В чем состояла особенность звучания ремизовской ноты в общем "оркестре" литературных мнений и сомнений тех лет?
Что такое "пруд", почему именно это замкнутое, удручающе глухое, "безвыходное" пространство избрал Ремизов символом своего художественного мира? В атмосфере, когда не отзвучал еще предреволюционный призыв буревестника революции Горького: "Пусть сильнее грянет буря!", этот символ в романе Ремизова стал вызовом: он олицетворял застойное, явно "непроточное" состояние реки жизни. "Пруд" – это и роковой омут, и бездна страстей, и узел, клубок абсурдных положений в жизни героев. Современник и друг Ремизова М. М. Пришвин позднее выдвинет иную модель мира, природы – "Кладовая солнца". Здесь же – "пруд", т. е. точка какого-то тупика, места, где кончается, замирает не только буря, но всякое движение.
Может быть, Ремизов был излишне пессимистичен? Конечно, на создание именно такой модели целой эпохи – в романе изображена Москва конца XIX века с купеческим домом братьев Огорелышевых и Финагеновых – повлияли впечатления детства писателя. Но движение, драматизм отчаяния в романе все же есть. Только это движение скрытое, подспудное, именно ремизовское, далекое от игры политических страстей. Позднее Ремизов разъяснит свое понимание человеческой судьбы среди всяких призывов к прогрессу, среди всяких утопий, войн и революций, свершаемых "во имя", то есть ради каких-то отвлеченных программ: "Начало их за "освобождение" во имя "блага человечества", а продолжают, как спорт, – кто кого переплюнет, а конец – сам черт шею свернет и ногу сломит. И это нисколько не меняет дела, остается "во имя", и тут "я" ни при чем, а именно "другой" – другие – "блага человечества". А поздоровилось ли кому, хоть когда-нибудь от этого "блага"? Среди цветов и зорь, под проливным небом звезд – человек страждет.
И как прожить человеку без мечты о какой-то человеческой, своевольной, не таковской жизни, на чем отвести душу в свой горький век на трудной, а зачарованной земле?" ("Иверень").
Действительно – как? Роман "Пруд" – о сострадании к отдельному человеку, в данном случае – главной героине Варе, в образе которой легко угадывается мать писателя, прожившая в застылой, "прудовой" среде стяжательской родни безрадостную жизнь.
Мария Александровна Найденова, мать Ремизова, – чем не Катерина Островского, этот луч "света в темном царстве" купеческого мира? – вышла замуж из гордости, назло некоему художнику Н., которым пылко увлеклась в юности в Московском Богородском кружке (этот нигилистический кружок фигурирует еще в романе Н. С. Лескова "Некуда" под именем "Сокольнического") и который не оценил ее чувства. Груз мести (она вышла за вдовца с пятью детьми) – посилен ли он для женской души? Шальное, наугад, замужество с М. А. Ремизовым, поездки с ним в Вену, рождение еще четырех детей в новом браке не развеяло обиды на жизнь. "И вот срок мести, что вышла замуж назло, кончился. Без всякого к тому внешнего повода она решает забрать детей и уехать к братьям – в дом, где она родилась", – вспоминал на склоне лет писатель. Мать Ремизова, страстная душа, обломок глухой трагедии, дожила до 1919 года, одиноко, замкнуто, – в последний раз писатель увидел ее в сентябре 1917 года.
Роман "Пруд" и новые произведения Ремизова – книга сказок "Посолонь" (1907), повести "Крестовые сестры" (1910), "Часы" (1908), "Неуемный бубен" (1910), "Пятая язва" (1912), в которых писатель выражал свой взгляд на судьбу России в межреволюционные (1905–1917) годы, – займут свое исключительно самобытное место в мире символистов, в сознании крупнейших мастеров русской прозы и поэзии, философии и музыки: А. Блока, М. Горького, И. Бунина, И. Шмелева, В. Розанова, композиторов А. Прокофьева, И. Стравинского, А. Лядова… Ремизов запомнился всем как художник трагической памяти, ведущий своих героев с крестной ношей по жизни, порабощенной временем, людской разобщенностью, страхом перед грядущим.
