Вот так всегда – не знать любви полжизни,
А полюбить – как водится – в четверг.
"Солнце сеет по небу мелкое просо…"
Памяти Александра Руманова,
который никогда никому не делал зла
Солнце сеет по небу мелкое просо,
Дождик от радуги к ягодам тянет канитель.
Взрослые умеют отвечать на любые вопросы,
Только отвечают почему-то вечно не на те.Небо оттого лишь так сине, что так красивей,
Солнце оттого лишь жёлто, что так веселей,
Оттого лишь идущий дорогу всякую осилит,
Что под небом синим яркое золото полей.Но под этим небом, уткнувшись в облако печали,
Пробуешь спросить – для чего всё так не навсегда,
Для чего небесконечна дорога? Но не отвечают,
Льётся на тёплые щёки мёртвая вода.– Мама, зачем мы сегодня спали, пили, ели?
– Спи, моё, солнышко, глупости забудь и усни.
И вздохнёшь украдкой – мама, почитай мне про Элли,
Там уже какой-то умный дядя всё объяснил.Под спиной усталой змеится холодная простынь,
И тропинка после из жёлтого кирпича,
Проще отвечать на вопросы, когда ты не взрослый,
А когда ты взрослый, сложнее иногда промолчать.Отчего не видно дальше, чем кончик собственного носа?
Отчего иногда навсегда закрывают глаза?
Взрослые умеют отвечать на любые вопросы,
Только почему-то молчат, когда нечего сказать.
К примеру
К примеру, женщина возле детской площадки
Смотрит бездумно и пусто, безумно ясно,
Ребенок копошится у ног в песке.
Солнце взбирается следом вверх по дощатой
Щербатой лесенке, дотрагивается до коляски,
Горячим сахаром тает на языке.Сахар с каждой секундой становится горче,
Она шевелит губами, лепечет или щебечет,
Непонятно и нежно, легко, ненаверняка.
Вроде "Ленчик-бубенчик", а может, "Лёнчик-вагончик",
Хотя он совсем не похож на вагончик и на бубенчик,
А похож на букашку, на шарик и на жука.Во влажной ладони зажата пивная пробка,
Песок ссыпается с куртки шуршащей струйкой.
И катится с горки, качели в ответ скрипят.
Под солнцем пробка – как золотая рыбка,
Качели скрипят, будто пробует кто-то скрипку,
Как будто кто-то поставил новые струны,
И хочет их подольше не истрепать.К примеру, кто-то, ужасно юный и глупый,
Покрасился в черный цвет, назвался Селеной,
Забросил учебу, друзей или, скажем, спорт,
Завёл дневник от имени рыбки-гуппи,
И пишет, что был вчера на краю вселенной,
Там светит луна и оттуда смотрит господь.Что видел почти что всё и расскажет больше:
У господа черные дреды, большие уши,
Глаза, большие, как свет, и еще рука.
Что прямо к нему опускается палец божий
И трогает чешую и приносит ужин
На кончике ногтя. Касается плавника.Ужасно Селена кусает черную сливу,
Гуппи, вильнув хвостом, уплывает к стенке,
Зачем всё так сложно, хоть кто бы ей объяснил,
И вдруг улыбается весело и глумливо,
Переписка с гуппи – как переписка с тем, кто
Сказал, что ответит. И черт с ним. И черт бы с ним.К примеру, из точки А на странице десять
Выходит пешеход в голубых ботинках,
Несущий ботинки красные в точку Б.
Дорогу слегка размыло, октябрь месяц,
На лужах опавшие листья, первые льдинки,
И, в общем, пешеходу не по себе.Он знает, что если учесть обычную скорость,
(На время делить расстояние между точек),
То он не успеет, ну просто не будет сил.
