Это самое (сборник) - Валентин Бобрецов 5 стр.


Книга Зогар

Листьев разлагающихся груда
и стихий разлаженный квартет.
Воздух отрывается от грунта
И огонь спускается к воде.

Мост самоубийственной Свободы
над пустопорожним рукавом.
И тихопомешанные воды.
Но – не говорю о Роковом!..

Слава Богу, на дверях щеколда
и не прыгнешь выше головы.
Отложу до будущего года
эту книгу листьев трын-травы.

Идеал неврастении зимней:
камера с запором изнутри.
Господи, но только не тряси мне
стол, и что пишу я – не смотри.

Ибо срок настанет – и прииду,
и к стопам, рыдая, припаду.
Но пока прошу-молю Киприду
о двойном огне в ее аду.

"Ах, кукушка, ах, сивилла…"

Ах, кукушка, ах, сивилла
тощих северных лесов,
до сих пор гнезда не свила
и язык твой не отсох!
И незваный гость лесного
государя, рад я снова
слышать птичий голосок,
что не низок, не высок.

С Богом Ветхого Завета
нет ни сходства, ни родства,
но опять "ку-ку" из веток
раздаётся – раз и два.
Раз кукушка. Два кукушка.
Что затихла? Продолжай.
Препустая повестушка,
но, сказать по правде, жаль,
если устно и печатно
сообщат про твой финал.
Будет грустно и печально,
будто сам и распинал.

Ну-ка, птичка, три-четыре!
Ещё много-много раз!
Я, как вор в своей квартире,
и на доброе горазд.
И приникнув к амбразуре,
я хочу – как большинство -
видеть золото в лазури,
но не пулемётный ствол.
Пять… благодарю покорно.
Шесть… спасибо, ждать не ждал.

Семь… во всё кукушье горло.
Восемь… девять… Божий дар…

Десять… Нет, пожалуй, хватит.
Вот уже который срок
сменщик пьян – сижу на вахте,
трон не больно-то высок.
Стерегу "Доску почета",
стены, крышу, что течет, да
лужу желтую в меже,
там, где пол. Где "М" и "Ж".

Птица, нет бы вам уняться,
нет бы посидеть молчком.
Восемнадцать… девятнадцать…
двадцать… Партия. Очко!

Из долины – с пыла, с жара -
всяк в прохладу норовит,
где в снегах Килиманджаро
караулит нас плеврит).
Перевал лежит в тумане.
Красота – как в синема.
Тяжек воз воспоминаний,
лошадиных сил – нема.
Руки-ноги онемели.
За душою – кирпичи.
Не томи, не мучь, не медли, -
ты всё пела? Замолчи!..

"В тупике истории гражданской…"

В тупике истории гражданской,
где-то между небом и землей,
в паузе меж холею и таской,
кем-то между птицей и змеей,
я (de facto разорвали волки,
но de jure будучи в щенках)
кой-какие подвожу итоги.
А они – меня. Да еще как!

Что я делал? Разведу руками.
Небеса чухонские коптил.
Да еще двумя-тремя строками
городской фольклор обогатил.
Достигал, возможно, и вершин.
Впрочем, не цитирую, неловко…

И поочередно пережил
Лермонтова, Пушкина и Блока.

1993

"Полузатопленный дом-корабль…"

Полузатопленный дом-корабль.
Полузабытый гневливый Бог
недотопил его, недокарал
затем, чтоб я видеть мог
крысу, бегущую по волнам
лужи: не знаю – от нас ли, к нам?
Ибо как раз параллельно окну
зверок не идет ко дну.

90-е

Памяти художника Сергея Щеголева

1. На смерть юного Чаттертона

О нет, я не хочу, как ты,
о юный Чаттертон,
как пьяный – поперек тахты
лежать с открытым ртом.

Художник правдой пренебрег
укладывая – вдоль.
Хотя что вдоль, что поперек,
горька сия юдоль:

гигиеничный тюфячок
в каморке угловой,
неголубая кровь течёт
на бархат голубой…

Ты мне годишься в сыновья,
какой меж нами спор?
А ну-ка, пьяная свинья,
встань и возьми свой одр!

