Стихотворения. Поэмы. Проза - Генрих Гейне 18 стр.

Но счастье - прочь, карман мой пуст, -
И ни друзей, ни братских чувств.
Затмилось солнце той поры -
Ни комаров, ни их игры.
Друзья с комарами схожи:
Ушли со счастьем тоже.

Забота у койки моей - точь-в-точь
Сиделка - всю проводит ночь.
Белейшая кофта, черный колпак,
Сидит и нюхает свой табак;
Скрипит табакерка сухо, -
Противная старуха!

Мне снится юный май порой,
Былое счастье, комариный рой,
Беспечный смех друзей и подруг…
Но, боже, скрипит табакерка вдруг, -
Пузырь мой лопнул мыльный -
Старуха сморкнулась сильно.

В октябре 1849
Перевод В. Левика

Умчалась буря- тишь да гладь.
Германия, большой ребенок,
Готова елку вновь справлять
И радуется празднику спросонок.

Семейным счастьем мы живем,
От беса - то, что манит выше!
Мир воротился в отчий дом,
Как ласточка под сень знакомой крыши.

Все спит в лесу и на реке,
Залитой лунными лучами.
Но что там? Выстрел вдалеке, -
Быть может, друг расстрелян палачами!

Быть может, одолевший враг
Всадил безумцу пулю в тело.
Увы, не все умны, как Флакк, -
Он уцелел, бежав от битвы смело!

Вновь треск… Не в честь ли Гете пир?
Иль, новым пламенем согрета,
Вернулась Зоннтаг в шумный мир
И славит лиру дряхлую ракета?

А Лист? О милый Франц, он жив!
Он не заколот в бойне дикой,
Не пал среди венгерских нив,
Пронзенный царской иль кроатской пикой.

Пусть кровью изошла страна,
Пускай раздавлена свобода, -
Что ж, дело Франца сторона,
И шпагу он не вынет из комода.

Он жив, наш Франц! Когда-нибудь
Он сможет прежнею отвагой
В кругу своих внучат хвастнуть:
"Таков я был, так сделал выпад шпагой".

О, как моя вскипает кровь
При слове "Венгрия"! Мне тесен
Немецкий мой камзол, и вновь
Я слышу трубы, зов знакомых песен.

Опять звучит в душе моей,
Как шум далекого потока,
Песнь о героях прошлых дней,
О Нибелунгах, павших жертвой рока.

Седая быль повторена,
Как будто вспять вернулись годы.
Пусть изменились имена -
В сердцах героев тот же дух свободы.

Им так же гибель рок судил:
Хоть стяги реют в гордом строе, -
Пред властью грубых, темных сил
Обречены падению герои.

С быком вступил в союз медведь,
Ты пал, мадьяр, в неравном споре,
Но верь мне - лучше умереть,
Чем дни влачить, подобно нам, в позоре.

И ведь хозяева твои -
Вполне пристойная скотина,
А мы - рабы осла, свиньи,
В вонючем псе признали господина!

Лай, хрюканье - спасенья нет,
И что ни день - смердит сильнее.
Но не волнуйся так, поэт, -
Ты нездоров, и помолчать - вернее.

Дурные сны
Перевод А. Ефременкова

Во сне я был и юн и весел снова.
Вот сельский домик наш, обрыв под ним,
Вот по тропинке с берега крутого
С Оттилией мы взапуски бежим.

Как сложена! Как сладостно мигают
Ее русалочьи глаза порой!
И ножкой крепко так она ступает, -
Вся сочетанье силы с красотой.

Звук голоса так чист и так сердечен,
Что кажется: сама душа поет,
А тон ее речей умом отмечен;
Бутону роз подобен алый рот.

И вовсе не любовью я взволнован, -
Не в грезах я и не в чаду страстей, -
Но странно так малюткой очарован,
Целую с тайной дрожью руку ей.

Мне помнится: склонившись над водою
И лилию сорвав, я ей сказал:
"Возьми цветок и будь моей женою,
Чтоб кротким я, как ты, - счастливым стал".

Но что ответила она, не знаю, -
Я вдруг проснулся… Вижу: брезжит свет,
И снова - комната, где я, страдая,
Лежу, неизлечимый, столько лет.

