Варварство - Ринат Валиуллин 5 стр.

Учёба так себе и безупречная,
право на слушать,
любить там нечего.

Работа, мать её за ногу, вечная,
деньги, карьера,
любить там нечего.

Плоть изучил от стопы до предплечия,
живы инстинкты,
любить там нечего.

Царь – мужчина, но им правит женщина,
брак – рутина,
любить там нечего.

Творчество – вялой душе затрещина,
жажда признания,
любить его нечего.

Дева природа
человеком калечена,
после него любить там нечего.

Снова я…

Снова я,
небритый, поздно, твой.
Осторожные двери,
усмехнулись глаза.
Ты, качнув головой,
скинула недоверие
и свежесть волос назад.

Снова твой на целую ночь,
на утро,
от шершавого подбородка
до мыслей, до рук,
мы её опорочим,
мутную,
обнимаясь то крепко, то робко,
словно мечущие икру.

Ты займёшь в рассудке
всё пространство,
много больше знаний моих.
Как животное, теплотой
заласканное,
завернёшься в моей тени?

Долго будет так продолжаться,
насколько возможно,
насколько соскучились.
Как в порту кладь ручная
у сердца, друг к другу, как регистрация,
поцелуями вымученная.

Попрошу подержать слова,
как простые вещи,
нет их в книгах,
только в твоих глазах,
в клетчатке бытия переменчивого
замрут, и ты не двигай.

Шедевр

Когда в двух изумрудных пещерах
глазниц, хранящих покой,
открою свои музеи,
пойму, что радость ущербна,
и солнце жёлто-золой
пока не увижу, пока вновь не прозрею,

когда в ресничной брезгливости,
защищаясь от звёздной пыли,
светила неистребимого
я найду слова, что вырасти
смогли бы,
даже если их скрыли
во имя меня, любимого,

когда замёрзну в твоих хрусталиках
и ничего не будет глубже
той глупости вытаращенной,
захочется стать одновременно тут же
мальчиком маленьким
и мужем
пронзительным.

Суслики

Люди, люди, отношения сусликов,
парадная или люкс.
С любовью, как у вас, малюсенькой,
я никогда не свяжусь.
Моя – она огромна,
больше, чем космос атомный,
страстью легла смотанной
и будет до смерти изматывать.
Случилась короткой, как счастье,
глубокой, за яблоком, в глазное дно…
Как этим можно разбрасываться,
подарком она одной.
Люди, люди, желания кроликов
в клетке или в саду.
Любовь показную, дохленькую,
я никогда не пойму.
Моя широка бесконечно,
потушенная ночами,
в пути оставила млечном
звёзды с глазами отчаяния.

Weekend

Я два дня не был дома,
два дня не писал.
И куда ваши брови,
и о чём ваш оскал?

Я два дня не взирал
на знакомые дали,
только пальцы искали
то, что я потерял.

Я два дня в чьей-то жизни,
я два дня не в своей,
внутривенно непризнанной
среди пьяных людей.

Я два дня на природе
отдохнул от любви.
И всё правильно вроде
от чего же грустил?

Авиа

Бокал вина
нечем закусить,
некем зацеловать,
день по дешёвке солнце продал,
повязкой осталась связь.

Аэропорт. Люди метались,
что им ещё
временным суждено.
Вместо тебя уста кумачом
скрашивало вино.

Всё. Проводил.
Избавился от тела.
Свободная касса чувств.
Тянущее что-то больно кусало,
не улетело?
Вернулось.

Не отворачивайся

Не отворачивайся,
я ещё люблю…
Твоё недомогание хромое
раскачивало веру на ходу,
ходу часов, лишившихся покоя.

Не отворачивайся,
я ещё с тобой,
так преданна, что предала бы счастье
и, разругавшись напрочь с головой,
безмозглая,
невзгодам выпалила: "Здрасьте!"

Не отворачивайся
стороной луны
обратной, бледной половины,
в отличие от слов, поступки менее умны
но поразительно значимы.

Не отворачивайся, всё ещё люблю.
Хранишь молчание,
меняя внешнее на внутреннюю влагу,
присутствие моё здесь не случайно.
Я виноват лишь тем, что делаю во благо.

Не отворачивайся,
я ещё люблю,
то самолюбие перетекло в другую
любовь, которую краду,
пожизненное получить рискуя.

Я бы выкурил папироску…

Я бы выкурил папироску
под души флегматичный мотив.
О насущном
выстелит дым философски
бирюзовых волнений залив.

Разбираться в них нету смысла,
разбираться в себе рутина,
в других?
Пауза – это то, что повисло
во вдохновении никотина.

Я бы выкурил папироску,
расстелившись удобно в закате
палёном

натюрмортом или наброском,
затянувшись на автомате.