И в новых его произведениях жизнь представала как очередной вариант "пруда". Она обрекала героев на своеобразный плен, скованность, на "полонное терпение" (от древнерусского слова "полон" – "плен"). И порой не найти – верил писатель – причин несчастья, горя, беды, виновников нескладной жизни. "Обвиноватить никого нельзя", – к этой мысли приходит, например, герой повести "Крестовые сестры", мелкий чиновник Маракулин, ремизовский Акакий Акакиевич, живущий в застылой атмосфере очередного "пруда" (им является доходный жилой дом, Бурков двор, на задворках Петербурга). Да и как виноватить кого-либо, если… Современники Ремизова – и среди них был скупой на похвалы в чужой адрес писатель и драматург Леонид Андреев – поражались остроте тревог автора "Крестовых сестер", тревог, выраженных и в сюжете повести – в муках, скитаниях одинокого Маракулина и в его рассуждении о том, что ныне "человек человеку бревно". Он изумлен, что жизнь вообще "деревенеет", превращается в дровяной склад. И немного как будто Ремизов изменил в традиционной древней формуле "человек человеку волк", но какое мучительное раздумье, отраженное и в повести, и в длительных беседах писателя, стояло за этими словами! Парижская собеседница Ремизова – Наталья Кодрянская вспоминала его рассказ о создании "Крестовых сестер": "Праздных вопросов у меня не было. Первое, о чем я спросил себя: что есть человек человеку? Классическое "волк" мне казалось мало: что ж волк, волк зарежет овцу, и крышка. Мучиться не приходится: "волк съел". Нет, в жизни не так просто. И никто никого есть не собирается. Нет, полное равнодушие. Человек человеку бревно! Потом я прибавил к "бревну" "подлец". Если человек-бревно пошевелится, то совсем не затем, чтобы облегчить беду другого человека, нет, а воспользоваться чужой бедой и поживиться. Слово "подлец", а для меня созвучно с "подлезть". Но я встречал и в "бревне" не только подлость, но и самоотверженную любовь и прибавил к "бревну" и "подлецу" – "человек человеку – дух-утешитель"" .
К счастью, этот "дух-утешитель" вскоре ожил и для самого художника, явил себя в сказках, легендах, апокрифах, в стихии русского языка.
Собственно говоря, и в романе "Пруд", и в повести "Часы" "непроточность", застылость жизни оказывается часто мнимой, обманчивой: со дна ремизовских "прудов", из сердцевины "полонного терпения" в разных бурковых дворах то и дело словно пробиваются чистейшие ключи доброты, совестливости, протеста. Ремизов никогда не забывал, что русская литература внесла в мировое сознание прежде всего понятие "совести", да и вся русская культура, по словам выдающегося композитора XX века Г. В. Свиридова, "неотделима от чувства совести" и всегда остро ощущала "опасность лишиться этой высокой нравственной категории" .
Странный протест, бунт против власти бессмысленного хода, неостановимого бега стрелки часов, как будто сковавшего жизнь, овладевает в повести "Часы" самым униженным, обделенным вниманием и лаской героем – Костей Клочковым, "мальчиком" из часового магазина. Мрачное однообразие, скука на "Поперечно-Кошачьих" улицах, вечные прилипчивые к нему клички "идиот", "ворона", "дурак", полное неуважение и одновременно какое-то застылое отчаяние хозяйки магазина, Христины, – все это толкнуло мальчика на невероятный, головокружительный шаг: он захотел остановить часы на колокольне Соборной площади и тем самым изменить уродливо текущую жизнь, "сломать само Время", победить власть роковых сил, стоящих за этими стрелками.
Ремизов, конечно, вновь сгущает тяжесть плена, задавленности человека тараканьим бытом былой провинции, здесь он – прилежный ученик Достоевского. И крик Мармеладова из "Преступления и наказания": "Бывает такое время, когда непременно надо хоть куда-нибудь да пойти!.. Ведь надобно же, чтоб у всякого человека было хоть одно такое место, где бы и его пожалели!" – на свой лад звучит и в произведениях Ремизова. Только он, видоизменяясь, выражается в фантастических решениях.
Да как же можно сломать Время?
Ключ от часов – удивительная метафора Ремизова! – кажется герою повести волшебной палочкой, жезлом хозяина, верховного устроителя жизни: "И он убьет время – проклятое! – убьет его с его часами и освободит себя, всю землю и весь мир. Там, на земле, ноги его не будет, он не сойдет с колокольни, не исполнив своего дела. И если понадобится, он полезет выше, на самый купол, он ступит на крест и дальше… он готов лезть на облака".
Сказки "Посолонь", своеобразно продолженные в эмиграции книгой "Россия в письменах", сказкой "Царь Додон" и обработкой на сказочный лад легенды "О Петре и Февронии Муромских" свидетельствуют о том, что Ремизов не был столь мрачен и пессимистичен, как может показаться после прочтения некоторых его ранних романов и повестей, что он имел свою "одержимость", что не напрасно А. Блок часто опирался на Ремизова в поисках национальных начал, тайны и загадки России .