Она угасла
Перевод Л. Пеньковского

Спектакль окончен. По домам
Мужчины провожают дам.
По вкусу ль пьеса им? Наверно:
Я слышал - хлопали усердно.
Высокочтимой публикой
Отмечен был успех поэта.
Теперь театр пустой такой -
Ни оживления, ни света.

Но чу! Раздался резкий звук
У самой сцены - треск удара.
Быть может, лопнула там вдруг
Струна на чьей-то скрипке старой?
Уж крысы злобные снуют
В партере темном там и тут,
Чадит в последней лампе масло,
Все пахнет горечью сейчас.
И вот - огонь, шипя, угас.
Ах, то моя душа угасла!

Духовная
Перевод Л. Пеньковского

Близок мой конец. Итак -
Вот моей духовной акт:
В ней по-христиански щедро
Награжден мой каждый недруг.

Вам, кто всех честней, любезней,
Добродетельнейшим снобам,
Вам оставлю, твердолобым,
Весь комплект моих болезней:

Колики, что, словно клещи,
Рвут мои кишки все резче,
Мочевой канал мой узкий,
Гнусный геморрой мой прусский.

Эти судороги - тоже,
Спазмы, течь мою слюнную
И сухотку вам спинную
Завещаю, волей божьей.
К сей духовной примечанье:

Пусть о вас навек, всеместно
Вытравит отец небесный
Всякое воспоминанье!

Enfant perdu
Перевод В. Левика

Как часовой, на рубеже свободы
Лицом к врагу стоял я тридцать лет.
Я знал, что здесь мои промчатся годы,
И я не ждал ни славы, ни побед.

Пока друзья храпели беззаботно,
Я бодрствовал, глаза вперив во мрак.
(В иные дни прилег бы сам охотно,
Но спать не мог под храп лихих вояк.)

Порой от страха сердце холодело
(Ничто не страшно только дураку!) -
Для бодрости высвистывал я смело
Сатиры злой звенящую строку.

Ружье в руке, всегда на страже ухо, -
Кто б ни был враг - ему один конец!
Вогнал я многим в мерзостное брюхо
Мой раскаленный, мстительный свинец.

Но что таить! И враг стрелял порою
Без промаха, - забыл я ранам счет.
Теперь - увы! Я все равно не скрою -
Слабеет тело, кровь моя течет.

Свободен пост! Мое слабеет тело…
Один упал - другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.

Книга третья
Еврейские мелодии

О, пусть не без утех земных

Жизнь твоя протекает!

И если ты стрел не боишься ничьих,

Пускай - кто хочет - стреляет.

А счастье - мелькнет оно пред тобой -

Хватай за полу проворно!

Совет мой: в долине ты хижину строй,

Не на вершине горной.

Иегуда бен Галеви
Перевод В. Левика

I

"Да прилипнет в жажде к нёбу
Мой язык и да отсохнут
Руки, если я забуду
Храм твой, Иерусалим!.."

Песни, образы так бурно
В голове моей теснятся,
Чудятся мужские хоры,
Хоровые псалмопенья.

Вижу бороды седые,
Бороды печальных старцев.
Призраки, да кто ж из вас
Иегуда бен Галеви?

И внезапно - все исчезло:
Робким призракам несносен
Грубый оклик земнородных.
Но его узнал я сразу, -

Да, узнал по древней скорби
Многомудрого чела,
По глазам проникновенным
И страдальчески пытливым.

Но и без того узнал бы
По загадочной улыбке
Губ, срифмованных так дивно,
Как доступно лишь поэтам.

Год приходит, год проходит, -
От рожденья Иегуды
Бен Галеви пролетело
Семь столетий с половиной.

В первый раз увидел свет
Он в Кастилии, в Толедо;
Был младенцу колыбельной
Говор Тахо золотого.

Рано стал отец суровый
Развивать в ребенке мудрость, -
Обученье началось
С божьей книги, с вечной Торы.

Сыну мудро толковал он
Древний текст, чей живописный,
Иероглифам подобный,
Завитой квадратный шрифт,

Этот чудный шрифт халдейский,
Создан в детстве нашим миром
И улыбкой нежной дружбы
Сердце детское встречает.