Любопытная дымка
сойдётся с туманом,
разлохматится связью,
где улыбка зависит от солнца,
там луна бесталанна.

Зубы жмут папироску,
и нечем смеяться,
на фоне раздумий
горизонты сойдутся в плоскость.
Я не образумлюсь.

Непокорная

Я расчувствовался до самого сердца,
а оно у тебя есть.
Ощущаю его нагнетающий бум,
разве встретились, чтобы раздеться?
Промолчим, если выписано на лбу.

Я растрогался нежностью, ранил
так, как грубость едва ли способна.
Встреча наша грешна исключением из правил,
непокорная ты, будь всегда непокорна.

Беспощадная ты, будь всегда беспощадна
к нелюбви, к привыканию, к боли, ко мне.
Я умею любить
оставляя шрамы в душе, но не пятна
полусладкой вины на игристом вине.

Осколок

Расстегну прогулкой улицу,
выйду, выскажусь
без единого слова,
куполам, золотистым луковицам
почтение выкажу
от лица меня, городского

памятника архитектуры
конца XX века
от Рождества Христова,
у скалистых и хмурых
побережий проспекта,
где ночь поседела снова,

я воздвигнут родителями,
лиричен и звонок,
зачатый в потёмках,
монументальный, язвительный,
искусства осколок
влюблённый.

Мама

Мама, мама – священная песня
от пришествия до прощания.
Без мотива она уместна,
упоительна без лобзания.

Символ женственности недостижимой
и значения бытия.
Не скользнёт незаметно мимо
моего немого нытья.

Оплетая покоем властным
беспокойство за мой портрет,
образ выцветет, хоть в цветастое
был когда-то давно одет.

Не спеши говорить в прошедшем,
я скучаю по настоящей,
может, счастья и не нашедшей,
как меня, в колыбельном плаче.

Па-смурные дни

Причащалась улица небом,
хотелось налить и себе,
уйти от реального в псевдо,
ничего не требуя.
Чистота меня не отмоет,
нужна винная исповедь,
сжавшееся внутреннее выставить.
Тухнет вода в покое?

Нажравшемуся благословение
и лёгкость тяжёлых дум,
что содержит мозг толстосум,
привычки погоды в явлениях,
лишь человеческие дурные.
Подливаем их другим и себе,
распузырившись виной на вине
в пасмурные и смурные.

Флора и фавны

Когда на улице дождь,
хочется продать всё, уехать подальше,
но дальше Невского дело не шло,
выходил, приручённый, гораздо раньше.
Под беспорядочный свыше бег
кремированных снежинок
зонтами цвёл проспект.
Возложенных на могилу настроения живо
светились габариты предметов,
подозрительным блеском
капало прямо в мозг.
Отчего же радость так бедствует
или я её перерос?
Дождь из детства не был таким противным,
обоснованный в школе физически.

Я любил молодые ливни
за флотилию спичечную.
Я любил молодые побеги
влаги, взошедшей с неба.
Что-то есть в этом мокром от снега
чистое, искреннее.
Сейчас не до них.
Убранство мыслей
спрятано в зонтики,
нет глаз, нет сердца,
рука за стебель тоненький
складного букета держится.

Не стать бы описью имущества вселенной…

Не стать бы описью имущества вселенной,
увлёкшись потребительской заботой,
монетой дешевеющей разменной,
трудом на рынке, вроде мяса что-то.
Мигренью болен век и состраданием,
надолго арендована душа
в том мире, где на небе от отчаяния
повесились и солнце, и луна.
Слова устали возникать, противоречить,
что бог и человек одна родня,
когда творят, других не покалечив
и понимая, что пришли не зря.

Я не люблю просто так

Я откровенно ветреный.
Необходим единственный.
Точки одной геометрии,
только звучат воинственно.

Мне не нужны отношения,
поднаторевший роман.
Движим сюжет к разрушению,
я начитался в хлам.

Близость моя беспечна,
платье в который раз
мир открывало в вечность,
играешь ты или пас.

Радость, она откровенна,
сегодня ты и никто,
другая, что лучше, наверное,
это и есть тепло.

Жадность до тела. Скупость.
Разные по нутру.
Желудку озеро супа,
мне налейте весну.

Чёрствость застыла в хлебе,
как лаконизм в словах.
Я от тебя не бегал,
как от себя впотьмах.

Бедность моих изречений
или объятий жесть
тоже имеют значение,
чтоб не пролезла лесть.

Мерзость простывшей ночи
дарит жертве маньяк.
Я не умею пророчить.
Я не люблю просто так.

Искушённого не искусаешь

Искушённого не искусаешь,
совращенную не совратишь.
Клонит шею изнеженный ландыш
от заката, что резок и рыж.

