Образ жизни (сборник) - Александр Бараш 4 стр.

2
Дельфы

Это ущелье – и сейчас
сообщение
об ужасе судьбы
Но оракул не очень нужен
И так все более-менее ясно
В глубине за изгибом долины
за воздушной ямой за полями садов
светящийся уголок морского залива -
этот выход всегда был рядом
в греческом мире и
остался с нами: путешествие бесконечное любопытство
оно не может изменить судьбу
но оживляет ее -

3. "Вот Теофил…"

Вот Теофил
наш город
с ясным акрополем
сияющим охрой и багрянцем
на рыже-золотой обожженной солнцем горе
над неподвижной зеленой бухтой где
корабли со всех сторон мира стоят у причала
как сны у изголовья
А здесь у общественного фонтана
играющего тенями словно зеркало отражениями
место наших собраний Тут мы обсуждаем
пути познания мира И наше любопытство
не знает границ в пределах допущений
определяемых целесообразностью
И я тебе скажу Теофил
а ты попытайся оспорить но вряд ли тебе поможет
твоя знаменитая школа сирийских жрецов
ведь это утверждение простое как земля
и неоспоримое как небо:
есть только сила и красота
и охота за полнотой существования
Мы поклоняемся богам потому что у них
все получается лучше
Блеск и ужас наполняют
наше святилище Аполлона
как попутный ветер – парус
кровь – руку гребца
и слово – язык

4. "От Миконоса до Делоса…"

От Миконоса до Делоса -
отплывание в перспективу
когда паром между островами
будто подспудная псевдо-Одиссея
и ощутимо возвращаешься
туда где никогда не был

Делос: сгущение горизонта
сплав моря и неба в измерении
доступном глазу и осязанию
Что же тут в эпицентре
божественной силы?

Подплывающий воздух привидение
грозного отсутствия
и тяжкого присутствия
над высохшим малярийным болотом
бывшим священным озером

Родина Аполлона -
маленький плоский остров
леголенд мраморных кубиков
где никто не живет
и только катятся клубки
туристического перекати-поля
щелкая пластмассовыми челюстями камер

Кто из нас более реален?
Те кто не зависит от физического присутствия
как сама камера не может попасть в кадр
Не говоря о тех кто придумал
оптический прибор этой религии
благодаря ему мы можем
разглядывать богов -
смотреть на солнце

5. "Мой друг Ксенон рассказывал…"

Мой друг Ксенон рассказывал,
что в далекой стране, откуда он в молодости
приехал к нам в Линдос, – за время его жизни
многократно и при этом насильственно менялись
общественные уклады: демократия прерывалась
тиранией, тирания демократией, и снова…
Каждая смена
сопровождалась казнями лучших в обеих партиях
и тех многих невинных – действиями и пониманием
происходящего – кто оказался в дурное время
в плохом месте, или изгнанием, как в случае
с его семьей.
– Да, говорили мы, -
с одной стороны, трудно поверить, ведя беседу
в этом светлом саду, в просвещенном мире,
а с другой стороны, такая резкая и грубая смена
государственного устройства характерна для стран,
находящихся на границе цивилизации… Подобное там,
кажется, и с климатом: по несколько месяцев, – так ли,
Ксенон? – почти нет солнечных дней и совсем нет
зелени и цветов, природа выглядит будто после
лесного пожара, и все время дождь или снег…
Помните Ultima Thule у Страбона? Нет больше
ни земли, ни моря, ни воздуха, а некое вещество,
сгустившееся из всех элементов, похожее
на морское легкое… по нему невозможно ни пройти,
ни проплыть на корабле…
– О да, очень похоже! -
отвечал Ксенон со смехом, и мы
качали головами: и правда, трудно поверить, но
мы ведь осознаем, что все возможно, но тогда
очень хочется стряхнуть с себя такую возможность,
как навязчивое воспоминание о путаном сне.

А теперь, когда наш Акрополь, возносившийся в море,
разрушен, и статуи повержены, и мы,
живущие в своем городе, чувствуем себя в изгнании,
мы можем лишь опять разводить руками… и,
вспоминая те разговоры, повторять,
за нашим древним философом и тираном Клеобулом:
следует больше слушать, чем говорить, и упражнять
свое тело в преддверии испытаний, которые неизбежны
для каждого поколения, как рожденье детей,
смерть родителей, смена времен года.

Тель-Арад, или Парамнезия

1

Во все стороны – плато,
в естественных границах
древних стран и зрения:
несколько десятков километров,
раскрашенные зеленым, желтым, сизым -
живые таблички полей и садов,
палатки бедуинов в предгорьях,
сильный сухой ветер, завихряющийся
вокруг тела, как будто ты
сосуд на гончарном круге.