Встань! И иди, незрелый псих,
в бардак или собор.
Глядишь, в одном из пунктов сих
и встретишься с собой.

Встань и иди, куда скажу,
но через двадцать лет
вернись – и сам тебе вложу
в ладошку пистолет.

2. "Автопортрет с разбитой головой"

Это коллекция помарок,
это букет неврозов…
Вот как выходит,
а я-то хотел всего лишь
выращивать антимонии
в своей голове садовой.

Это пик, а верней, тупик,
поставленный на попа,
где героический сокол в полете
и конический цоколь в помете.

Это час, когда поцелуй
означает и все остальное,
и колотится сердце-зверок о стальное
ограждение клетки грудной,
как утопленник – головой о берег родной.

декабрь 1993

"Я своё отсидел в ките…"

Я своё отсидел в ките
и ни разу не поднял хипеж.
Я сидел, сколько Ты хотел.
А теперь отпусти мя в Китеж!
Благо вот он, во всей красе.
И не за морем – в шаге с моста.
Не совсем же я оборзел,
чтоб проситься у Бога в Бостон.

Превращение

Я гляжу на Оредеж.

Хорошо. Но море где ж?

От изжоги, что после восточных сластей,
пить английскую соль из обеих горстей…

Только, кореш,
какой уж Колридж!

И вот-вот,
какой там Вортсворт!..

Ворочайся-ка восвояси
да ворочайся-восвиняйся.

1994

"Когда Бог-Отец был совсем юн…"

Цун-Хуэй

…Я подумал: кто же лучше, мы или корейцы? Но что китайцы лучше нас, это бесспорно.

М. Пришвин. Дневник 1931 года

Когда Бог-Отец был совсем юн
и не помышлял о Сыне,
в Китае, при династии Сун,
боюсь утверждать про сине -
матограф, но лет примерно за трис -
та пятьдесят до Адама
придумали и бумагу, и рис.
А порох, тот и подавно!

Светлое будущее. Казнь десятая

Вот, по слову Божьему обобран
(или повторяется Исход?),
вслед этрускам, амореям, обрам,
долгий составляющим эскорт,
скачет, перекошен от обиды,
бедуин на лысом ишаке
мимо усеченной пирамиды
с мумией в кургузом пиджаке.

День рождения Софии-Паллады

Человек, имеющий смерть перед очами, постоянно побеждает уныние.

Отечник

Владимир Соловьев
Лежит на месте этом,
Сперва был филосо́ф,
А нынче стал шкелетом.

В. Соловьев. Эпитафия

"Нет греха кроме печали!" -
часто повторял философ,
от которого едва ли
сохранился даже остов,
ибо на подзоле тощем
(да считай, что на болоте)
быстро исчезает то, с чем
соотносишь мысль о плоти.
И оградки сталь истлела -
ненасытная трясина!
Но имеются у тела,
словно у царя три сына,
три наследника с огромным
чувством юмора, что скоро
поведут в шинке загробном
три веселых разговора!

Господин с кошкой, или Как бы Гамлет

Только датские книги читать

И. М.

Отдайте Гамлета славянам!

Ю. Кузнецов

1

Нет, после Гамлета датчане резко сдали!
Ханс Христиан… А что Ханс Христиан?!
И падавшие трагикам к стопам
букеты основательно подвяли.

Вот только Ларсен, что живет в подвале,
парит, опустоша второй стакан,
пернатое перо дамасской стали
воткнув, куда бы прочие не стали.

Но в небесах, с гусями спевшись быстро,
Склоняется на северо-восток.
Сыр-масло-мед, мудрец найдет в вас толк.

Черты нашедшего увековечит Бидструп.
Рак оперированный на горе свистит в свисток.
А Гамлет… так давным-давно убит-с… труп!

