Не нравится гильотина тебе -
Дай волю прежним законам:
Веревку - мужичью и купцам,
А меч - князьям да баронам.Лишь иногда меняй прием
И вешай знать без зазренья,
А прочим отрубай башку -
Ведь все мы божьи творенья.Восстанови уголовный суд,
Введенный Карлом с успехом,
Распредели опять народ
По сословиям, гильдиям, цехам.Священной империи Римской верни
Былую жизнь, если надо,
Верни нам самую смрадную гниль,
Всю рухлядь маскарада.Верни все прелести средних веков,
Которые миром забыты, -
Я все стерплю, пускай лишь уйдут
Проклятые гермафродиты,Это штиблетное рыцарство,
Мешанина с нелепой прикрасой,
Готический бред и новейшая ложь,
А вместе - ни рыба ни мясо.Ударь по театральным шутам!
Прихлопни балаганы,
Где пародируют старину!
Приди, король долгожданный!"
Глава XVIII
Минден - грозная крепость. Он
Вооружен до предела.
Но с прусскими крепостями я
Неохотно имею дело.Мы прибыли в сумерки. По мосту
Карета, гремя, прокатила.
Зловеще стонали бревна под ней,
Зияли рвы, как могила.Огромные башни с вышины
Грозили мне сурово,
Ворота с визгом поднялись
И с визгом обрушились снова.Ах, сердце дрогнуло мое!
Так сердце Одиссея,
Когда завалил пещеру циклоп,
Дрожало, холодея.Капрал опросил нас: кто мы? и куда?
Какую преследуем цель мы?
"Я - врач глазной, зовусь "Никто",
Срезаю гигантам бельмы".В гостинице стало мне дурно совсем,
Еда комком застревала.
Я лег в постель, но сон бежал,
Давили грудь одеяла.Над широкой пуховой постелью с боков,
По красной камчатной гардине -
Поблекший золотой балдахин
И грязная кисть посредине.Проклятая кисть! Она мне всю ночь,
Всю ночь не давала покою.
Она дамокловым мечом
Висела надо мною.И вдруг, змеей оборотясь,
Шипела, сползая со свода:
"Ты в крепость заточен навек,
Отсюда нет исхода!""О, только бы возвратиться домой, -
Шептал я в смертельном испуге, -
В Париж, в Faubourg Poissonnière,
К моей любимой супруге!"Порою кто-то по лбу моему
Рукой проводил железной,
Как будто цензор вычеркивал мысль,
И мысль обрывалась в бездну.Жандармы в саванах гробовых,
Как призраки, у постели
Теснились белой, страшной толпой,
И где-то цепи гремели.И призраки повлекли меня
В провал глухими тропами,
И вдруг к отвесной черной скале
Я был прикован цепями.Ты здесь, проклятая, грязная кисть!
Я чувствовал, гаснет мой разум:
Когтистый коршун кружил надо мной,
Грозя мне скошенным глазом.Он дьявольски схож был с прусским орлом,
Он в грудь мне когтями впивался,
Он хищным клювом печень рвал -
Я плакал, стонал, я метался.Я мучился долго, но крикнул петух,
И кончился бред неотвязный:
Я в Миндене, в потной постели, без сил
Лежал под кистью грязной.Я с экстренной почтой выехал прочь
И с легким чувством свободы
Вздохнул на Бюкебургской земле,
На вольном лоне природы.
Глава XIX
Тебя погубила ошибка, Дантон,
И это для всех наука:
Отчизну с собой на подошвах унесть -
Совсем не хитрая штука!Клянусь, полкняжества Бюкебург
Мне облепило ноги.
Во весь мой век я не видал
Такой проклятой дороги.Я в Бюкебурге на улице слез,
Чтоб осмотреть мимоходом
Гнездо, где свет узрел мой дед;
Моя бабка - из Гамбурга родом.В Ганновер я прибыл в обед и, велев
Штиблеты начистить до блеска,
Пошел осматривать город. Люблю,
Чтоб пользу давала поездка.О, господи, как прилизано все!
Ни мусора, ни пыли!
И богатейшие зданья везде
В весьма импозантном стиле.Особенно площадь понравилась мне -
Тут что ни дом, то диво!
Живет здесь король, стоит здесь дворец,
Он выглядит очень красиво -Дворец, конечно! У входа в портал
Стоит караул парадный:
Мундиры - красные, ружья - к ноге,
Вид грозный и кровожадный.Мой чичероне сказал: "Здесь живет
Эрнст-Август анахоретом -
Знатнейший торий, британский лорд;
Он стар, но бодр не по летам.Он идиллически здесь живет, -
Вернее драбантов железных
Его охраняет трусливый нрав
Сограждан его любезных.Я с ним встречаюсь. На скучный сан
Изливает он сотни жалоб;
Говорит, что ему на посту короля
Не в Ганновере быть надлежало б.Привыкнув к английским масштабам, он
У нас изнывает от скуки.
