Перед военным корреспондентом Суворовым стояла задача не просто рассказать о герое, а нарисовать его облик, его путь к подвигу, рассказать читателям-бойцам о "секретах" его солдатского мастерства и при этом постараться дать обобщенный образ советского чудо-богатыря. Таких очерков поэт написал около двух десятков, печатались они в основном "в подвале" второй полосы и были приблизительно одинаковы по размеру - 100–120 газетных строк.
Вот очерк "Разведчик Капшуков", начинающийся с рассказа о том, как опытный разведчик учит новичков: "Зеленая равнина. Болото. Лес. Как бы отрезая равнину от болота черной извилистой чертой, идет наша траншея. В лесу "противник".
Командир разведывательной группы гвардии красноармеец Капшуков ставит задачу молодым разведчикам. Опытный солдат, он знает, как можно скрытно подойти к врагу. Теперь учит этому других…"
Далее Суворов переносит читателя уже во фронтовую обстановку. Интересно отметить, что и в прозе он мастерски дает пейзаж, находит точные детали, точные сравнения. Короткие предложения создают настроение надвигающейся схватки: "Июньский день. Солнце кровавым пятном отражается в Неве. На берегах ни души. Тишина. Только изредка где-то в расщелинах берегов поблескивают стекла перископов. Томительная это работа. Но разведка - это прежде всего выдержка. А выдержке Капшукова учить не надо…" Прослеживается во фрагменте и другая особенность, свойственная Суворову прежде всего как поэту, - стремление к афористичности: "разведка - это прежде всего выдержка". Далее рассказывается о том, как благодаря внимательности Капшукова удается засечь и расстрелять замаскированное фашистское орудие.
"И вот, - продолжает автор, - грянул боевой сентябрь 1942 года. Капшуков с группой бойцов получил приказ наладить связь подразделения с командиром части и обозначить передний край.
Лодка закачалась на Неве. С обоих флангов ударили по ней немецкие пулеметы. Мины и снаряды подняли фонтаны воды. Над переправой нависли "юнкерсы". Но лодка шла. Разведчики молчали. Капшуков, припав к носовой части, выбирал место для причала. Гребцы гребли. Еще минута, и разведчики гуськом где в полурост, где ползком продвигаются к переднему краю. Капшуков на ходу по цепи передал последний наказ бойцам: "Передний край наносить на карту точно. От нашей работы будет зависеть все".
Капшуков расположился на высотке. Оттуда он мог легко наблюдать за противником, изучая его передний край. Адская это работа. Над головой то и дело летели пули. Земля, поднятая снарядами, не один раз засыпала его с головой. Он выкарабкивался из-под земли, быстро переползал на другое место, и снова на карту ложилась черная черта переднего края гитлеровцев.
Теперь на опыте старого солдата разведчики учатся добывать победу. Они ее добудут".
Рассказам о героях посвящены почти все очерки Г. Суворова - "Александр Марков", "Наводчик Юрьев", "Ленинградец", "Комсомольский вожак", "Разведчик Василий Ольховский", "Разведчик Комаров", "Путь к победе", "Гвардеец", "Комсомолец Шутько", "За родной Ленинград" и другие.
В одних на первый план выступают черты портретного очерка: "Здоровые, крепкие руки. Сдержанные, но уверенные движения. Сутуловатая фигура. И на мужественном лице темные сосредоточенные глаза, опаленные дымом не одного такого боя…" ("Разведчик Азанов"). В других случаях это военно-путевой очерк - широкий по охвату событий ленинградской эпопеи рассказ, в который как бы вкрапливаются конкретные боевые эпизоды: "Немцы били на дальних подступах к Ленинграду. Их бомбы ударили по историческим памятникам Новгорода. Длиннохвостые стервятники на бреющем полете проносились над Ленинградской областью, расстреливая женщин и детей…" ("Под Сольцами").