2

"Соломон поставил здесь крепость,
в ней было обнаружено святилище,
соответствующее описанию
Скинии завета" – пишет путеводитель.
Топография близка, как
квартира детства во сне,
где перемещаешься во времени,
видимом как – место.
Траектории пересекающихся прямых
света и темноты, жизни и пустоты.
Вот жертвенник, а вот -
через десять шагов на запад -
три ступеньки в
Святая святых.

3

И вот я,
остракон, занесенный
геополитическими катаклизмами
туда, откуда
он откололся.
Или это
парамнезия, ложная память,
случайный перекресток разных традиций,
несовместимых измерений?
Вопрос выбора.

Похоже,
эта история – твоя.
Твой завет, ваш союз.
Ты часть этого мира, он часть тебя.
И ты сейчас стоишь
на его фундаменте, в прямом смысле:
на 11-м слое раскопок.
Плата за вход:
отказ от свободы выбора.

4

На границе трех пустынь:
Негева, Иудейской и своей собственной.

Иудейская – над Мертвым морем:
розово-серые глиняные горы,
русла зимних рек,
и за каждым поворотом
младшие братья от других рабынь:
бедуины со своими овцами и верблюдами -
совсем дальними и бедными
родственниками.

Негев – вечный транзит,
промежуточная зона. Северная окраина Синая,
южные задворки Иудеи, западная околица Аравии,
восточный берег Средиземноморья.
Дорога из Египта в Мессопотамию,
то есть откуда-то куда-то
через никуда.
Караван-сарай со стенами
из желтого восхода и голубого заката,
и медовой водой, натекающей в ямку, выбитую
копытом козленка в пустом русле,
светящемся, как
Млечный путь.

"Очень много неба…"

* * *

Очень много неба и пряной сухой травы.
Может быть, даже слишком для небольшой страны.
Иногда возникают пароксизмы памяти, а потом
и они уходят, как пар и дым.
Я не хочу быть понят никакой страной.
Хватит того, что я понимаю их.
А тут при жизни разлит засмертный покой -
как до или после грозы, когда мир затих.

Образ жизни

Образ смерти:
тело – мельком и сбоку,
как тень на взлетной полосе.

Образ Бога:
взгляд в темя
в полдень на вершине холма.

Образ жизни:
мутировать в то,
что больше тебя.

Из книги "Итинерарий" (2009)

Левант

Мы шли по щиколотку в малахитовой воде.
Солнца еще не было видно, но заря цвета
зеленого яблока – вызревала за горой Кармель.
Воздух был ясен и прохладен как метафорическая
фигура в античном трактате. Вино утра -
свет, смешанный с дымчатой водой, – вливалось
в прозрачную чашу бухты, с отбитым боком
древнего волнолома. Во времена расцвета
это был порт столицы Саронской долины,
увядшей, когда Ирод построил Кейсарию.
А сейчас мы,
в легком ознобе после бессонной ночи,
продолжаем литературный разговор, начатый
ранним вечером накануне. Водка и мясо
сменились к полуночи на кофе и сигареты,
друзья разъехались, жены уснули в саду,
одна в гамаке, другая в шезлонге…
Разговор
о родной литературе, о соратниках и соперниках,
о том, что это одно и то же, об их достижениях,
о содержательности и состязательности,
об атлетах-демагогах из следующего поколения,
о лукавых стилизаторах из предыдущего – перетек
к середине ночи, когда движение времени зависло
в черной глубине и ни оттенка синевы уже не
осталось и еще не проявилось, -
в медитацию о книгах, стихах, о сближении поэтик,
а к утру – на комические эпизоды общения
с инстанциями советской литературы
позднего застоя.
Кажется, я начинаю
любить море. Никогда не любил. Моя вода,
с детства – пруды Подмосковья. От двух-трех
заездов на Черное море осталось тяжкое чувство
духоты, толпы, погруженности в поток чужих сил
и физиологии, – как от залитой потом электрички
в июле. И море, яркое, яростное даже в покое,
другое – лишь усиливало желание вернуться
к темным ледяным омутам, где слышен
даже шорох стрекоз.
Но вот сейчас,
когда литературный разговор, то,
чем мы на самом деле жили всю жизнь,
в клубах и домашних салонах, дачными вечерами
под Солнечногорском и в Кратово, зимними ночами
на Ярославском или Каширском шоссе, – слился
с мягким хоровым рефреном светлых волн, – всё
ожило, задышало, заиграло, вернулось,
в это утро, в Леванте.

