Образ жизни (сборник) - Александр Бараш 3 стр.

Верона

Самое безлюдное место в Вероне – самое христианское
Сан-Дзено Пустая площадь
Кафе с пожилыми немцами
Как будто выключен звук
Ни одного ребенка
Колокол отмечает не пожар а отсутствие событий
и собирает туристов
посмотреть на маленькое коричневое тело
в хрустальном гробу:
первого епископа
миссионера из Северной Африки
крестившего местных европейских язычников
и боровшегося с еретиками
цитатами из Вергилия
и стилистическими ходами Апулея
Фасад собора затянут зеленой пленкой
ряской реставрации
Этический критерий зарастает эстетическим
в отсутствие проточной жизни:
потрясений и метафизики

Самое культовое место в Вероне – дом Джульетты
Языческое капище
живых энергий
Вход через арку
с главной торговой улицы
той же что во времена Древнего Рима
Своды подворотни держатся на стенах
из любовных стонов (граффити)
Каменный двор кишит как рыбный садок
Напротив входа в этот общий двор
компактного храмового комплекса -
антропоморфный идол
из бронзы
в человеческий 13-летний рост
Грудь блестит от касаний
обеспечивающих счастье в земной жизни
Дотронься – и лучшие надежды сбудутся
несмотря на козни родителей
Джульетточка помоги мне
Вы умерли в один день кончили вместе
Я хочу так же красиво и сладко
Ну что тебе стоит

Ритуальные вспышки фотоаппаратов
Снимок с кумиром – причащение
Ступени приближения к высшему:
снимок во дворе бесплатно
снимок на балконе шесть евро
Уступить место следующему паломнику
и с чувством просветления
и надежды – санкционированной
высшей сентиментальной инстанцией -
съесть мороженое на базарной площади
и запастись амулетами
с соседнего лотка
Потрясающее зрелище -
присутствовать при том как
прямо у тебя на глазах заполняется
огромная зияющая лакуна
на месте
объекта для подражания
и адресата мольбы
о настоящей жизни
полнокровной и горькой
словно стебель одуванчика в мае:
цветоносная стрелка
млечный сок

Сирмионе

Большое холодное озеро

В самом узком месте полуострова
сидит будто на окаменевшей ветке в сизой воде
замок Скалигеров
Несколько голов зубчатых башен
в подбрюшье уточки и прочая мелкая – щекотно -
озерная птичья живность
Подъемный мост упирающийся
в билетную кассу Донжон гуманно зиждящийся
на просторном чистом общественном туалете Узкая
каменная тропинка вдоль стен Вид на озеро -
в одну сторону Провал во внутренний двор -
с другой
Что-то я стал страшно бояться
высоты в последние годы Может быть
душа отказывается репетировать
предстоящий отлет из
облюбованного тела?

"Вилла Катулла" монументальные развалины
Несколько квадратных километров опасно
накренившихся арок Перспективы
проходящие сквозь стены на уровне
того слоя горизонта где небо и озеро
возвращаются к исходной общности
Парадные анфилады под боковой тропинкой парка
будто заброшенный туннель метро
Вся эта реконструкция больше соответствует
методологии и бюджету археологов чем
исторической – А в чем она?
как спросил в средиземноморское пространство
современник этих роскошеств вспомнив
беседы в отрочестве
с учителем риторики
А тебя Катулл
я на твоей родине так и не встретил
тебя которого так любил
и к которому летел с другого края моря
Помнишь этот свой темно-оливковый томик
в обложке твердой как створки раковины
где спрятан нежный моллюск любви
спрыснутый лимоном круговой поруки лукавства?
Он был все время со мной
Может быть этого и достаточно А следы
твоего материального пребывания – что-то
хоть чем-то близкое гению места -
скрыты голограммой туристических аттракций
Но со мной как и прежде ручной воробушек
потрепанный но теплый
из карманной серии -
Москва, 86 год -
чтобы мог я с тобой играя
удрученной души
смирить тревогу

Венеция

Фестиваль поверхностей:
воды, фасадов, представлений о том,
что нужно человеку. Лагуна: широкая акватория
тихого омута, плавунцы рейсовых катеров,
стрекозы гондол. Приморское болото, а не берег моря
с открытым движением воды и ветра.
Зеленая, неподвижная и глубокая,
словно зрачок кошки – льва -
бездонная
поверхность.