Проза и поэзия Георгия Суворова, конечно, не были изолированы друг от друга: в очерки приходили яркие образы, характерные для его стихов, а эпизоды, о которых поэт рассказывал в очерках, находили свое выражение в стихах. Работа военного корреспондента давала возможность поэту широко знакомиться с фактами массового героизма.
Интересно в этом отношении сравнить очерк "Комсомолец Шутько" со стихотворением "Хотя бы на минуту на роздых…". В очерке рассказывается о боевой группе, которой командовал боец Яков Шутько, корректировавший с территории, занятой противником, огонь нашей артиллерии. "Когда лавина озверевших фашистов бросилась на горстку оборонявшихся бойцов, Шутько склонился над рацией и передал: "Дайте огонь на меня". Десятки снарядов окаймили гарнизон. Немцы откатились…" Этот же эпизод лег в основу стихотворения, воспевающего отвагу советского солдата:
И рухнули наземь звезды,
И парень, гранату подняв,
С кровью выхаркнул в воздух:
- Огонь, огонь на меня!..
Конечно, вряд ли можно говорить о фронтовых очерках поэта как о безусловных художественных удачах - торопливость, недостаточно отточенное мастерство прозаика и другие условия сказывались на их уровне. Но не это для нас важно. "Война, - пишет П. Глинкин, - не любит литературных белоручек… Действительно, никогда литературный универсализм не был столь обиходен, как на фронте. Поэты становились прозаиками, прозаики писали стихи, а критики научились делать и то и другое".
Но главным для Суворова все-таки оставались стихи, писать которые он "не бросал ни на минуту". Одни из них появлялись на страницах газеты "За Родину", другие ждали своего часа в полевой сумке поэта-гвардейца. Н. Тихонов вспоминал: "Его полевая сумка была переполнена стихами. Стихи эти были самые разные, хорошие и плохие, незаконченные и зеленые, как маскировочные еловые ветви, прикрывающие снайпера, стихи, посвященные всему, что волнует сердце молодого поэта-воина…"
Суворов продолжал поддерживать отношения со своими знакомыми сибирскими писателями Дравертом, Мартыновым, Смердовым. Он посылает им новые стихи, некоторые из которых появились в "Омском альманахе", сборнике "Родина", вышедшем в Новосибирске в 1944 году. Его старшие товарищи отмечают творческий рост поэта. Так, Мартынов, пристально, с удовольствием следивший за развитием своего ученика, писал, предваряя его новые стихи: "…в боях с фашизмом превратился из рядового красноармейца в лейтенанта Георгий Суворов… Мы увидели новые стихи старого знакомого Г. Суворова в конверте со штампом полевой почты действующей армии… Прекрасные стихи пишет лейтенант Суворов. В войне с фашизмом окреп и вырос его талант, недаром о Георгии Суворове не однажды упоминалось в военной печати, недаром старший собрат - ленинградский поэт Николай Семенович Тихонов тепло встретил нашего поэта-лейтенанта и открыл ему дорогу в большую прессу".
К Тихонову Суворова всегда влекла суровая романтика автора "Орды" и "Браги". "Это был его главный поэт", - вспоминает Юдалевич. Причем влияние Тихонова сказывалось не в копировании Суворовым каких-то внешних черт "поэта романтического подвига", а в творческом восприятии "романтической доминанты поэзии Тихонова - утверждении героизма, суровой доблести самопожертвования, утверждении красоты железной дисциплины, культа верности долгу". Свое отношение к поэзии Тихонова как к источнику жизнелюбия и отваги Суворов выразил во фронтовых стихах, написанных уже после знакомства с ним и посвященных автору "Браги":
Я снова пьян и юностью богат.
Не оторвать мне губ от пенной "Браги".
Я пью огонь, живой огонь отваги.
Я пробую клинок. Я - вновь солдат.
Сближала с Тихоновым Суворова и другая общая черта: глубокий интерес к жизни других народов, необоримая тяга к странствиям.