Тексты подлинников древних
Заучил в цитатах мальчик,
Повторял старинных тропов
Монотонные напевы

И картавил так прелестно,
С легким горловым акцентом,
Тонко выводил шалшелет,
Щелкал трелью, словно птица.

Также Таргум Онкелос,
Что написан на народном
Иудейском диалекте, -
Он зовется арамейским

И примерно так походит
На язык святых пророков,
Ну, как швабский на немецкий.
Этот желтоцвет еврейский

Тоже выучил ребенок,
И свои познанья вскоре
Превосходно применил он
В изучении Талмуда.

Да, родитель очень рано
Ввел его в Талмуд, а после -
И в великую Галаху,
В эту школу фехтованья,

Где риторики светила,
Первоклассные атлеты
Вавилона, Пумпедиты
Упражнялись в состязаньях.

Здесь ребенок изощрился
В полемическом искусстве, -
Этим мастерством словесным
Позже он блеснул в "Козари".

Но, как небо нам сияет
Светом двойственной природы:
То горячим светом солнца,
То холодным лунным светом, -

Так же светит нам Талмуд,
Оттого его и делят
На Галаху и Агаду.
Первую назвал я школой

Фехтованья, а вторую
Назову, пожалуй, садом,
Садом странно-фантастичным,
Двойником другого сада,

Порожденного когда-то
Тоже почвой Вавилона:
Это сад Семирамиды,
Иль восьмое чудо света.

Дочь царей Семирамиду
Воспитали в детстве птицы,
И царица сохранила
Целый ряд привычек птичьих:

Не хотела променады
Делать по земле, как все мы,
Млеком вскормленные твари,
И взрастила сад воздушный, -

Высоко на колоссальных
Колоннадах заблистали
Клумбы, пальмы, апельсины,
Изваянья, водометы -

Скреплены хитро и прочно,
Как плющом переплетенным,
Сетью из мостов висячих,
Где качались важно птицы,

Пестрые, большие птицы,
Мудрецы, что молча мыслят,
Глядя, как с веселой трелью
Подле них порхает чижик.

Все блаженно пьют прозрачный,
Как бальзам душистый, воздух,
Не отравленный зловонным
Испарением земли.

Да, Агада - сад воздушный
Детских вымыслов, и часто
Юный ученик Талмуда,
Если сердце, запылившись,

Глохло от сварливой брани
И от диспутов Галахи,
Споров о яйце фатальном,
Что снесла наседка в праздник,

Иль от столь же мудрых прений
По другим вопросам, - мальчик
Убегал, чтоб освежиться,
В сад, в цветущий сад Агады,

Где так много старых сказок,
Подлинных чудесных былей,
Житий мучеников славных,
Песен, мудрых изречений,

Небылиц, таких забавных,
Полных чистой пылкой веры.
О, как все блистало, пело,
Расцветало в пышном блеске!

И невинный, благородный
Дух ребенка был захвачен
Буйной дерзостью фантазий,
Волшебством блаженной скорби,

Страстным трепетом восторга -
Тем прекрасным тайным миром,
Тем великим откровеньем,
Что поэзией зовется.

И поэзии искусство -
Высший дар, святая мудрость -
Мастерство стихосложенья
Сердцу мальчика открылось,

И Иегуда бен Галеви
Стал не только мудрый книжник.
Но и мастер песнопенья,
Но и первый из поэтов.

Да, он дивным был поэтом,
Был звездой своей эпохи,
Солнцем своего народа -
И огромным, чудотворным,

Огненным столпом искусства.
Он пред караваном скорби,
Пред Израилем-страдальцем,
Шел пустынями изгнанья.

Песнь его была правдива,
И чиста, и непорочна,
Как душа его; всевышний,
Сотворив такую душу,

Сам доволен был собою,
И прекраснейшую душу
Радостно поцеловал он, -
И трепещет тихий отзвук

Поцелуя в каждой песне,
В каждом слове песнотворца,
Посвященного с рожденья
Божьей милостью в поэты.

