1987
Автопортрет в манере депрессионизма
Неповоротливей статуи конной,
словно в шубе на пляже, нелеп,
мрачен, словно страдалец иконный,
не орёл, не сокол, не лев -
некая помесь бескрылого с жвачным,
тень, ползучий дым без огня -
словно Девушкин и Башмачкин
совокупясь, породили меня.1987
"Двери, как гробы, стоящие стоймя…"
Двери, как гробы, стоящие стоймя.
О, какой же некрофил их вырыл!
Если умирать или сходить с ума -
только это место я бы выбрал.
Что за трупоблуд надумал их лишить
умиротворения загробного!..
Если умирать… а если жить…
Я не знаю, я еще не пробовал…
Третий Рим
Северная Пальмира, по излюбленному выражению Фаддея Булгарина.
Достоевский
Константинополь должен принадлежать России.
Ламартин
Константинополь должен остаться в руках мусульман.
"Ко всем трудящимся мусульманам России и Востока". Обращение Совета народных комиссаров от 20 ноября 1917 года
Не нужен мне берег турецкий.
М. Исаковский.
Петербург, да что вам в этом имени?
Ветер, камень да щепоть земли.
Не сиделось в Устюжне да Тихвине -
на болото черти понесли.
Чтобы тут, на вымышленном острове,
удержавшись чудом на плаву,
за тремя придуманными сестрами
как молитву повторять: – В Москву!..
А потом три постаревших грации
выйдут из нордических Афин
коридором третьей эмиграции
замуж в Турку, ту, в которой финн;
и въезжая с барственной развальцею
в сей освобожденный бельэтаж,
скажете: – Реченное сбывается!
И Константинополь будет наш!
"Счастливый, как нашед подкову…"
Счастливый, как нашед подкову
в приморском аэропорту,
о, как я на траву шелкову,
Вас увлекая, упаду
в воображаемом лесу,
где под словесными дубами
я мысленных свиней пасу,
надеясь на свиданье с Вами.
"Наверно, это мне кричат?.."
Наверно, это мне кричат?
А я бегу, как вор с пожара:
чужая шуба на плечах
и на руках жена чужая.
А Вечный Третий Лишний Рим…
…Кричат, морозный дым вдыхая,
не то "держи", не то "горим"…
Какая дикция плохая!
"Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан…"
1
Амур на цепке у двери оскалил пасть-колчан.
Творю кумира, говоришь? И я бы не молчал!И я бы – тень до потолка, из жалости суров -
ученику не потакал, но преподал урок.Его бы било и трясло, он стал бы нем и бел.
И тех сомнительных трех слов подумать не посмел.О, я не цацкался бы с ним, но, пропадай, Эдип!
его ему бы объяснил, признанья упредив.Так, милая, – с усмешкой, зло откинув прядь со лба…
О, я сказал бы! Ремесло нехитрое – слова.
2
Я слышу голубя иных потопов.
Дж. Унгаретти
Белый голубь свежести непервой
меж камней, под окнами, внизу
прорастает, брызжа пеной перьев,
как безумья режущийся зуб;
прорастает с болью небывалой,
и недаром этою весной,
этим утром это небо в алой
пелене – как нёбо над десной.И взмывает в полдень, лирохвостый,
на карниз ковчега жестяной,
где, под ложе кинув меч двуострый,
ты с чужой спасаешься женой…Из губы прокушенной сочится
розоватым мартовским светлом
алый рыбий глаз растенья-птицы,
вдвое увеличенный стеклом;
за окном господен соглядатай,
на её груди твоя рука,
и клубятся у черты закатной
вспененные волны-облака.
3
С легким дыханьем, с летучей стопой -
экая дерзость
даже подумать, что станет с тобой
лет через десять.Синь под глазами (сейчас лишь аванс)
и годовые
кольца на шее (какая у вас
гордая выя!).Впрочем, не слушай, что я говорю,
ибо, о тело,
я говорю – будто Яго, варю
яд для Отелло.Ибо не знаю, чтоб краше была,
ибо доселе
и без того виноград ваших глаз
слишком уж зелен.
"С иголочного острия…"
1
С иголочного острия
куда ж вы, миленькие, сплыли?
Пыльцы серебряной струя
да вихорь платиновой пыли,
сверкнув в огне закатном, ах!
вияся оседают на пол,
во пух и тополиный прах
растоптанных древесных ампул.
2
Дырка в ткани универсума,
именуемая мной,
та, в которую небесная
тьма и холод неземной
льются ближнему за шиворот, -
да я сам бы ту дыру
ликвидировал-зашил, да вот
ниток все не подберу.
3. Жалоба Парок
Прядем-прядем. Озлобились. Поникли.
Работа – пытка. Результат – убог.
Прикиньте сами, с каждого по нитке.
Изрядный получается клубок.