Поцелуй у двери провожает,
утоляя в последний раз.
Псевдоним теряешь – родная,
не использовав полушанс.

Не скучай, даже если вечер,
много будет ещё мужского.
И не лей понапрасну на печень,
обернётся с утра тоскою.

Ухожу, как однажды явился,
как и ты польстилась однажды.
Не природная это милость -
погибать без любовной жажды.

С шариком ручки пинг-понг одиночества
выиграл, кто дописал.
Сон на двоих принимаю за почести,
выход в полуфинал.

Бутерброд

Постель с утра растерзана до дыр
не торжеством сражений,
саблей света,
как тосковавший на матрасе сыр
из масла белоснежного и хлеба,

Нет в доме никого,
и кажется снаружи -
от шкафа к миске кошка босиком
трусила, вспоминая ужин.

Шкаф книжный заперт,
как ненужный интеллект.
В слух стрельнувший будильник-снайпер
сдвигает на великое скелет.

Сидела книга

Сидела на коленях книга,
на подоконнике весна.
Прошедшая любовь настигла,
и отшумевшая она
касалась солнцем, как губами,
страницы скучные паля,
литературу поедали
лучи и пальцы второпях.
Сидела на коленях книга,
там, где совсем недавно ты,
чужая силилась интрига
понятным словом и простым
прогнать навязчивое больно,
кусавшее и ум, и душу.
Мысль в прошлое ушла безвольно
воспоминание жадно кушать.

Милый

Ах, милый Питер! Творческая слякоть
причудливой извилиной барокко.
Твоя душа Невою вынуждена плакать,
слезами каменными о высоком.

Безумный Питер, интеллектуал,
не думай! Наслаждайся славой.
Всё то, чего в тебе не наблюдал,
на берегах обветренных представил?

Не плачь, зима

Не плачь, зима, уходить всегда трудно.
Облезлые берега петляют по небу мутному,
и люди, похоже, туда по водным спешат тропинкам,
в разорванные снега, ныряя с опаской ботинком,
как в рыхлые облака.
Мокрые волосы леса причёсаны и блестят.
Чтобы познать неизвестное,
надо ускорить шаг.
Чтобы создать весну,
надо немногим больше:
старую сбросить листву
с плеч или с подошвы.

А

Вдыхает взгляд туманный парк,
как лес безбрежный.
Я то и дело невпопад
с любовью прежней.
Звоню, бессмысленно стучусь
кардиакально.
Скорее, это только грусть
и взор хрустальный.

Что положить на полку снов
не поднималась
рука, и в образе врагов
любви усталость.
Не достучаться до небес,
день не приёмный.
Ты по соседству где-то здесь,
дома лишь город.

Никто не бегал за другим,
пешком отчасти
в наручниках родной руки
в потёмках шастали.
Я был один, и ты одна,
так и расстались,
не выросли из чувств дома
тоске на зависть.

Я вспоминаю ту постель,
метель желаний,
скрип снега сорванных петель
и расстояний.
Когда нас холод не томил,
он был послушен,
владение всего лишь пыл,
что смыло душем.

Когда касание мольба
руки над кожей,
и рассыпалось на слова
колье из дрожи.
Всё идеально сверху вниз,
в клубок извилин
любовью пьяною сплелись
и так и жили.

Сегодня я почти один,
и ты почти
одна, среди моих картин,
среди причин,
спасибо грянет, как прощай,
как добрый вечер,
что ты случилась горяча
в тумане млечном.

Богиня спит

Расстёгнута ширинка облаков,
а её всё нет, весны.
Сосульками тянулось ожидание крыш,
вкус кислорода от коррозии снегов уныло отдавал
мясным.
Ты спишь ещё под нежностью, малыш.
Я охраняю сон, то взглядом, то рукой
ваяя образ.
Часы стекали по стене за плинтус,
усердно наполняя там украденную жизни полость,
знак настоящего из плюса превращая в минус.
Богиня спит… Просила не будить.
Всем ликом
пусть греет её веки тишь.
Меня проснуться раньше честь постигла.
Ты оторвись ещё под нежностью, малыш.

О любви к самому себе

Полюби себя сам,
даже если противно.
В небесах отстирают ливни.

Полюби себя сам,
даже если другая
держит руками.

Полюби себя сам,
прежде чем кого-то ещё,
горячо.

Полюби себя сам,
даже если не можешь,
глядя на рожу.

Полюби себя сам,
прежде чем разлюбить
эту жизнь.

Полюби себя сам,
прежде чем Бога.
Он простит, он не строгий.

Полюби себя сам
так, как любишь терпеть.
Жизнь опять коротка, не короче, чем смерть.

Инфузория

Под микроскопом я плацентой,
надев инфузорные туфельки,
отпадно выгляжу стопроцентно,
ах, задохнётся глупенький.