Ему досаждает сплин. Боюсь,
На себя наложит он руки.Я как-то его у камина застал, -
Печальный, он в полумраке
Рукой августейшей готовил клистир
Своей занемогшей собаке".
Глава XX
Из Гарбурга меньше чем через час
Я выехал в Гамбург. Смеркалось.
В мерцанье звезд был тихий привет,
А в воздухе - томная вялость.Мне дома открыла двери мать,
Испуганно взглянула
И вдруг, от счастья просияв,
Руками громко всплеснула:"Сыночек мой! Тринадцать лет
Я без тебя скучала.
Ты, верно, страшно хочешь есть?
Что тебе дать сначала?Быть может, рыбу и гуся,
А после апельсины?"
"Давай и рыбу и гуся,
А после апельсины!"Я стал уплетать с аппетитом, а мать
Суетилась с улыбкой счастливой,
Задавала один вопрос за другим,
Иной - весьма щекотливый."Сыночек, кто же за тобой
Ходил вое эти годы?
Твоя жена умеет шить,
Варить, вести расходы?""Прекрасная рыба, матушка, но
Расспросы - после обеда;
Я костью, того и гляди, подавлюсь,
Какая ж тут, право, беседа!"Едва прикончил я рыбу мою,
И гусь подоспел с подливой.
Мать снова расспрашивать стала, и вновь
Вопрос был весьма щекотливый:"Сынок, в какой стране житье
Всех лучше? При сравненье
Какому народу - французам иль нам -
Отдашь ты предпочтенье?""Вот видишь ли, мама, немецкий гусь
Хорош; рассуждая строго,
Французы нас только в начинке забьют,
И соус их лучше намного".Откланялся вскоре и гусь, и тогда,
Свои предлагая услуги,
Явились ко мне апельсины. Я съел
Десяток без всякой натуги.Тут снова с большим благодушьем меня
Расспрашивать стала старушка.
Иной вопрос был так хитер -
Ни дать ни взять ловушка."Ну, а политикой, сынок,
Ты занят с прежним рвеньем?
В какой ты партии теперь?
Ты тот же по убежденьям?""Ах, матушка, апельсины все
Прекрасны, без оговорки.
Я с наслажденьем пью их сок
И оставляю корки".
Глава XXI
Полусгоревший город наш
Отстраивают ныне.
Как недостриженный пудель, стоит
Мой Гамбург в тяжком сплине.Не стало многих улиц в нем,
Напрасно их ищу я.
Где дом, в котором я познал
Запретный плод поцелуя?Где та печатня, куда я сдавал
"Картины путевые"?
А тот приветливый погребок,
Где устриц вкусил я впервые?А где же Дрекваль, мой Дрекваль где?
Исчез, и следы его стерты.
Где павильон, в котором я
Едал несравненные торты?И ратуша где, в которой сенат
И бюргерство восседало?
Все без остатка пожрал огонь,
И нашей святыни не стало.С тех пор продолжают люди стонать
И с горечью во взоре
Передают про грозный пожар
Десятки страшных историй:"Горело сразу со всех сторон,
Все скрылось в черном дыме.
Колокольни с грохотом рушились в прах,
И пламя вставало над ними.И старая биржа сгорела дотла,
А там, как всем известно,
Веками работали наши отцы
Насколько можно честно.Душа золотая города - банк
И книги, куда внесли мы
Стоимость каждого из горожан,
Хвала творцу, невредимы.Для нас собирали деньги везде,
И в отдаленнейших зонах.
Прекрасное дело! Чистый барыш
Исчислен в восьми миллионах.Все набожные христиане взялись
За дело помощи правой.
Неведомо было левой руке,
Сколь много берется правой.К нам отовсюду деньги шли -
По землям и по водам;
Мы принимали всякий дар, -
Нельзя же швыряться доходом!Постели, одежды сыпались нам,
И мясо, и хлеб, и бульоны,
А прусский король захотел даже вдруг
Прислать свои батальоны.Ущерб материальный покрыть удалось,
Мы раны вскоре залечим.
Но наш испуг, наш смертельный испуг!
Увы, оплатить его нечем!""Друзья, - сказал ободрительно я. -
Стонать и хныкать не дело.
Ведь Троя была городок поважней,
Однако тоже сгорела.Вам надо отстроить свои дома,
Убрать со дворов отбросы,
Улучшить законы и обновить
Пожарные насосы.Не сыпьте в ваш черепаховый суп
Так много кайенского перца,
Не ешьте ваших карпов - их жир
Весьма нездоров для сердца.