Сначала Николай Тихонов услышал о поэте-офицере с громкой полководческой фамилией от знакомого майора, прочитал его стихи, ходившие в списках. Стихи понравились. А потом состоялось и знакомство в квартире на Зверинской улице.
"Уже вторая военная осень осыпала улицы листьями всех цветов, - вспоминал Тихонов, - и в комнате, походившей на каюту много видевшего бурь корабля, было темновато, когда ко мне прямо с переднего края пришел Георгий Суворов.
Почти таким я и представлял его себе. Он был из тех ладных молодцов, в которых чувствуется что-то богатырски-молодое, и застенчивое, и дерзкое вместе, которые на вопросы: "Кто пойдет в самое пекло?" - отвечают, делая шаг вперед: "Я пойду!"". С того мига их связала та светлая мужская дружба, которая и должна связывать двух поэтов - учителя и ученика. "Когда я долго не видел Суворова, я скучал о нем, - признается потом Тихонов, - мне было радостно думать, что где-то в блиндаже при коптилке этот сибиряк на Неве пишет стихи".
А сам Георгий был тем преданнейшим, восторженным и верным учеником и товарищем, какие нечасто встречаются в жизни даже очень большим художникам. Уже в предсмертном бреду на медсанбатской койке он твердил одно имя - имя Тихонова.
Встреча со своим "главным поэтом" имела для Суворова огромное значение. Тихонов действительно "открыл ему дорогу в большую прессу", ибо пользовался высоким авторитетом и как замечательный поэт, и как руководитель Ленинградской писательской организации. В течение 1943–1944 годов стихи поэта постоянно появляются в журналах "Ленинград" и "Звезда". "Выслал тебе журнал "Звезда", - пишет он сестре. - Этот журнал печатает мои вещи регулярно. Жду выхода книги своих стихов".
Впервые о своей будущей книге поэт заговорил в сентябре 1942 года, когда познакомился с Тихоновым. В письме сестре читаем: "В Ленинграде я увиделся с поэтом-орденоносцем Николаем Тихоновым. Мои стихи ему понравились. Он написал письмо командиру нашей дивизии (Краснову А. А. - Ю. П.), и я на днях еду опять в Ленинград для издания книжки своих стихов". И в дальнейшем в редком письме поэт не говорит о желанном сборнике, о перипетиях, связанных с его изданием, - "книжка еще не вышла, очень трудно здесь с изданием. Сама понимаешь: Ленинград - город-фронт. Но надежды не теряю: в журналах и альманахах издаюсь все время". Книга была необходима Суворову кровно, он вступил в ту пору творческого развития, когда на пройденный этап нужно взглянуть как бы со стороны, а это значит - нужно издать книгу. Но, к сожалению, очень медленно "пережевывала типографская машина", пользуясь словами поэта, его сборник. В Нарвском музее я обнаружил внутреннюю издательскую рецензию, в которой рецензент Т. Хмельницкая дает высокую оценку произведениям Георгия Суворова: "Поэзия Суворова отличается большой искренностью, свежестью, неподкупной правдивостью выражений, подлинной чистотой чувств. Он великолепно видит и воплощает природу родного края, он не только чувствует, но и углубленно мыслит в стихе, стараясь передать свою мысль в сжатых, содержательных, продуманных и глубоко пережитых строках. Но во многих стихах Суворова чувствуется еще поэтическая незрелость. Поэт далеко не всегда находит слова, адекватные характеру и сущности выражаемого…"
Георгий Суворов, пользуясь каждой свободной минутой, продолжает упорную работу над сборником. В его полевой сумке появляется самодельная тетрадка, на обложке которой написано: "Стихи в дополнение к сборнику "Слово солдата"" - это тридцать стихотворений, большинство из которых впоследствии вошли в книгу "Слово солдата". Нужно сказать, это строгое и емкое название пришло к поэту не сразу. "Из его стихотворений, - вспоминает Н. Тихонов, - постепенно собиралась первая книга, которую сначала он хотел назвать "Тропа войны". Было у него такое стихотворение, где говорилось и о Сибири, и о войне. Но потом решил переменить название".