Ботинки поблекнут, впитают гнилую сырость,
Другие ботинки не пригодятся, строчек,
Страницы десять не хватит, как ни проси.И будет печаль и ужас в той точке Б, чей
Промокший без обуви житель через страницу
На слово "ответ" выжимает сырой носок.Бежит вагончик, в кабине блестит бубенчик,
Пейзаж от скорости света слегка кренится,
По рельсам стекает сладкий сливовый сок.Ужасно юный с ужасно черной прической
Берет с собой пешехода. На этой ноте
Бубенчик заходится скрипкой. И вот пока
Они успевают, а все остальное – черт с ним,
Господь несет им еды на кончике ногтя,
Похожий на шарик, букашку или жука.
Осенние яблоки
1.
Мой единственный брат, у меня проблемы,
Я неплохо ем и смотрюсь не бледно,
Просто где-то внутри у меня болело,
А теперь чудовищно не болит.
Я хожу по тропинкам большого сада,
Я пою под нос, я смеюсь надсадно.
Мой единственный друг, у меня засада,
И меня не спасти без твоих молитв.Этот город подходит мне, как перчатка,
Я умею ступать по его брусчаткам,
Я шагаю четко, я молодчага,
Я его шестереночный точный ритм.
Я знаток всех старушек, всех побирушек,
Но любую последовательность рушит
Этот пасмурный день у меня снаружи,
Этот странный закон у меня внутри.Он родной – от мечетей и до костелов,
Я могу гулять до густых потемок,
Он порой называет меня "котенок",
Он бросает мне крошки, как воробью,
Он меня привечает средь разных прочих,
И горячим днем и холодной ночью,
Треплет челку, ласкает меня: "Щеночек,
не ходи далеко, а не то убьют".Мой закон внутри – он не гаснет, тлеет.
Может быть, я бы стала тебе милее,
Если б нынче не шла по сырой аллее
По колено в мерцающем серебре.
Шестеренка, сестренка. Грядет ноябрь.
Засыпают наяды. Ты знаешь, я бы
С ним осталась. Мой брат, повелитель яблок,
Что с тобою станется в ноябре?
2.
Под ногами трава шелестит бумагой,
Может, боги хотели мне дать ума, да
Перепутали имя. Шумит громада
Городского леса в скупых огнях.
Я могла бы быть хороша собою,
Пить вино и вскидывать бровь соболью.
Мой закон запрещает мне звать любовью
Не того, кого я хочу обнять.Обладатель улыбки и теплых рук, ты
Был на стреме. Мы воровали фрукты,
Я свистела мотивчик червоной руты,
Корни яблонь сплетались в лаокоон.
И не то, чтоб нуждались в нехитрой снеди,
И не то, чтоб хотелось украсть, посметь, но
Если нужен шанс убежать от смерти,
То, пожалуй, яблоки – это он.Золотые яблони королевства
Шелестят листвой. Мне, пожалуй, лестно
Быть своей в этом городе страшных лестниц,
Крупных улиц и маленького метро.
Мой любимый брат на планетном шаре,
Мой закон, увы, мне всегда мешает,
Ни один параграф не разрешает
Называться любимой твоей сестрой.Лучше б вовсе не были мы знакомы.
Барабанит дождь ледяной подковой
По угрюмым строениям поселковым
И по гордым зданиям городским.
По портовым постройкам, подъемным кранам
Рассыпает сотни мельчайших гранул.
Не крестился мужик – значит, гром не грянул,
Из семян не вылупились ростки.Повелитель яблок, ты пахнешь сидром,
Ты жесток к свободным и ласков к сирым,
Пред последним бессмертным своим кассиром
Извинишься и скажешь: "Приду к восьми".
Не давясь слезой, не давя на жалость,
Ты уходишь, закат за тобой пожаром.
Даже смерть говорит: "Подожду, пожалуй".
И смущенно просит: "С собой возьми"?Подворотен ветер тяжел, отвратен,
Подожди меня, мой любимый, братик,
Пусть мой долг тебе уже троекратен,
Пусть ты зол, ироничен, игрок, позёр.
Я опять наступаю на те же грабли,
Невесомо в небе висит кораблик,
Мой единственный брат – повелитель яблок,
Почему мне все время так не везёт?