Современная исследовательница взаимоотношений А. Блока и А. Ремизова – 3. Г. Минц отмечала, что "ремизовское чувство России привлекало Блока… совершенно иным, чем у самого поэта, к ней подступом", что "писателей роднили постоянная, тревожная и любовная мысль о России, представление о родине как о главной человеческой ценности" . Это ремизовское чувство Родины, даже языческой "прародины", породило и его толкование народных мифов и детских сказок в "Посолони", и особенно язык этой удивительной книги. В годы работы над "Посолонью" в Ремизове окрепло чувство "вины" перед языком допетровской эпохи, перед той памятью (в мифах, суевериях, "русалиях", в играх скоморохов и т. п.), которая в итоге реформ Петра I "потеряла власть над умами и оказалась где-то внизу, в пережитом историческом слое, многократно перекрытом последующими, более новыми наслоениями" . Для Ремизова эта подпочва была столь плохо "прикрыта" культурными слоями – и это при всей любви к Пушкину, Гоголю, Достоевскому, Тургеневу! – что он искренне считал возможным расслышать русский природный лад, оживить беллетристику пересказом народных сказок. "Слово – живое существо: подаст свой голос", – говорил он. Оно и "подало" этот голос.
"…Книга сказок А. Ремизова – яркая, простая, кристально-прозрачная, детская, – писал известный литературовед, социолог, идеолог народничества Р. В. Иванов-Разумник. – А. Ремизов вовсе не уходит от жизни. Всем своим творчеством показывает он, что царство "Святой Руси" – поистине внутри нас, по крайней мере тех из нас, которые способны чувствовать всю поэтическую прелесть народного "мифотворчества", всю глубокую детскую мудрость народных верований, понятий, представлений" .
К "Посолони" Ремизов предпослал своеобразную интродукцию, стихотворный пролог, в котором он на свой лад обосновывал право на уход в мир сказок, сновидений, право на идеализацию русского сказочного фольклора. "Уйдем мы отсюда, уйдем навсегда", – словно звал он всех, кто страдал душой в каменном Петербурге. Куда уйдем? В страну, где "злую судьбу не прокаркнет птица-вещунья", где "мимо на ступе промчится косматая ведьма", где "мимо за медом-малиной Мишка пройдет косолапый"…
Они не такие…
Не тронут.
Надо сказать, что в эту страну, в "прекрасное далеко" сказок, былин, русская культура в короткое время Серебряного века устремлялась с особой жадностью. Вспомните только прекрасные иллюстрации современника и ровесника Ремизова – художника И. Я. Билибина к русским сказкам (1899–1902), к пушкинским "Сказке о царе Салтане…" (1904–1909) и "Сказке о золотом петушке" (1906–1907). Читатель тех лет словно по-новому увидел Пушкина – с пролетающей на ступе Бабой-ягой, с заблудившейся в темном лесу Василисой, с древнерусскими теремами. Рядом с этим книжным ансамблем Билибина возникла в эти же годы и стихотворная вариация этого сказочного мира – книга "Ярь" (1906) С. Городецкого и музыкальная его версия – балеты композитора И. Ф. Стравинского "Жар-птица" (1910), "Весна священная" (1913).
Эти балеты, имевшие грандиозный успех, были представлены Парижу известным театральным и художественным деятелем, пропагандистом русского оперного и балетного искусства за рубежом, основателем (вместе с художником А. Бенуа) объединения "Мир искусства" С. П. Дягилевым. Их постановки были задуманы как грандиозная выставка забытых, не затронутых ни Н. А. Римским-Корсаковым в его операх-сказках, ни А. Н. Островским в пьесах, ни художниками-передвижниками, и даже В. Васнецовым, богатств фольклора, преданий и мифов еще языческих времен. Все это были не просто поэтические или музыкальные реконструкции "старины глухой", но глубокие по смыслу раздумья, догадки о судьбах России, прочтение тайн русской души, родственной безбрежным далям, сказочным мирам Русской земли.
Влияние творчества В. М. Васнецова, Н. К. Рериха и древнерусской живописи, в особенности иконы, сказалось даже в архитектуре тех лет, в "русском модерне" (здание Исторического музея, Казанский вокзал в Москве, построенное в 1913 году в виде старинных палат здание Нижегородского банка с росписями И. Я. Билибина).