Индейки вам не повредят,
Но вас околпачит быстро
Та птица, что снесла яйцо
В парик самого бургомистра.Сия фатальная птица, друзья,
Знакома вам, вероятно.
При мысли о ней вся пища идет
У меня из желудка обратно".
Глава XXII
Заметней, чем город, тряхнуло людей, -
Нет более грустной картины!
Все одряхлели и подались -
Ходячие руины!Кто тощим был - отощал совсем,
А жирный - заплыл, как боров.
Состарились дети. У стариков
Явился детский норов.Кто был теленком, тот теперь
Гуляет быком здоровенным.
Гусенок гордые перья надел
И сделался гусем отменным.Старуха Гудель сошла с ума -
Накрашена пуще сирены,
Добыла кудри чернее смолы
И зубы белее пены.Лишь продавец бумаги, мой друг,
Не пал под гнетом событий.
Его волоса - золотое руно:
Живой Иоанн Креститель.N. N. промчался мимо меня, -
Казалось, он сильно взволнован,
Говорят, его погоревший ум
У Бибера был застрахован.И старый цензор встретился мне,
Я был удивлен немало:
Он сильно сгорбился, одряхлел,
Судьба и его потрепала.Мы долго друг другу руки трясли,
Старик прослезился мгновенно:
Ах, как он счастлив видеть меня!
Была превосходная сцена.Не всех застал я - кое-кто
Простился с юдолью земною.
Ах, даже Гумпелино мой
Не встретился больше со мною.С души великой наконец
Земные ниспали оковы,
И светлым ангелом он воспарил
К престолу Иеговы.Кривого Адониса я не нашел,
Хотя искал повсюду, -
На гамбургских улицах он продавал
Ночные горшки и посуду.Не знаю, как Мейер - он жив ли, малыш?
Его мне не хватало,
Но Корнета я не спросил о нем,
Хоть мы проболтали немало.Саррас, несравненный пудель, издох.
А я охотно верю,
Что Кампе отдал бы целый мешок
Поэтов за эту потерю.Население Гамбурга с давних времен -
Евреи и христиане.
У них имеется общая страсть -
Придерживать грош в кармане.Христиане весьма достойный народ:
Любой - в гастрономии дока.
Обычно по векселю платят они
В канун последнего срока.Евреи бывают двух родов
И чтут по-разному бога:
Для новых имеется новый храм,
Для старых, как встарь, - синагога.Новые даже свинину едят
И все оппозиционеры.
Они демократы, а старики -
Аристокогтисты сверх меры.Я старых люблю, я новых люблю,
Но - милосердный боже! -
Популярная рыбка - копченый шпрот -
Мне несравненно дороже.
Глава XXIII
С великой Венецией Гамбург не мог
Поспорить и в прежние годы,
Но в Гамбурге погреб Лоренца есть,
Где устрицы - высшей породы.Мы с Кампе отправились в сей погребок,
Желая в уюте семейном
Часок-другой почесать языки
За устрицами и рейнвейном.Нас ждало приятное общество там:
Меня заключили в объятья
Мой старый товарищ, добрый Шофпье,
И многие новые братья.Там был и Вилле. Его лицо -
Альбом: на щеках бедняги
Академические враги
Расписались ударами шпаги.Там был и Фукс, язычник слепой
И личный враг Иеговы.
Он верит лишь в Гегеля и заодно
Еще в Венеру Кановы.Мой Кампе в полном блаженстве был,
Попав в амфитрионы,
Душевным миром сиял его взор,
Как лик просветленной мадонны.С большим аппетитом я устриц глотал,
Рейнвейном пользуясь часто,
И думал: "Кампе - большой человек,
Он - светоч издательской касты!С другим издателем я б отощал,
Он выжал бы все мои силы,
А этот мне даже подносит вино, -
Я буду при нем до могилы.Хвала творцу! Он, создав виноград,
За муки воздал нам сторицей,
И Юлиус Кампе в издатели мне
Дарован его десницей.Хвала творцу и силе его
Вовеки, присно и ныне!
Он создал для нас рейнвейн на земле
И устриц в морской пучине.Он создал лимоны, чтоб устриц мы
Кропили лимонным соком.
Блюди мой желудок, отец, в эту ночь,
Чтоб он не взыграл ненароком!"Рейнвейн размягчает душу мою,
Сердечный разлад усмиряя,
И будит потребность в братской любви,
В утехах любовного рая.И гонит меня из комнат блуждать
По улицам опустелым.