На расстоянии одной сигареты

Мера пространства: расстояние в одну сигарету

Москва Дорога от школы до метро
между трамвайными путями и оградой парка
Болгарская сигарета примерзла к губе
В портфеле "Весна в Фиальте"
в душе – осень патриарха
Моя будущая жена еще не ходит в школу
В этот момент она на другом конце Москвы
перевязанная шарфом как коробка с конфетами
съезжает на санках с горки за домом
(спуск к замерзшему пруду на месте
бывшей усадьбы) Вечером ее ждет
страница из "Мифов Древней Греции" и -
совсем сквозь сон – песенка Новеллы Матвеевой
Похоже
тот мир был переполнен вещами Отчего же
он казался таким убогим?
Может быть дело не в количестве вещей
а в свободе ими распоряжаться?

Дорога от метро до института:
вдоль ограды Садика Мандельштама
Пачка "Явы" под сердцем в кармане плаща
Как оказалось при погружении обратно -
по сторонам не видно ничего:
nothing personal никаких
личных "зацепок" Как в траншее -
в глубокой колее "советской интеллигенции"
Но стоúт над той жизнью как небо над Москвой -
Огромность ожидания Эти четыре "о"
Огромность ожидания – суть юности!
Независимо ни от чего (еще три "о")
Этот пафос не задушишь не убьешь
он сам испаряется
Причем почему-то
очень резко и неожиданно

Иерусалим Дорога на машине
от работы до дома: от Русского Подворья
до квартала Тальбийя Сигареллы "Captain Black"
с надписью на боку "Претензии направлять
в г. Мытищи" Четыре светофора Одна
опасная колдобина Полтора (в среднем) лихача
Пара бредущих по середине улицы
задумчивых ортодоксов Луна слепящая глаза
на иссиня-черном фоне – такая же как на занавесе
в кукольном театре в детстве Если не
закуривать по новой – в ноздри ударяет
тяжело-влажный ночной прибой
запахов средиземноморского нагорья

Мера времени: размышление длиной в одну сигарету

Сейчас она тонкая коричневая
с американским табаком подмосковной сборкой
и медовым кончиком

Кофе у автовокзала

1

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там у метро,
со стороны автовокзала, был
стоячий кафетерий. Мы туда
сбегали из-дому, из маленькой
двухкомнатной квартиры,
где жили с бабушкой жены
и только что родили
теплого и мягкого младенца.
Это был наш выход в город.
Нас отпускали лишь на час, не больше.
Всего полтинник за глоток свободы. Кофе
из настоящего большого автомата,
из чашки с толстыми и круглыми краями,
двойной, за 28 копеек, и пирожное,
за 22: картошка, тяжелая и вязкая, на
кружевной бумажке, как в жабо, или
эклер, гигантская пилюля наслаждения
с блестящей черной спинкой… За окном
асфальт в поземке, полутьма, пора
обратно. Ребенок вырос. Бабуля умерла.
У слова "мы" нет смысла.

2

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на Уральской
налево от пивбара вглубь квартала
между хрущобами помойки, голуби, а вот,
за тополями и бетонною оградкой -
белеет школа. Тут я пару лет,
не верится, но правда, был
учителем. Пример
бессмысленного опыта…

3

Когда-то я был в первый раз женат
и жил в Гольяново. Там на опушке леса
и ныне виден старый блочный дом,
к болоту передом, к теплоцентрали задом.

Когда подох наш старый черный пес,
я положил окоченевший труп
в рюкзак, отнес его и закопал
за дальней просекой. В какой-то новой жизни,

когда я буду чист и бестелесен,
я прилечу туда, и старый пес
поднимется, привалится к ноге
и взглянет мне в глаза. Ну да,

конечно же, я помню его ухо,
тот нежный теплый бархат – я на палец
накручивал его, и мы вдвоем
сидели так часами у стола.

Мы снова над могилою его
здесь посидим. На дааальнюю дорожку.
Собака тут зарыта: в превентивном
прощаньи с телом. Например, с Москвой.

Перелет

Еще 50 лет назад это были корабли,
как на рубеже новой эры. Последние несколько
десятилетий – самолеты. Но они приближаются
к берегам Святой Земли тоже со стороны моря.
И есть ощущение перехода:
от одной стихии к другой.

Самолет из Рима, на котором я прилетел в Израиль,
приземлился ночью. Духота и влажность,
семейственность и простота нравов. У таксиста,
везущего в гостиницу, вместо салфеток – рулон
туалетной бумаги. Ночной портье, похожий
на сапожника-ассирийца в московской подворотне,
угостил крепким кофе.