Но что в нем проку, кроме славы вящей?
Мы знаем цену этого труда.
Из нашего клубка никто не свяжет
и варежек паршивых никогда!
"Долго жил я, глаз не поднимая…"
1
Долго жил я, глаз не поднимая,
и ходил науськивая пса,
чтобы подавал мне по команде
кошельки глядящих в небеса.Отправляясь с миссией особой,
жаждал он неслыханных наград…
Возвращался друг мой густопсовый
хвост поджавши – дескать, виноват.Ни купюры крупной, ни монеты
не сыскал среди районных кущ.
Дыры тем карманам имманентны.
Прах табачный кошелькам присущ.
2
В. П.
В многоместной рыбьей кости башне
своды в паутине и низки.
Глубоко вздохнёшь, зайдёшься в кашле.
Выйдешь вон – не высмотришь ни зги.Закатились светочи, затмились.
Утонули в дыме и смоле.
Гляну в небо – где, скажи на милость,
где же звёзды юности моей?..Не бывать Ивану в Златоустах,
сидючи, как мышь, под колпаком
этих оцинкованных и тусклых,
как окно в уборной, облаков.Небо Иоанна. Небо Канта…
Ну а это – давит и гноит.
Атмосфера небом небогата,
разве лишь дарами Данаид.Искры божьи, мирозданья угли,
отсияв, погасли без следа.
Отпылали светочи, потухли.
И на небе лишь одна звездатеплится и точит свет печальный,
но и та – сощурься да прикинь:
то ли новый аппарат летальный,
то ли восходящая Полынь.1981
3
И ближний, с лодкою вверх дном,
пригрезился – и дальний берег.
И свет в оконном и дверном
проемах, золотистый перед
заходом. И во мгле звезда,
безлюдная планета страсти.
И мысль, что эта красота
мир не спасет, но вечер скрасит.Дозволь хоть помечтать о ней,
поре прозрачной, дальнозоркой,
где на пологом склоне дней
играет сохлою осокой
озёрный ветер. И хотя
я жил старопечатной книгой,
дом, где собака и дитя,
пропах грибами и черникой.
"Пожелтели и пожухли…"
Пожелтели и пожухли
листья книги записной.
Гой вы, каменныя джунгли,
где тут выход запасной?Аз не ведаю, который
час ли, день, а может, год
вкруг соснового забора
на следах своих шагов,меж наполненных плевками
алюминиевых пней
я точу подножный камень
сталью обуви своей,высекаю каблуками
из гранита васильки -
и кружу, ведом лукавым,
василиском городским.Я один. И остальные
из асфальтовой реки
отхлебнули и, хмельные,
разбрелись, как грибники.Разбрелись – и всё, как в воду.
Где они? Ищи-свищи.
То-то ветр высоковольтный
воет аки тать в нощи…Вот, зеленый свет завидя
и приметивши просвет,
хлопаю глазами, выйдя
на Лесной проспект.Пропади! Машу руками,
но опять качусь, как ком.
Но опять хожу кругами,
этой нечистью влеком.Холостые обороты.
Авангард или обоз?..
Снова на свои блевоты
возвращаюсь, аки пёс.
Родина камней
Мы без греха. И всяк из нас при камне:
за пазухой, на сердце и в печенках.
И кажется, что в почке тополиной
не лист, но камень, что зовут нефритом.
Должно быть, город – родина камней.В ушах, на шеях, даже на зубах,
под бронзовыми с зеленью стопами
и под ногами смертных пешеходов -
повсюду камни; каждый встречный с камнем.И кажется, что мы пророка ждем.
Да и не одного: у нас достанет
камней на целый легион пророков.
И мы спешим, друг друга оттесняя,
в борьбе за право первого броска.1988
"Давно зима такою злой…"
Давно зима такою злой,
такой обильной на коварства
не сказывалась. Над землей
малиновое солнце Марса.Мой пёс у батареи спит,
а на дворе собачий холод:
синица в форточку летит,
и волки забегают в город.Опять земля больна зимой,
опять наслало небо порчу.
И ртуть рубеж тридцать седьмой
преодолела этой ночью.А запоздалая заря
едва ли родственна богине
головогрудью снегиря
свидетельствуя об ангине.Или о хворости иной,
не менее ее метельной.
И ветреной, и ледяной.
Но, смею думать, несмертельной.Недаром – чаемый симптом! -
как санаторники на юге,
воркуют голуби о том,
рассевшись на чугунном люке.
Из поэмы 1984+1
Блочно-панельные коробки
из-под людей. Моток веревки.
Древесна ветвь и полынья…
Но чем-то новым полон я,
когда по первому ледочку
под сенью стынущих дерев
прогуливаю пса и дочку
(вся кровь от крови и пся крев).
О Господи, как мы везучи!
Вдвоём. А в сущности, втроём.