Банально, как любой
разделенный, общий опыт:
самые популярные объекты внимания -
наиболее достойны посещения.
Сан-Марко. – Что это за
назойливое визуальное дежавю у колонн собора?
Эффект то ли подпорчен, то ли поддержан
ассоциациями из советского детства: да это же
вестибюль станции метро "Сокол". Седьмая вода
на киселе Третьего Рима..
А Дворец Дожей? Родной, как
бревно в глазу, кинотеатр "Ленинград".
(Меня всегда мучил полуосознанный
когнитивный диссонанс между
названием кинотеатра и архитектурным стилем,
ну, вот он и разрешается: Петербург -
"Северная Венеция"…)

Фрески неба,
балдахины фасадов, постельное белье каналов.
Большой канал. Привет от маленького человека.
Вечерний поезд в Верону.
Топография – близкая антропологии:
голова замка, живот рыночной площади…
Заречье – сады, развалины, открытый горизонт.
Река Адидже – в пандан нашему существованию:
такая же мелкая, быстрая и бессмысленная.
Опустить ноги в воду, закурить, прикрыть глаза.
Маска, я тебя знаю,
твое имя – чужой праздник.
Елка в Колонном Зале, Венеция,
европейская культура,
русская литература,
еврейская история.

Judengasse

1
Judengasse

Было душно и уютно,
иногда – наоборот,
в тупичке за левой будкой
нижних городских ворот.

Тепленький затылок сына,
когда надо под рукой:
поцелуешь – и отхлынет
мрак печали вековой.

За спиною, за стеною -
смерть и боль, как лед и снег…
Кем же быть, как не собою?
Выбора-то, в общем, нет.

2
Урок
Майнц, 13 век

Рыцарям Ордена Храмовников
дозволено одно развлечение: охота на львов.
У нас – искушениями считаются
светская беседа и игра с детьми.

Есть ли основания для сравнения? -
спрашивает учитель.

Нет – считает твой напарник по учению.
Человечество это как бы новый животный мир:
и в нем все виды существ -
от червей до птиц небесных.

Ты тоже считаешь, что сравнивать
не имеет смысла. Но по другой причине:
невозможно понять, кто быстрее,
если те, кого мы пытаемся сравнивать,
движутся в разные стороны.
В данном случае: одни к захвату чужого мира,
другие – к сохранению своего.

Ваши слова пахнут медом,
как первые буквы учения, -
улыбается учитель.

Вещи и чувства

1. "Моя первая любовь…"

Моя первая любовь вышла на пенсию.
Она рассказывает об этом с блестящими глазами:
удалось выскочить на свободу
до того, как повысили пенсионный возраст,
вот она наконец-то живет своей жизнью.
Молодая пенсионерка.

Да, она старше на несколько лет.
Я тоже хочу на пенсию: это ведь
типа ренты. Можно ведь и так посмотреть.
Мы сидим в кафе. Торт почти съеден.
One more cup of coffee for the road…

Помнишь документальный фильм:
старик Генри Миллер приходит
на улицу, где он жил в юности, в Нью-Йорке.
Кирпичные дома, безлюдно, он шагает,
будто марсианин по завоеванной земле,
куда-то в проем неба на сером горизонте,
и бросает, вдруг, свой плащ на мостовую -
как тело.

2. "В старости она…"

В старости она
освобождалась
от вещей и чувств.
Такое облегчение,
как в первые минуты в дýше.

В какой-то момент легла на пол
и освободилась от тела.
Но оказалось -
только наполовину:
тело перестало двигаться,
а она
застряла посередине.
Вернуться
назад невозможно,
вперед – не пускают врачи.

Но главное:
вот это растерянное,
скукоженное, выдохшееся -
это и есть я?
Все, что было,
и все,
что
будет?

3. "Если б кто спросил меня…"

Если б кто спросил меня с любовью:
где ты, голубь сизый и больной?
На скамеечке у Русского подворья
вот он я, и мой блокнот со мной.
Опадают листья с эвкалиптов
и ползут куда-то в перегной.
Где же ты и где твоя улыбка?
Вот он я, и жизнь моя со мной.

4. "Помнишь, как смеялся Фантомас…"

Помнишь, как
смеялся Фантомас
в кинотеатре "Юность"?
В том же доме аптека,
где мне покупали все более и более сильные очки
несколько раз в год.
Там в светящихся желтых витринах
лежали коричневые в разводах оправы -
полчища ороговевших стрекоз.

В полях цветущего валидола
в районе улицы Бирюзова
есть прозрачные ворота и плывут ступени
в этот райский ад. Ряд
открытых шлагбаумов
березовой аллеи
у тихой хрущобы
и бетонная ограда больницы -
заданный горизонт.

Я пойду по шпалам, по шпалам
окружной железной дороги,
огородами и пустырями,
туда, где никто не ждет. И вот он – базальтовый косогор в
Галилее.
Шмели и колосья
те же, что под Звенигородом
в детском саду на даче.
И выход – то же, что вход.

