно не согласен со строками М. И. Цветаевой, продиктованными отчаянием одиночества:
Не обольщусь и языком
Родным, его призывом млечным.
Мне безразлично, на каком
Не понимаемой быть встречным!
Наталья Кодрянская, друг и один из добровольных секретарей Ремизова, запечатлела множество вариаций совсем не узколингвистической, а гуманистической тревоги мастера за родной язык. Эти скрытые муки, неизвестные на Родине, говорят о многом. Он хотел быть понятым родной страной и на родном языке: "Устный ум ходит по улицам, а книжный живет в типографии" (замечание Вяземского). Он хочет сказать: книжная речь бескровна, свинец, а живет разговорная – выражение фразы без риторического настроя".
"Мир – словарь. Меня можно оцарапать словом и обольстить".