3.
Я взрослею, я не прошу остаться,
Да и ты не молод. Почти что старцы,
Мы спускаемся вниз, в суматоху станций,
И расходимся, скуку неся наверх.
Но когда ты уйдешь от моих литаний,
От моих полночных к тебе летаний,
Пусть приснится тебе дождем налитая
Золотая яблоня в синеве.Мой закон разрешает мне что попало,
Например, бродить по листве по палой,
Разрешает с кем-то казаться парой
Только понарошку, не навсегда.
Разрешает стать наконец-то взрослой,
Разрешает с сердца сдирать коросту,
Мой закон формулируется просто:
Будь всегда шестеренкой города.Боги дали мне все, только вот ума, жаль,
Не досталось. В траве суета бумажек.
Смерть наметит четко – и вновь промажет,
Попадая в яблоко-оберег.
Не жалейте меня, за него молитесь,
Задрожат миражи станционных литер,
Мой любимый, мой яблочный повелитель,
Что с тобою станется в ноябре?
Плохие рифмы
Не видел подругу где-то с десяток лет,
Написал ей: эй, подруга, ну как дела?
Буду проездом, хотелось бы повидать.
Получил ответ:
Вашей подруги нет,
Извините, она сегодня как умерла.
И подпись: мать.И нет, не любил, но была же тепла, жива,
Ежедневно стирала подошвы: работа-дом,
Жила-была-работала. Умерла.
Одинаковые слова,
Кружок театрального мастерства,
Когда-то рассвет над городским прудом,
Собачий лай.Помочь? Остальные как? Написал и стер,
Помню, как звали, и сколько было сестер.
Жила-была, а больше не будет быть.
Аня, Люда (ее называли Лю).
И нет, не любил, чего там было любить.
Теперь люблю.
О любви
Не будет тебе ни слова, ни пустыря,
Ни старых друзей, ни нового словаря,
Не будет тебе ни элоя, ни дикаря,
По-честному говоря.Не будет тебе ни котлов, ни колоколов,
Ни ангельских крыльев, ни на колу голов,
Ведь ты – обычный рутинный дневной улов,
Который не стоит слов.Не будет ничего, чего нет вокруг,
Ни жгучего горя, ни боли, ни теплых рук,
Когда ты откроешь окно – вот нехитрый трюк,
Когда приготовишь крюк.Поскольку все то, что ты – это лишь сейчас,
Сквозняк в переходе, слеза, на ветру свеча,
Условный стук, которым в окно стучат,
Остывший под утро чай.Когда ты был мал, казалось, что ты велик,
И сделаешь все, но мать тебе не велит,
А вырос – и понял, что кажется, крепко влип,
И в камень подножный влит.Казалось, что детство страшнее иной тюрьмы,
Что станешь постарше – и выберешься из тьмы,
Кривы зеркала, умирают, увы, умы.
А взрослые – это мы.И нужно готовить ужин, потом обед,
Ходить в сбербанк, платить за тепло и свет,
Стирать со стола полночный кофейный след,
И ты не велик, о нет.И ты не велик, и все тебе велико,
Зарплата, постель, квартира под чердаком,
И те, кто был знаком или не знаком,
Тоска не поймешь о ком.Идешь на службу, когда вся округа спит,
Ты все это знаешь, ты накрепко сбит и свит,
Но если ты о смерти, то поживи,
Ведь я тебе о любви.Ведь я о любви средь всех этих скорбных троп,
Свеча на ветру. Она тебя ждет в метро,
Ее обходят толпы и лохотрон,
И сотни других ветров.Она тебя ждет, сжимает в руках ключи,
Ищи ее молча, лови ее, не кричи,
Ее лицо, ее огонек свечи,
Среди неживых личин.Не будет ни Бога, ни ангелов, ни чертей,
Ни гурий, ни викингов, ни изможденных тел,
А будешь лишь ты, кто здесь, вопреки черте
Увидел то, что хотел.И черт с ней с судьбой, теорией половин,
С дрожащим светом, магией тонких вин,
Ну, просто смерть – ее зови-не зови,А я тебе о любви.