И душу тянет к иной душе
И к платьям таинственно белым.И таешь от неги и страстной тоски
В предчувствии сладкого плена.
Все кошки серы в темноте,
И каждая баба - Елена.Едва на Дрейбан я свернул,
Взошла луна горделиво,
И я величавую деву узрел,
Высокогрудое диво.Лицом кругла и кровь с молоком,
Глаза - что аквамарины!
Как розы щеки, как вишня рот,
А нос оттенка малины.На голове полотняный колпак, -
Узорчатой вязью украшен.
Он возвышался подобно стене,
Увенчанной тысячью башен.Льняная туника вплоть до икр,
А икры - горные склоны;
Ноги, несущие мощный круп, -
Дорийские колонны.В манерах крайняя простота,
Изящество светской свободы.
Сверхчеловеческий зад обличал
Созданье высшей породы.Она подошла и сказала мне:
"Привет на Эльбе поэту!
Ты все такой же, хоть много лет
Блуждал по белому свету.Кого ты здесь ищешь? Веселых гуляк,
Встречавшихся в этом квартале?
Друзей, что бродили с тобой по ночам
И о прекрасном мечтали?Их гидра стоглавая - жизнь - унесла,
Рассеяла шумное племя.
Тебе не найти ни старых подруг,
Ни доброе старое время.Тебе не найти ароматных цветов,
Пленявших сердце когда-то,
Их было здесь много, но вихрь налетел,
Сорвал их - и нет им возврата.Увяли, осыпались, отцвели, -
Ты молодость ищешь напрасно.
Мой друг, таков удел на земле
Всего, что светло и прекрасно"."Да кто ты, - вскричал я, - не прошлого ль тень?
Но плотью живой ты одета!
Могучая женщина, где же твой дом?
Доступен ли он для поэта?"И женщина молвила, тихо смеясь:
"Поверь, ты сгущаешь краски.
Я девушка с нравственной, тонкой душой,
Совсем иной закваски.Я не лоретка парижская, нет!
К тебе лишь сошла я открыто, -
Богиня Гаммония пред тобой,
Гамбурга меч и защита!Но ты испуган, ты поражен,
Воитель в лике поэта.
Идем же, иль ты боишься меня?
Уж близок час рассвета".И я ответил, громко смеясь:
"Ты шутишь, моя красотка!
Ступай вперед! А я за тобой,
Хотя бы к черту в глотку!"
Глава XXIV
Не знаю, как я по лестнице шел
В таком состоянье духа.
Как видно, дело не обошлось
Без помощи доброго духа.В мансарде Гаммонии время неслось,
Бежали часы чередою.
Богиня была бесконечно мила
И крайне любезна со мною."Когда-то, - сказала она, - для меня
Был самым любимым в мире
Певец, который Мессию воспел
На непорочной лире.Но Клопштока бюст на шкафу теперь,
Он получил отставку;
Давно уже сделала я из него
Для чепчиков подставку.Теперь уголок над кроватью моей
Украшен твоим портретом,
И - видишь - свежий лавровый венок
Висит над любимым поэтом.Ты должен только ради меня
Исправить свои манеры.
В былые дни моих сынов
Ты оскорблял без меры.Надеюсь, ты бросил свое озорство,
Стал вежливей хоть немного.
Быть может, даже к дуракам
Относишься менее строго.Но как дошел ты до мысли такой -
По этой ненастной погоде
Тащиться в северные края?
Зимой запахло в природе!""Моя богиня, - ответил я, -
В глубинах сердца людского
Спят разные мысли, и часто они
Встают из тьмы без зова.Казалось, все шло у меня хорошо,
Но сердце не знало жизни.
В нем глухо день ото дня росла
Тоска по далекой отчизне.Отрадный воздух французской земли
Мне стал тяжел и душен.
Хоть на мгновенье стесненной груди
Был ветер Германии нужен.Мне трубок немецких грезился дым
И запах торфа и пива;
В предчувствии почвы немецкой нога
Дрожала нетерпеливо.И ночью вздыхал я в глубокой тоске,
И снова желанье томило
Зайти на Даммтор к старушке моей,
Увидеться с Лотхен милой.Мне грезился старый седой господин;
Всегда, отчитав сурово,
Он сам же потом защищал меня,
И слезы глотал я снова.Услышать его добродушную брань
Мечтал я в глубокой печали.
"Дурной мальчишка!" - эти слова,
Как музыка, в сердце звучали.Мне грезился голубой дымок
Над трубами домиков чинных,
И нижнесаксонские соловьи,
И тихие липы в долинах.И памятные для сердца места -
Свидетели прошлых страданий, -
Где я влачил непосильный крест
И тернии юности ранней.