"Надо назвать проще и точнее, - говорил он. - Я солдат. И книгу назову "Слово солдата"".
Общение с Тихоновым, знатоком литературы, блестящим воспитателем литературной смены, несомненно, ускорило творческий рост Суворова. Он получил возможность читать свои новые вещи доброжелательному, но строгому читателю, перед ним был пример поэта, умевшего органически сочетать высокую гражданственность с подлинной художественностью. Вместе с тем нет оснований говорить о некоем прямом, непосредственном отражении стиля Николая Тихонова в творчестве его молодого ученика. Справедливо отмечает Сергей Наровчатов, что "тихоновский стиль мало чем отпечатался в стихах Суворова. Разве что афористичностью отдельных строк, и особенно концовок. В Тихонове молодой поэт искал и нашел нравственное соответствие своим поступкам и стремлениям…". Тем не менее нужно сказать, что в некоторых стихах Суворова все-таки ощущается влияние, скажем, тихоновского ритма - ритма шагов идущего по ночному городу Кирова:
Снегов помутневшая россыпь
На скованном льдом берегу.
Окопы. Воронки. Заносы.
Багрянец крови на снегу.
…Поэт всегда развивается в поэтической атмосфере своего поколения, его творчество испытывает на себе как притягивающие, так и отталкивающие силы литературной традиции, творчества современников.
О взаимоотношении Георгия Суворова с представителями его поэтического поколения, "стихотворцами обоймы военной", пользуясь выражением Александра Межирова, следует сказать особо. Как мы знаем, еще в омский период Суворов общался со своими ровесниками - поэтами Ливертовским, Копыльцовым и другими. Но все-таки вряд ли можно сравнить их общение с той напряженной и бурной литературно-общественной жизнью, которой жили его юные товарищи по перу в Москве, студенты Литинститута, МГУ и ИФЛИ Наровчатов, Коган, Майоров, Кульчицкий, Отрада и многие другие. Понятно, что литературная жизнь столицы, знакомства со многими мастерами слова более способствовали расширению их кругозора, разнообразию их поэтических поисков. Однако нельзя сказать, что Суворов был совершенно в стороне от исканий своего поколения. Как вспоминает Наровчатов, стихи некоторых ровесников, например Михаила Луконина, он знал "по публикациям в довоенных журналах". Попав же на Ленинградский фронт, поэт-офицер сразу окунулся в насыщенную литературную жизнь фронтового города. "Георгия Суворова, - вспоминает Тихонов, - на Ленинградском фронте скоро узнали многие. Слухом земля полнится, а братьев-литераторов в армии было много, и стихи сибирского поэта стали известны, тем более что некоторые из них печатались не только во фронтовой печати". Вскоре в редакции газеты Ленинградского фронта "На страже Родины" или на квартире Тихонова Суворов познакомился со многими товарищами-литераторами. Он встречался с Михаилом Дудиным, Сергеем Наровчатовым, Павлом Шубиным, Иваном Курчавовым, который вспоминает, как на квартире Тихонова Суворов познакомился с Фадеевым. Во время встреч Суворов узнавал, над чем работают его товарищи, в каком направлении ведут поиски, - все это оказывало несомненное влияние на его собственные произведения. "Нас проникало, - писал Наровчатов, - удивительное чувство общности молодой поэзии, и тысячи километров, отделявших нас от друзей, даже метрами не казались". Это чувство общности определяло и созвучие стихов, мотивов у поэтов, совершенно не знавших друг друга. Интересно сравнить в этом отношении строки стихотворения Николая Майорова "Мы" и Георгия Суворова "Месть".
Майоров:
Мы были высоки, русоволосы.
Вы в книгах прочитаете, как миф,
О людях, что ушли недолюбив,
Недокурив последней папиросы…
Суворов:
Мы стали молчаливы и суровы,
Но это не поставят нам в вину.