Вошел в номер, принял душ, но все равно
словно блин в масле.
За окном – море, чернота и прозрачность,
глубокие как обморок.
Это мой новый дом, на песке,
в буквальном смысле.
Жесткий, будто волна, если к ней
не повернуться боком.
Что это уходит из-под ног? А, это прошлое.
Золотое детство
в шапке-ушанке под латунным небом. О’к,
всему свое время.
Для того, чтобы выжить – стóит умереть, и
потом воскреснуть, если
это, конечно, получится. Хочется верить.

Как потом выяснилось, в этот день
на шоссе под Иерусалимом террорист повернул
руль пассажирского автобуса в пропасть. Но я
узнал об этом только через несколько месяцев,
когда начал читать газеты и слушать новости -
Какая связь
между приземлением самолета,
с сотней репатриантов, мной в том числе, -
и терактом? Похоже, закон сохранения энергии,
в данный момент, в данном месте. Смерти нет,
а "просто" переселение душ. Если
ведешь себя хорошо, окажется,
что это – репатриация.

"Голова в полосе отлива…"

* * *

Голова в полосе отлива Воздух сед
и скрипит как кровать
Расскажи мне Иосиф Флавий
об умении выживать

Слева пальма а справа ибискус
Небосвод – сухой водосток
Это выход – по кругу и наискось
переход из стекла в песок
Я свидетель почти бесплатно
но никак не пойму в чем здесь суть
Объясни мне Иосиф Флавий
как слепить прозрачный сосуд
Золотому уменью все бросить
и в другом измереньи собрать
научи хитроумный Иосиф -
фарисейству не умирать

Новый день – как пакет для мусора
чист бесцветен и пуст пока
Слева пальма а справа ибискус
Голова затекла как рука

Кастель

1

Каждый день, забирая сына из детского сада,
я вез его в ближайший парк на склоне горы Кастель,
на своем древнем "Пежо", блекло-голубом,
как выцветшие глазки старушки из дома напротив.
Время от времени она встречалась на улице:
сидит на каменной оградке под кряжистой фигой
и в ответ на детский "шалом"
выдает прохожему ребенку
горстку орешков, леденцов и тянучек
из целлофанового мешочка.
Он это принимал как естественный
порядок вещей, вроде как с дерева упало.
Правда, когда-то и мне в Москве году в 1964
у метро "Павелецкая" один пьяный дядечка
тоже купил мороженое,
до сих пор помню – пломбир.

2.

Парк на месте легендарного боя
за стратегическую высоту во время
Войны за Независимость (история в жанре
"300 спартанцев", но с героями "Одесских рассказов"
и бюджетом "Белого солнца пустыни").
Здесь всегда висели сторожевые крепости
на подъезде к Иерусалиму, и сейчас
над изгибом долины, с обзором на юг и на север,
на своем аутентичном месте – сидит,
как железобетонный пес, дот
времен британского мандата
в полной боевой готовности:
свежая краска, запах смазки.
Но пока
из-под шкуры политики не вылез череп истории
и очередная война не подвела черту
под прежней жизнью, давай
собирать камни и шишки, бегать наперегонки
до ближайшей мусорной урны, карабкаться
по камням на верхнюю детскую площадку, а потом,
сидя на валуне в тени под эвкалиптом -
пить воду из одной бутылочки
и тихо обсуждать твое будущее и мое детство.

3

Сколько мы проковыляли вдвоем,
после яслей, детского сада, после школы,
один с камнями и палками, другой
с сигаретой в зубах, в Кастеле, Эйн-Кереме,
в соснах под Театроном… Гравий
детских плошадок, усыпанный листвой вязов,
высохшие стебли пальм – гигантские рыбьи скелеты,
варраны, шуршащие в пакетах из-под чипсов,
вороны, протестующие против холода
в 40-градусную жару ("кар" – значит "холодно"
на иврите) И это длилось годами. Осень
сменялась весной. Лето выжигало травы
и нагревало воду в питьевых фонтанчиках.
Потом опять приходила осень -
время первых дождей, где-то в октябре,
после Нового Года… На самом деле
перманентное лето прерывалось на время
сезоном дождей, как терпенье слезами.
И мы брели через время, пока оно текло в нас.
Один – маленький – впереди. Второй – взрослый -
следом. С одинаковым видом
капризной сосредоточенности
на потоке самоотдельных бессвязных мыслей.

"Через сорок лет я оказался у той же…"

* * *