Простое
И да, я сказала, да, я сказала, да,
ты будешь тогда лишь жив, когда одинок.
тебя не убьет огонь, не предаст вода,
земля невзначай не выскользнет из-под ног,излишняя точность – не вымолвить, сохранить,
впечатать вязью по радужке, по белку,
как маленькая роса, если наклонить,
стекает прозрачным солнцем по стебелькубезвыходно ясно, безудержно несветло,
певучее горе фальшивым гудит рожком
хранить себя под стеклом, нести, как стекло,
шажок перед шагом, секунда перед прыжком,бояться ненужных слов, обратимых дат,
отмеривать верный ритм, акцент, поворот
тебя не предаст огонь, не убьет вода,
не выдаст болотного мха приоткрытый рот,касаться воды, пока она не простит,
смотреть на огонь, пока он не прогорит,
молчать, пока не можешь произнести,
молчать, когда не сможешь не говорить,разбрасывать камни, растить огород и сад,
дышать на стекло, на нем рисовать цветы,
когда из немытой пасти чужого пса
услышишь запах света и немоты,когда этот мох уронит тебя в ладонь,
укроет в пальцах, розовых на просвет,
тебя не предаст огонь, обожжет огонь,
оставит на лбу свой продолговатый след,выпаривая других, оставляя твой
колючий запах былинки, реки, гнильцы.
ты будешь жив, пока ты весь неживой
горючая невесомость росы, пыльцы,когда ты не сможешь молчать, то смотри в просвет,
как крупно, как мокрая шавка, дрожат кусты,
и нет, ты не скажешь нет, ты не скажешь нет,
тебя не предаст вода, но, послушай, ты,когда тебе страшно, в ладошке прижми к щеке
все то, что сильнее смерти: смурной маяк,
осколок слюды, комочек слюны в песке,
короткий выдох: маленькая моя.
Клин клином
Кто никогда не видел журавлей,
Тот никогда не чувствовал потери,
Потери листьев в сумраке аллей,
Потери ощущения на теле
С утра прибереженного тепла,
Горячки поцелуев троекратных,
Еще с весны немытого стекла,
Из дома до метро, потом обратно,
Сочится с неба тот полезный клей,
Который насмерть склеивает сутки.
Тот верит каждой патриаршей утке,
Кто никогда не видел журавлей.Поехали со мной, я заплачу
За каждую прожитую маршрутку,
Я, знаешь, их считаю. Нет, шучу,
Но ты же понимаешь, в каждой шутке
Всегда есть то, что хочется сказать, -
Достойное наследие Крылова.
Кто их считал – проехали Казань
И повернули по Садовой. Слово
Осталось в Метрополе, на углу.
Билетик превратился в оригами.
Нет, не журавлик, просто нервность рук,
Поехали, поехали кругами,
Ну, просто чтоб не мерзнуть на ветру.Давай нырнем в метафорную глубь,
Завязнем в лабиринте аллегорий,
Чтоб избежать простуды между губ
Уже соприкоснувшихся легонько,
По-школьному, как будто невзначай.
В толпе, в час пик, случайно-неслучайно.
Прости, опять не знаю, как начать,
И избегаю лишних окончаний.Плачу за выдох двадцать семь рублей,
Провал дверей, предательски зевнувший.
Кто никогда не видел журавлей,
Тот вряд ли машет утром, обернувшись
К единственному ясному окну.
На кухне, там, в халатике махровом,
В дрожащем освещеньи монохромном,
Родные лица бережно мелькнут.Стою, ища опору в рюкзаке,
Как богатырь перед былинным камнем,
Да, много нас стоит – и кто за кем,
С бесценными своими рюкзаками,
В пальто, что все объятия хранят,
Ко всем утратам на ходу готовясь.
Пошел направо – потерял коня,Пошел налево – и зевнул автобус.