Без слова мы уходим на войну.
И умираем на войне без слова.
Едва ли Суворов мог читать эти стихи своего собрата, частично опубликованные в 1940 году в газете "Московский университет", но он мог их слышать, например, от Наровчатова, который вспоминает, что во время их встречи шел разговор и про Майорова, о чьей гибели еще не было известно. Немалое влияние оказал на Суворова и его ленинградский товарищ Михаил Дудин, которому он посвятил свое самое известное стихотворение "Еще утрами черный дым клубится…". Очевидно, что творческое развитие Суворова во фронтовой период происходило в тесном взаимодействии с поэтическим развитием своего поколения "стихотворцев обоймы военной".
Суворов был не только создателем поэтических произведений, но и пропагандистом советской поэзии среди воинов. "Поэт на фронте, - писал Наровчатов, - всегда является пропагандистом поэзии в целом… Георгий Суворов обладал отличной памятью, и его солдатские слушатели могли, наверное, пройти вместе с ним сокращенный курс Литинститута, если б на то хватило времени и возможностей". Сергей Наровчатов вспоминает также о тесном контакте, возникавшем у Суворова с солдатской аудиторией: "Солдатский читатель стал нашим главным и единственным учителем в годы войны. Именно ему должно отдать поклон за науку фронтовое поколение поэзии. Одним из тех, кто до конца усвоил этот урок, был Георгий Суворов".
В канун январского 1944 года наступления, вероятно в ноябре 1943 года, Суворов подал заявление о приеме его кандидатом в члены ВКП(б). Наступления, которому предстояло окончательно снять блокаду и отбросить фашистов от Ленинграда, поэт ждал, по словам Н. Тихонова, "как праздника". И в бой он мечтал пойти коммунистом. К сожалению, по отношению к поэту была проявлена та же несправедливость, что и когда-то при его вступлении в комсомол. Леонид Решетников в очерке "К портрету моего современника" упоминает об этом случае, правда допуская некоторые неточности: речь шла о приеме не в члены ВКП(б), а кандидатом в члены ВКП(б). Кроме того, он отмечает, что "при рассмотрении заявления кто-то высказался против, имея в виду, возможно, еще недостаточный боевой опыт Г. Суворова".
Председатель Совета ветеранов дивизии, в которой служил поэт, К. В. Кононов, бывший в то время офицером политотдела, вспоминает об этом случае: "…не было сомнений в "недостаточном" боевом опыте Г. Суворова. Не было сомнений в его "готовности отдать всего себя Родине". Мы знаем, кто высказался против на заседании парткомиссии. У человека, воевавшего с 1941 года, пролившего свою кровь, был боевой опыт, и не было в этом сомнений. Вопрос свелся к истории отца, которого они с сестрой потеряли в юности. Что мог сказать о нем Георгий? Да и не нужен был этот вопрос. Такую ошибку допустили товарищи, ошибку неоправданную. А Георгий погорячился, решил что-то доказывать… Мы же, политотдельцы, "прозевали", поздно спохватились… Сознаем и сожалеем об этом. Знали и знаем, что он в сердце и в делах был коммунистом".
Глубоко обиженный этим недоверием, Суворов подал рапорт с просьбой откомандировать его из газеты в свой взвод противотанковых ружей. С 25 ноября в газете "За Родину" перестают регулярно появляться материалы за подписью "Гвардии лейтенант Г. Суворов". Правда, в канун наступления в газете были напечатаны его маленькая заметка "Солдатская сметка", рассказывающая о бойце, находчиво воспользовавшемся в бою ракетницей как стрелковым оружием, и стихотворение "Соколиная", написанное в жанре походной песни и полное того высокого подъема, который охватил армию в канун наступления:
Снежный ветер в поле воет.
Путь-дорога длинная.
Грянем, братцы, да сильнее,
Песню соколиную!