Здесь моя в старость вошедшая
молодость ценна металлом,
мажу, и крашу, и вешаю,
дырок в природе так мало.

Вечер… На привязи кавалер,
вязкая, вязкая свадьба.
Ночь… Нет, не свадьба, всего адюльтер
Век… Вот возлюбленной стать бы.

Укуси

Укуси, если злишься,
поцелуй, если любишь.
Необдуманность – мышцы.
Неосознанность – губы.

Если слабый – умри,
если сильный – не бойся.
Недосказанность – крик,
недоразвитость – подлость.

На коленях – молись,
торжествуй, если лёг.
Проявление – слизь,
покорение – стёб.

Если рад – заводи,
грустен – не распыляй.
Там, где много слезы,
слишком мало тебя.

Воин смотрит на грудь,
ноги – только предлог.
Просветление – путь,
достижение – пот.

Откровение – глаза,
отчуждение – взор.
Отрицательный знак,
минус – это укол.

Вечность спрятана в лёд,
жор лишением в торс.
Изречение – рот,
Вдохновение – нос.

От размера зрачка
кругозор не зависит.
Красота – от ума,
а казалось, что свыше.

Хреново

Хреново,
что опять весна,
а я не готов.
В голове старая мебель,
загородив восход.

Сопливо,
что под ногами,
выцеливая шаг,
скелет волок килограммы
туда, где красиво и так.

Обрыдло
солнце счастливое,
люди подхалимно за ним,
выбросив похотливо
мясо в разрезы витрин.

Чудесно,
и пары, и особи.
Программа весенних игр,
где цель, в ожидании способа
добычи, открыла тир.

Щедр

Я не настолько скуп душой,
чтоб выспаться случайно с кем-то.
Прищучив мысль остатком сигареты,
позволил размечтаться:
– Не, не нужны хвостатые кометы,
однако… Быт хоть свят,
но тоже пахнет блудом.

Я часто видел то, что не хотел бы.
Я часто так, как не хотела ты.
В цветах, что часть опухшего, но стебля -
влияние распущенной среды.

Худое тело, толстая душа,
здесь не с кем выпить,
нечем закусить.
Движение – всё то, что не спеша.
Забвение – когда уже зарыт.

Мне нечего сказать,
воспитан слушать
в уединении, но с силой в духе.
Топчусь по небу в располневших лужах,
в ад или в рай попал, зависело от туфель.

Мрачная песня

Всё идеально для смерти,
для жизни всё отвратительно,
как и её попустительство
через обилие отверстий,
как и её разрушение
до одухотворения.
Ищут мужчина и женщина
в сладости горечь трения.

Чье-то отсутствие – смерть,
чье-то наличие – жизнь.
Мне не уцелеть,
как и не родить.

Мне не заболеть,
как и не излечиться.
Жизнь до неё – больница.
Как идеальна смерть.

Летом

Я, одухотворённый
и брошенный волной на берег,
под тополем или под клёном
разумным существом и зверем
лежал и обнимал барашки
плывущих в небе облаков,
и мысли – вредные букашки,
меня оставили без снов.
Я, олицетворённый
и состоявшийся как личность,
вдыхал поляны дух ядрёный.
Спокойствие так непривычно,
глубокое, как взгляд любимой,
непониманием согретый,
насколько это допустимо
под деревом на поле летом.

Оральное радио

О, как губителен избыток слов,
оральное клокочет радио.
На эшафот слепую бестолочь голов
корысти затолкало ради… Но

лучше говорить или молчать,
расскажет в мемуарах одиночество
где тишина повиснет на плечах
уставшим снегом на коробках зодчества.
С трудом немногословность по причине
скромности и трепетного слуха
часть речи предаёт кончине,
чтоб сила голоса с годами не утухла

Ангел в курилке

Как трудно ангелу в аду, он там не нужен.
Не машут крылья, низок потолок,
и воздух красноречьем перегружен,
табачный мрак, блестящий уголёк.

Ирония. Невысказанность. Боль.
Тянуло внутрь задумчиво дыхание,
и никотина лёгкий алкоголь
ненастьем затянул сознание.

Курилка… Медитация… Сутулясь
и принимая позу дыма,
в себя щеками очарованную глупость
в театре холода туманного игриво,
кому досталась роль, кому окурки,
зажаты в пальцах те и эти.
Хлопками падал смех,
как зацелованные в урну
в агонии останки сигареты.

Лирик

Я не пишу, строчит язык,
упругой мякотью костлявость обнажая жизни.
Его хребет сломал утробный тонзиллит
и кашель, суть вскрывающий капризно.

Не могут руки без работы на столе,
хотя горизонталь должна вести к покою.
Шишкастый пульт переключая в голове,
я не пишу, всего лишь буквы строю.