А дальше хуже – потерял ладью,
Проект, работу, нужного судью.
Но разве стоят пряник или кнут
Вот этих неприкаянных минут.Поехали, поехали со мной,
Идем в автобус голубой, зеленый,
Я запах кофе чувствую спиной,
Твой взгляд, такой небесно-изумленный,
Остатки ночи, странная судьба,
Нельзя как раньше – хоть и раньше жил так,
Прикосновенье губ у края лба,
Там, где под кожей вздрагивает жилка,
Поехали, я памяти лишен,
И дня конец уже не за горами,
Деревья умирают голышом,
Без савана, но в золоте сгорая,Поехали, в дороге веселей,
Вновь остановка, Боже, пусть не наша.
Кто никогда не видел журавлей,
смотри, смотри. Вот он кому-то машет.
Крокодил
Он так приходил – раздавался звонок.
В прихожей, почти что не чувствуя ног,
Стояли мучительно молча.
Ни разу заранее не говоря,
В начале июля, в конце сентября,
Чуть дождь мостовые намочит.Он так оставался – почти навсегда,
Сердито на кухне кипела вода,
И в масле шипели пельмени.
В стиральной машине – круженье носков,
А мы обсуждали сезон отпусков,
И то, что дожди к переменеВремен. Ну, хотя б, к переводу часов,
И тек по столу парафиновый сок,
Ломаясь и хрустко, и хлёстко.
И свечи чадили, и реки текли,
Монахи по городу весело шли
И медлили на перекрестках.Он так уходил – он смотрел на часы
И брови – две тёмных прямых полосы -
Сходились и вновь расходились.
Потом обувался и долго еще
Завязывал шарф, укрывался плащом,
Как кожей сухой крокодильей.И в масле шипела проклятая суть
Того, что не нас на носилках несут,
Но вещи, привыкшие к носке,
Потом переходят к друзьям и другим
Друзьям, из которых иные – враги,
Застрявшие на перекрестке.Он так возвращался – и скоро уже
Мигающий свет на шестом этаже
Сменился на новый фонарик.
И реки чадили, и свечи текли,
И нас уносили. И нас унесли.
Остались пельмени, война ихНе тронула. То есть с собой не взяла,
И он не вернулся – такие дела,
Но запах сгоревшего масла,
Когда его чувствуешь, колет десну,
Как хвост крокодилий тебя захлестнул,
И давит привычная маска.Монахи, что босы встают на весы,
На реки – две темных прямых полосы,
И словно качели, качают,
Остались стоять между этим и тем,
На страже, на том перекрестке систем,
Которые время вращают.И темные брови сходились. Потом
Глотаешь дожди пересохшим зонтом,
Дожди, перекрестки и знаки.
Потом возвращался. Потом уходил,
И в небе летел молодой крокодил,
Зеленый и синий с изнанки.
Lueneburg
Вишневским
Пухлощекий младенец уперся плечом в виноградную тень в темноглазом алькове,
Вот кирпич, перевитый другим кирпичом, – незатейливый вымысел средневековья.
В полседьмого весь город отходит ко сну, потухают огни, затихают трамваи,
Вот шагну из двора, вот теперь прикоснусь, вот листок календарный себе отрываю,Календарный листок, пожелтевший листок – да, сравнение вязнет в зубах, будто это
Недозрелое яблоко, ангельский сорт, полуголый остаток нелепого лета,
Вот сорвать листик мяты, понюхать, помять, разрыдаться, раздумать,
не выдержать жанра.
Рип-ван-Винкль, проснувшись, не может понять: даже стекла в домах
тот же свет отражают.Мы живем, под собою не чуя беды. Потому что всегда есть возможность остаться,
Потому что вьюнка полевые бинты заплетают безмолвные прорези станций,
Пусть кричат электрички младенческим "дай", пусть сбоит расписанье,
считая минуты,
Мы еще не забыли, что можно сюда не вернуться, но все-таки не разминуться.