5. "Вот и день увядает…"

Вот и день увядает, сереет с краев,
всё нежней, ближе к смерти, прозрачнее свет,
всё смиренней взгляд неба, блаженнее кров,
и склоняется мысль, что разгадка во сне.

Но в пустой тишине, когда станет темно,
когда все, что сейчас, станет зваться "вчера",
будут камни хранить золотое тепло,
а потом потеряют его, до утра.

Земля Башан

1. "Холм посреди…"

Холм посреди чистого поля
в километре от границы.
40 лет назад на его макушке
был наблюдательный пост,
будка из бетонных блоков.

Когда сирийцы начали наступление,
холм окружили десятки танков
и били прямой наводкой по будке.
Те, кто в ней оказался,
задержали наступление на сутки.
За это время резервисты успели
добраться до Голан и и погнали
сирийские танки
обратно на север.

В детстве я
с большим воодушевлением пел песню:
"Шумела в поле злая осень,
На землю падала листва.
Их было только двадцать восемь,
а за спиной была Москва.
На них чудовища стальные
ползли стреляя на ходу -"
Позже часто снилось:
зима сорок первого года,
снежное поле, перелесок,
ледяной окопчик у шоссе,
за деревней на косогоре
усиливается гул: идут
танки.

Сон в руку.

Не то что есть выбор.
Только размен своей жизни
один к одному
с любой другой.

2. "Души городов…"

Души городов
переселяются из одной
эпохи в другую.
Или в другие города
того же народа -
если город был убит
нашествием
чужого мира.

Душа может и просто
бросить транзитное тело,
выбрав место,
более подходящее
для ее реализации.

Здесь ее взлетная площадка,
вскрытая археологами
и снова заросшая
горными цветами.
Части базальтового тела.
Глазницы погребальных пещер.
Горло источника.
Ребра улиц.
Сердце Дома Собраний.

И
ущелье,
втекающее
в сизое море Киннерета -
как глубокий след
незримого летательного аппарата
отраженный в сетчатке
Земли Башан.

3

Чистота и ясность, как
в музее. Или – на минном поле.

Поля дольменов.
Перманентное повторение
знака П -
преисторическая память
неизвестно о чем.
Все, что было потом,
распалось, рассеялось. А этот
перформанс
мегалитических призраков:
карточные домики
из каменных блоков -
пережил, переживает и,
похоже, переживет
преходящих потомков.

В центре
брошенное святилище:
концентрические волны камней,
расходящиеся
от небольшой комнаты -
очага сгущенной пустоты
на месте сакрального сияния.
Но остался солнечный диск,
всплывающий между
двумя потухшими вулканами
на границе с нынешней Сирией.

Источник отшельника

"Хорошо мне в пещере моей…"

* * *

Хорошо мне в пещере моей
Словно тело она Выходить из нее -
что душе отлетать из костей

Вот вода из расщелины Тихо идет
прорастает и каплет Поставишь кувшин -
и к закату он полон прозрачным плодом

Есть на склоне над светлой долиной еда:
фига старая в облаке липких даров зерна сытные
распирают их изнутри Вот лоза

обнимает ограду из камня Вокруг
нестерпимое солнце: весь мир как слеза
бесконечен и мал

"Над горою Арбель…"

* * *

Над горою Арбель небеса высоки
В тихом Доме Собраний ни стен ни дверей
Наши души легки наши реки пусты
но все это – до срока
до зимних дождей

Если б силы хватило то бросить бы жизнь
и застыть как варан над базальтом полей
А Cпаситель придет и найдет и спасет
на колючей горе
над долиной Арбель

Как занозы от трав запустенья – в глазах
жженье сладкой надежды но перст на устах
Приходи же мы ждем мы готовы терпеть
жизнь на свете
и темную-темную смерть

Мамшит

Пропасть с трех сторон мертвой долины.
На краю у дороги лежит,
как сосуд, возвратившийся в глину,
крепость с мягким названьем: Мамшит.
И тяжелое золото света,
вытекая наверх из сосуда,
обращает в себя горизонт.

Это вынести трудно, как слезы
тех, кто любит. Там в центре огня -
баптистерий медового цвета,
крестоцвет византийского сна.
Был язычником – стал неофитом.
Под колоннами сизыми, снизу -
есть ступени до верхнего дна.