Забуду цинковые сучья
и оловянный водоём.
Ах, шубка снежно-золотая
и голубой комбинезон! -
лишь вас увижу, воскресая
(хоть и не буду вознесён).
Они бегут. Какая страсть!
Я жив. Спасибо за науку.
И красный мяч собачья пасть
кладет в протянутую руку…О, крепнущее с каждым часом
хитросплетение корней,
которыми ты с почвой связан
(чтоб не сказать: прикован к ней)!
Язык, могилы и потомство, -
три цепи, корня и кита,
три послуха, согласных в том, что
твоя божница не пуста.
О, глина ржавая и камень,
о, пух и прах земли родной!
Отсюда – лишь вперёд ногами
или с руками за спиной.
Но и сопровождаем воем
или задумчивым конвоем,
не разминёшься с почвой той -
разве почиешь под водой.
"Сапог железных десять пар…"
Ю. Г.
Сапог железных десять пар
разбив о тот кремнистый путь,
Психея, легкая, как пар,
ты и сама железной будь!Стальной, моя голубка, стань!
И глядя прямо, а не вверх,
свиньей постройся и тарань
свой железобетонный век!И через собственную хлябь,
явив неслыханную твердь,
без страха отправляйся вплавь,
теперь – бессмертная, как смерть.
"Тебе, влюбленному туземно…"
Тебе, влюбленному туземно
в салатно-золотой стог сена,
завидую, тишайший колорист!
Полуоттенки гомеопатичны,
но как врачует наши души птичьи
твоей аптеки полновесный рис!Куда мне, живодёру-аллопату!
Теория моя – сплошной изъян,
а инструмент походит на лопату,
которой роют худшую из ям
с Иеронимом-Питером на пару
(вот мой изобразительный предел
Прекрасного)… А ведь и Ренуару
иное уступить бы не хотел!..
Памяти 1960 года
Если и мажут синяк, то зелёнкой, а называют ушибом. Мама в мутоновой муфте и чешских румынках. Отец оглушительно пахнущий "Шипром". Чук и Гек. И загадочные Гэс и Тэц.
Как воспитанный мальчик, "спасибо" скажи, если дядя на улице вдруг угостил барбариской. Но конфету не ешь, а в карман положи. А как дядя уйдёт, сразу выбрось её, заражённую язвой сибирской.
Дед в кашне и тужурке. Медуза оранжевая абажура. Мечта о торшере. Шатучий стол и анализ стула. Розовощёкий кудрявый дядя-Лёва-мотоциклист и тётя-Муся, на всякий случай пьющая чагу и что-то от глист.
Рисую про войну. Бабка зачёркивает свастику у пылающего фашиста: это нельзя рисовать!.. А когда начну петушиться: мол, можно и нужно – иначе наш подобьет нашего, – страдает моё ухо. И под буги-вуги соседей отправляюсь к бабушкиному Богу, в Угол…
Волк в волчьей шкуре
И переодетым хочу я сам сидеть среди вас…
Ницше. Так говорил Заратустра
Увидя волка в драной волчьей шубе
и волчьей маске из папье-маше,
– Mon cher! – ему сказал я, – с удивленьем
гляжу на Вас. Верней, на Ваш костюм.
Что Вас подвигло вырядиться так?
Ведь овцы Вас и за версту признают.
Но воздавая искренности Вашей,
бараниной едва ли угостят.
Добро бы Вы натуру преломили
и к вегетарианцам подались.
А так… я, право, недоумеваю,
к чему весь этот псевдомаскарад?..– Ах, юный друг! – ответствовал бирюк
(а был меня моложе лет на десять), -
Я тоже неприятно удивлён.
Такая лень и неуменье думать
в вопросе Вашем… Впрочем, сделав скидку
на юность и неопытность, скажу.
Любой баран (и Вы тому пример!)
прекрасно знает про обыкновенье
волков ходить на дело, обрядясь
в мутоновые шубы и дублёнки.
А потому любой баран, завидя
в родной отаре чуждое руно,
немедленно тревогу поднимает.
Он помнит про данайского коня
и потому с опаскою взирает
на каждую паршивую овцу,
её переодетым волком числя.
И тем скорее движется к концу!..Я выхожу из лесу не таясь.
Небрежным жестом маску поправляю.
Одёргиваю шубу. Но ступив
шага четыре – встану и стою,
как вкопанный, на облако уставясь.
Зачем, Вы говорите? А затем,
чтобы баран от первого испуга
оправясь, мог спокойно осмотреть
и грубую картонную личину,
и молью израсходованный мех.
И убедившись в том, что перед ним
не натуральный волк, но в маскарадном
костюме волка Некто (а кому
как не овце рядиться в шкуру волчью?) -
заблеяв, по горам и по долам
он сам ко мне направится, баран!