Ведь в поэзии, как в жизни,
Эта милость - высший дар!
Кто снискал ее - не может
Ни в стихах грешить, ни в прозе.

Называем мы такого
Божьей милостью поэта
Гением; он в царстве духа
Абсолютный самодержец,

Он дает ответ лишь богу,
Не народу, - ведь в искусстве
Нас народ, как в жизни, может
Лишь казнить, но не судить.

II

"Так на реках вавилонских
Мы рыдали, наши арфы
Прислонив к плакучим ивам", -
Помнишь песню древних дней?

Помнишь старое сказанье
Стонет, плачется уныло,
Ноет, словно суп в кастрюльке,
Что кипит на очаге!

Сотни лет во мне клокочет,
Скорбь во мне кипит! А время
Лижет рану, словно пес,
Иову лизавший язвы.

За слюну спасибо, пес,
Но она лишь охлаждает;
Исцелить меня могла бы
Смерть, - но я, увы, бессмертен!

Год приходит, год проходит!
Деловито ходит шпулька
На станке, - а что он ткет,
Ни единый ткач не знает.

Год приходит, год проходит, -
Человеческие слезы
Льются, капают на землю, -
И земля сосет их жадно.

Ах, как бешено кипит!
Скачет крышка!.. Слава мужу,
Чья рука твоих младенцев
Головой о камни грянет.

Слава господу! Все тише
Котелок клокочет. Смолк.
Мой угрюмый сплин проходит,
Западно-восточный сплин.

Ну, и мой конек крылатый
Ржет бодрее, отряхает
Злой ночной кошмар и, мнится,
Молвит умными глазами:

"Что ж, опять летим в Толедо
К маленькому талмудисту,
Что великим стал поэтом, -
К Иегуде бен Галеви?"

Да, поэт он был великий -
Самодержец в мире грезы,
Властелин над царством духов,
Божьей милостью поэт.

Он в священные сирвенты,
Мадригалы и терцины,
Канцонетты и газеллы
Влил огонь души, согретой

Светлым поцелуем бога!
Да, поистине был равен
Этот трубадур великий
Несравненным песнотворцам

Руссильона и Прованса,
Пуату и прочих славных
Померанцевых владений
Царства христиан галантных.

Царства христиан галантных
Померанцевые земли!
Их цветеньем, блеском, звоном
Скрашен мрак воспоминаний!

Чудный соловьиный мир!
Вместо истинного бога -
Ложный бог любви да музы, -
Вот кому тогда молились!

Розами венчая плеши,
Клирики псалмы там пели
На веселом лангедоке,
А мирянин, знатный рыцарь,

На коне гарцуя гордо,
В стихотворных выкрутасах
Славил даму, чьим красотам
Радостно служил он сердцем.

Нет любви без дамы сердца!
Ну, а уж певец любви -
Миннезингер, - тот без дамы
Что без масла бутерброд!

И герой, воспетый нами,
Иегуда бен Галеви,
Увлечен был дамой сердца -
Но совсем особой дамой.

Не Лаурой, чьи глаза,
Эти смертные светила,
На страстной зажгли во храме
Знаменитейший пожар,

Не нарядной герцогиней,
В блеске юности прекрасной,
Королевою турниров,
Присуждавшей храбрым лавры,

Не постельной казуисткой,
Поцелуйным крючкотвором,
Доктринолухом, ученым
В академиях любви, -

Нет, возлюбленная рабби
В жалкой нищете томилась,
В лютой скорби разрушенья
И звалась: Иерусалим.

С юных лет в ней воплотилась
Вся его любовь и вера,
Приводило душу в трепет
Слово "Иерусалим".

Весь пунцовый от волненья,
Замирая, слушал мальчик
Пилигрима, что в Толедо
Прибыл из восточных стран

И рассказывал, как древний
Город стал пустыней дикой, -
Город, где в песке доныне
Пламенеет след пророка,

Где дыханьем вечным бога,
Как бальзамом, полон воздух.
"О юдоль печали!" - молвил
Пилигрим, чья борода

Белым серебром струилась,
А у корня каждый волос
Черен был, как будто сверху
Борода омоложалась, -