Ни стена не поможет, ни башни,
ни наемных убийц гарнизон.
Рано ль, поздно ль – из мути безбрежной
смерть-кочевник приносит разор.
Скорпион со змеею на месте
тихой чести и действенной грусти.
Но остался, вот видишь, узор:

луг мозаики перед тобою,
птицы гимны поют на заре,
рдяно-розовые, голубые,
и корзины плодов в сентябре.
Геометрия тонкой беседы,
каждый звук словно солнечный блик,
и живая попытка бессмертья -
ясный сон полустершихся букв.

"Там где город был…"

* * *

Там, где город был когда-то у источника,
ниша есть пустая под скалой.
Там, когда вот эта жизнь закончится,
я хотел бы встретиться с тобой -
с тем, кто знает, как молиться правильно,
свой среди своих, чужим – чужой,
дом сложил, как тронул небо пальцами,
чтобы жить всю жизнь со всей семьей.
Ты нашел покой, как камень место
в кладке дома, хоть его сожгут.
Свято-пусто, снова свято, пусто,
тень от облака или подземный свет.
Пусть летят стрижи весной и осенью
мимо, как всегда, но сотни лет
здесь они своих птенцов выводят
на цветущей солнечной скале.
В сизо-черном мареве оливы
ты сидишь на камне у ручья.
Скоро я вернусь в cвой сад счастливый.
Мы – одно. Но я лишь тень себя.

"Синий лен…"

* * *

Синий лен на террасе под соснами
и долина в предгорьях твоих -
это больше, чем время
и что оно
с нами делает, теплыми, сонными,
жизнь снимая, как кожу с живых.

Кто уходит – тот все же останется
тенью в зеркале, светом в окне.
Он здесь дышит, как бабочка в танце,
в напряженно-прозрачном пространстве.
И цветы, ослепительно-ясные,
как сигнальные светят огни.

Место жизни – спасенье от времени.
В гулкой чаше долины завис,
словно облако на рассвете -
пена млечная, алые нити -
пар дыхания всех,
кто жил
здесь.

В Долине Великанов

В Долине Великанов
кофейни и сады
Мы жили очень странно
не зная – стоит ли

В полях горчицы сонной
и жизнь – анжабеман
когда живой как мертвый
и мертвый как живой

И облака в зените -
зеркальные следы
всех нас кто шел сквозь эти
висячие сады

Из письма

Я тоже почти не выхожу из дома
никого не вижу У Ионна Мосха кажется
есть рассказ про отшельника в Лавре Герасима
(откуда источник истории про Герасима и Муму)
К нему ко входу в его пещеру
приходили мать и сестры из Иерихона
и просили выйти, что-то приносили А он
их избегал Оттачивал дар слез Подвиг
мало кому доступный Полнокровность
аскезы

"Чем старше становишься…"

* * *

Чем старше становишься,
тем меньше звуков жизни доносится
под своды существования, как будто
находишься в высокой башне, и она все
выше с каждым днем, все дальше
от городских улиц, криков, улыбок.

Она поднимается вверх десятки лет,
а потом рассыпается за несколько секунд,
не от землетрясения, а наоборот -
от прекращения толчков жизни. Сердце
расслабляется. Тело перестает
выделяться из пространства.

Археологи, когда они появятся здесь
перед строительством новой дороги,
обнаружат место, где была башня,
по цвету травы – иному, чем вокруг.
Найдут линию стен. Будут гадать
о предназначении этого сооружения.

А оно и само не знало, зачем. Просто родилось
в цепи таких же рождений. Смысл это только
промежуточное соглашение, как говорят
в политике. Но что-то тут есть, будто
на непроявленном снимке.

"Иерусалим: запрокинутое лицо…"

* * *

Иерусалим: запрокинутое лицо.
Горы вокруг: плечи.
Дни – удары пульса.
Он ждет, когда мы проснемся.

Когда мертвые откинут
тяжелые каменные одеяла
кладбища на склоне горы,
а живые – остановят машины,

выйдут из них, возьмут за руки детей,
и увидят то, с чего все началось:
узкий мост света
над ямой долины.

Образ жизни

Из цикла "Ксенон"

1
Афины

Акрополь
Мы где-то внизу
На рыночной площади
В переулках своего сегодняшнего дня
Но либо видим либо знаем спиной
что там наверху но рядом
есть светящиеся развалины
нашего прошлого
придающие масштаб
этому сегодняшнему часу
будто море – пене отлива

Но как их понять отсюда?
Нам доступны только проекции
Лучшая модель античности -
"строгий" мраморный идеал:
вместо ярко-страстных
красно-синих цветов
подлинного прошлого
подлинной жизни -
роскошные
бескровные
слепки

Понять невозможно
Но можно ощутить -
масштаб приобретенной потери
глубину непонимания
покой предзакатного часа
ветер с моря