2

Не пугайся, принц, я отнюдь не призрак
Офелии, требующей суда.
Нервы стали сдавать? Нехороший признак.
Но пора представиться, я – Судьба.
И что делать с тобою, несчастный Гамлет, -
мой мальчик, не уходи, постой! -
я не знаю… оставить победу врагам ли
или тебя возвести на престол?
Я не знаю, как быть с терзаньями принца.
Козырных королей невозможно крыть,
если ты не туз. Это мудрый принцип.
И прошу, дорогой, умерь свою прыть.
Справедливость? О да! Но нет худшей из каторг,
чем борьба в одиночку. А в Дании зла
слишком много, чтоб ставкой твоею на карту
жизнь была… Да к тому же корона мала
вдруг окажется? Ну а другим она впору.
И для черных лучший исход – ничья.
Потому как у стен есть уши. А вору
и убийце послушны и меч, и яд.

3

Детские истины, сладкие, словно
капли датского короля:
только от соли бывает солоно,
ухо создано для рулад.

Вышел срок храненья микстуры,
горечь вкралась в старинный вкус.
За самоваром еду из Тулы
с соловьём за пазухой в Курск.

Говорим о бедах минувших,
в том, попутчики, мы вольны…
заливаем друг другу в уши
взрослых истин сок белены…

4

Зачатое на кровати
скрипевшей, как молотилка,
зачатое в страхе матерью,
отца умолявшей: "Тихо,
соседи сейчас застучат!.."
И впрямь – из картона стенка…
О, поколенье, зачатое
отцовской мыслью о деньгах!

5

Мои ровесники в майорах,
в столоначальниках, а я
паясничаю, словно Йорик,
и бражничаю, как Хайям.
Душою рад, когда ругают
престол, которому служу.
И не родился ещё Гамлет,
что пустит надо мной слезу.

6

Покуда вся культурная Россия,
предпочитая и арбуз, и хрящ,
на зубочистки тратила усилья
и примеряла гамлетовский плащ

(ах мой антигерой, квазистрадалец,
лжегамлет, псевдодатский недопринц -
о, как дверями прищемивши палец,
он верещал и повергался ниц!).

Так вот, покуда, к почве припадая,
страдалец гармонически кричал,
ты может быть один (и падал снег, не тая),
кто череп Йорика прикладывал к плечам,

и вижу, оказалась впору
корона, превратившись в ледяную гору.

7

Доверяя коль не оку, так уху
не пугаюсь – это кот за портьерой
запоздалую преследует муху
на поверхности окна запотелой.

Слава богу, слово за Фортинбрасом -
от варягов завсегда нам спасенье.
И Офелия, плывущая брассом
в сарацинском ритуальном бассейне.

Эпилог. Декабрь 2006 года

Мертв. Полоний. Сколько яда! -
Хлещет. Льется. Брызжет. Каплет.
Крысенкранц из Скотланд-Ярда
ищет-рыщет: где же Гамлет?

1974–1996

"Человек есть мера вещей…"

О человеке надо говорить.

Анатолий Чепуров

Человек есть мера вещей.
И владелец вещей Кощей
узнаёт глубину пруда,
человека бросив туда.

3 июля 1996 года

Такое в голове (да чтоб ей!),
а на стене (левее сердца)
"Час пик", "изготовленье копий"…
– Какое нынче? – Третье Ксеркса -
из фортки высунясь, спросонья
спроси я – лето. Лотерея
безвыйгрышная. Баба Софья
с букетом хлора и елея.

"Когда последний станет пэром…"

Когда последний станет пэром,
при галунах и парике,
а первый будет на 101-м
сплавлять осину по реке,
словом, когда решит Создатель
переиначить всё, что есть -
я тоже стану Председатель
Палаты общин № 6.

"Трудно после фронтальных пластических операций мать-землю…"

1

трудно после фронтальных пластических операций мать-землю
признать за этой пикантной крашенной хной мамзелью
которой глупо было бы отказать когда приглашает в гости
но вдвое глупей проделать этот путь до самого конца
где на выходе по льготной цене отпускают чёрные очки белые трости
и "Мифологический словарь" с любопытнейшими материалами про отца.