Поэт
Плохие зубы и воловья
посадка черепа. И мга
очей, глядящих исподлобья
на всякого, как на врага…
Но стану близорук и вежлив:
– Какая встреча! Сколько лет…
И не замечу этот плеши
не покрывающий берет
и это ухо восковое…
Но только, Боже, помоги,
чтобы, забывшись в разговоре,
не глянуть вновь на башмаки.
Как рыба с головы гниёт,
так человека с головою
такая обувь выдаёт
на пытку говорить с тобою.
И пусть густою трын-травой
иные затянуло бреши,
но перелёт трансмировой
от Снегирёвки до Скворешни…
Увы, неогранённый перл
обязан кончить стеклорезом.
И кто бы о тебе ни пел,
та пресса уж давно под прессом.
О нет, я не забыл о Боге
и просветлении от мук.
Но эти скорбные опорки
и перекошенный каблук!..
Но снова шевелятся в луже
шнурков крысиные хвосты…
И пусть я стану втрое хуже,
но только не такой, как ты!
Свои болотные, по пуду,
снести в ремонт потороплюсь…Я никогда таким не буду.
Но в зеркало смотреть боюсь.
"Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!.."
Дотянуть бы до лета, а там – хоть трава не расти!
(Я-то знаю, проклюнешься, о неподвластная слову!
Я-то знаю, спалишь прошлогоднее сено-солому!
Я-то знаю…) И всё-таки, если обидел, прости!
Просто дело к весне. Но её Золотая Орда,
не иначе, в степях евразийских побита морозом.
Просто тридцать седьмая моя не торопится что-то сюда -
не иначе, в Днепре захлебнулся её Drang nach Osten.
Вот и злюсь, говоря: дотянуть бы до лета, а там…
Вот и злюсь, как законный наследник сенной лихорадки
(ибо если судить по болотистым нашим местам,
то с чем с чем, а с травою всё будет, конечно, в порядке).
Завтрак на траве
Не будучи живуч, как осетины,
не празднуя субботу без забот,
такую жизнь пройдя до середины,
то за живот хватаясь, то за бок, -ты, плюхнувшись под сень родной осины,
окрестишь лоб и, почесав лобок,
разложишь на траве, чем Русский Бог
окрестные снабжает магазины.И, закусив огузком поросиным
(так вот к чему за пазухой топор!),
ты, спутав в простоте с гнездом осиным
национальный головной убор,
несешься, вопия, через сыр-бор
(горды ездою скорой по Руси мы!).
Happy end
Я не посягал на сахар-мясо,
но имея виды на хлеб-соль,
чистый, словно младший Карамазов,
покатил я это колесо.По гудрону, по торцам булыжным,
по дорогам горным и лесным, -
но везде и всюду было лишним
колесо, что мнил я запасным.Ни телеге, ни автомобилю -
только осью гнутою скрипя,
встречных мелкотравчатою пылью
обдавало с головы до пят.Грязный и во всех грехах запятнан
(разве что пока не убивал) -
и везде оказывалось пятым
колесо, что я изобретал.Никому нигде не пригодилось,
ободом царапая бетон.
Никуда пока не прикатилось,
катится – спасибо и на том.
"Кто не против меня – со мной…"
Кто не против меня – со мной,
и до первого поворота,
где я сам повернусь спиной,
к удивлению доброхота,
потому что, как ни трендим
про Патрокла, что друг Ахиллу,
дальше каждый идет один,
как в уборную, как в могилу.
"Сын генерала продает секреты…"
Сын генерала продает секреты,
сын пасечника – второсортный мед.
А мой отец пятнадцать лет как мёртв.
А я… я покупаю сигареты
у сукиного сына на углу
проспектов Просвещенья и Культуры,
чтоб спичкой осветить их Тьму и Мглу…начало 90-х
"И вот заговорил кинематограф…"
И вот заговорил кинематограф.
А благодарный зритель замолчал.
И мне, исполнен страхов и восторгов,
свое косноязычье завещал.И мучимый его неизреченным
и собственной тоской по языку,
я Демосфеном новоиспеченным,
набравши в рот балтийского песку,как в детстве – не предчувствуя Глагола,
но раскусив сургучную печать, -
отплёвываюсь, прочищая горло,
и за отца пытаюсь отвечать.
"Город. Транспорт. Пешеход…"
Город. Транспорт. Пешеход.
Крыша дома. Крышка гроба.
Пушкин. Яблоко. Корова.
Бормоча, как обормот:раз-два-три-четыре-пять
вышел зайчик за брюнета
один Брутто другой Нетто
ум-уменье-умиратьначало 1990-х
"Листьев разлагающихся груда…"
…В день, всем людям внушающий страх, в страшный день, когда человек должен покинуть этот мир, четыре стихии, составляющие его тело, вступают в спор между собой; каждая хочет стать свободной от других.