Ремизов тоже собрал в "Посолони", очистив от сюжета, от назидательности, образы славянской языческой нечисти: кикимор, калечин-малечин, билибошек, персонажей из свиты Кащея, и поместил их в необычное красочное и звуковое пространство. "Слово, звук и цвет – одно. То, что звучит, то и цветет", – говорит он. И доныне не потускнели, не выцвели краски этого чудесного, будто расшитого полотна: "Зацвели белые и алые маки. Голубые цветочки шелкового льна морем разлились по полю. Белая греча запорошила прямым снегом без конца все пути. Встали по тыну, как козыри, золотые подсолнухи. Сухим золотом-стрелками затеплилась липа , а серебряные овсы и алатырное жито раскинулись и вдаль и вширь; неоглядные, обошли они леса да овраги, заняли округ небесную синь и потонули в жужжанье и сыти дожатвенной жажды " ("Черный петух". Здесь и далее выделено мной. – В. Ч.).
Современники прекрасно почувствовали густоту, плотность красок ремизовской "Посолони", близость его образов к живописи "Мира искусства", отчасти примитивистов. Стихийная жизнь природы обрела свой язык в "Посолони", язык, требующий повышенного внимания, активного постижения. " Лес в пожаре горит и горит ", "собиралась заря в восход взойти"; "шумный колос стелет по ниве сухое время " – подобный язык не имеет "пустот", зияний, он весь состоит из бликов, корней слов.
В сказках "Медведюшка" и "Змей" звучит мысль о вечности и неистребимости жизни, о том, что никому нельзя запретить цвести и радоваться на мир Божий: ни цветку, ни зверюшке, ни малой пташке. Сколько доброй иронии в "совете" дятла медвежонку: "Человека остерегайся, глупыш!.. Человеки тебя в цепь закуют. Вон Скворца Скворцовича изловили, за решеткою теперь, воли не дают. Летал к нему – "Жив, – пищит, – корму вдосталь, да скучно". У них все вот так!" И по сравнению с этим естественным хрупким миром природы мир игрушек становится детям скучным: "Игрушкам тоже зима надоела".
Никого из друзей Ремизова не обманула детскость, простодушие пересказа, прирученность всех бесов, бесенят, кикимор, черных петухов, змеи Скоропеи или Ильи-Громовика. А. Блок в 1910 году в статье "Противоречия" заметил, что улыбка Ремизова лишь внешне детская, утешающая, приглашающая забыть про страшный мир. На самом деле он всегда показывает нам "весьма реальный клочок нашей души, где все сбито с панталыку, где все в невообразимой каше, летит к черту на кулички".
По мере приближения бури – войны 1914 года, двух революций 1917 года – Алексей Ремизов продолжал и углублял свою "реконструкцию" сказочных и христианских миров в духе особого, не официозного, а "народного христианства", имевшего часто языческие корни. Он настойчиво утверждал, что Русь не знала и не узнает мук "богооставленности", что ее не покинут все святые, в Русской земле просиявшие, что их заветы живут в обрядах, играх, суевериях, балагурье, притчах, пословицах, сказках. Но излагал он эти идеи весьма своеобразно. Вместо канонической Троицы – как на известной иконе Андрея Рублева – он прославлял иную, более земную, народно-христианскую Троицу – это Христос, Богородица, Никола Мирликийский (покровитель Руси). В его книгах "Николины притчи" (1917) и "Россия в письменах" (1917), Никола-угодник, добрый седенький старичок с посохом в руках, обходит Русскую землю. Он опаздывает на совет к Илье-пророку, главному из русских святых.
"– Что, Никола, что запоздал так? – спросил Илья. – Или и для праздника переправляешь души человеческие с земли в рай?
– Все с своими мучился, – отвечал Никола, присаживаясь к святым за веселый золотой стол, – пропащий народ: вор на воре, разбойник на разбойнике, грабят, жгут, убивают, брат на брата, сын на отца, отец на сына! Да и все хороши, друг дружку поедом едят.
– Я нашлю гром-молнию, попалю, выжгу землю! – воскликнул громовный Илья.
– Я росы им не дам! – поднялся Егорий.
<…>
– Смерть на них! – стал Михайло-архангел с мечом.
– Велел мне ангел Господень истребить весь русский народ, да простил я им, – отвечал наш Никола Милостивый, – больно уж мучаются.
И, восстав, поднял чашу во славу Бога Христа…" ("Никол а-угодник").
Пожалуй, в подобных изложениях мифов, поверий, в этих "заботах святых о бестолковых детях России", в тревогах: да что же еще они натворят со своей жаждой пострадать за всех! – звучала уже тема и "Окаянных дней" (1917) И. Бунина, и "Несвоевременных мыслей" (1917–1918) М. Горького, и даже "Солнца мертвых" (1923) И. Шмелева. Ремизов словно предвидел трагический слом русской истории в 1917 году.