2

Тебе колпак фригийский не к лицу -
надвинув на глаза фригидную косынку
и подоткнув подол (чего там, не к венцу!),
то борщ сынку, то комбикорм подсвинку, -
сто метров пробежав, хватаешься за бок,
дыша, как сенбернар на солнцепёке,
а дюжина испанских сношенных сапог
наводит на тоску о Русском Боге,
и среднестатистической слезой
сверкаешь, ухнувшись в подмерзший мезозой.

"Воспоминаний деньги медные…"

Воспоминаний деньги медные,
о звон малиновый тех дней,
когда богаче были бедные
и были богачи бедней!

А нынче хоть карманы выверни -
всё разошлось, уплыло, убыло,
и только золота, что иверни
сусальной луковицы купола.

И только дела, что на паперти,
являя язвы, горько плакати,
прося у давешнего нищего,
который кривится: мол, ишь чего!

""Дурак!" – со всею мочью рассерженно орем…"

"Дурак!" – со всею мочью рассерженно орем
слепцу, что бродит ночью с горящим фонарем.

Идет. Сверкают бельма, Господь оборони!
словно святого Эльма недобрые огни.

"Тебе б не эту фару, а вместо фонаря
очков бы черных пару да пса-поводыря!"

"Зачем слепцу светильник? – переспросил слепец. -
Вы правы, все едино: с фонариком ли, без -

до дому дошагаю, пусть трижды он погас.
Огонь я возжигаю единственно для вас.

Для тех, чья поступь шире, чем я мечтать бы мог.
Чтоб в темноте не сшибли меня, слепого, с ног!"

Невский проспект

Здесь топчется Россия праздная
кичась американской робой,
и тщится Западная Азия
глядеть Восточною Европой,
и снег раньше срока растаял
и неба колодец отверст,
но нечего делать раз та "Л"
поникла и сгорбилась в "С", -
зимовщик с проспекта Героев,
гудит кровяное вино,
и прыгает пьяное РОЭ,
как самоубийца в окно, -
живей, насекомое рыло,
покуда с коллажных куртин
рекою реклам не накрыло
и мордоворот не скрутил;
кляня гардероб свой дырявый
и мыслей своих сторонясь,
молчи и скрывайся, ныряя
в проулок, в лечебную грязь
и дальше – огня папироски
достанет, чтоб высветить путь
в свояси – туда где геройски
в термометре падает ртуть,
где саннодержавье, где снег, где
в окне ледяной андрогин,
где "не с кем" чредуется с "негде", -
туда, восвояси, dahin!

"Там, где на японской ширме…"

Повалиться, уставши, в оный автобус смерти – вези куда хошь.

Б. Шергин. Дневник 1942 года

Там, где на японской ширме
цапли (аисты de jure)
машут крыльями, большие,
будто рыбы на гравюре,

до Чапаева, до Чарли -
Чаплина и человека, -
на Таврической, в начале
жизни, улицы и века,

в блочно-розановом замке -
прянике, что Хренов-зодчий
для горбатой обезьянки
выпек на восходе ночи,

чтоб трагической зимою
под тропическим закатом
нагляделась на седьмое
небо, лакомясь цукатом,

и примнилось мирозданье,
как фарфор на этажерке, -
чтоб и мне без опозданья
с орхидеей в бутоньерке

оказаться в том мираже
кстати, как мускат к бисквиту,
а в 13-м, не раньше,
на дуэли быть убиту,

эту свару биржевую,
эту драку из-за кочна
то есть эту жизнь живую
смертью мертвою законча,

не примериваясь к тризне
и цене чилийской меди -
просто, как с телеги жизни
пересев в машину смерти.

Вторая рапсодия

Памяти Михая Варги

Воздевая, будто жрец Ваала,
руки к светодарной высоте,
чтоб за грудь почти без интервала
ухватиться правою затем -

полудохлый маленький комочек,
кубарем скатившийся с вершин,
сердце, сердце, аленький цветочек
на багровый гаршинский аршин,

в день, когда болотное алоэ
под рукой садовника Шарло
обнажает наглое и злое
в лепестках сокрытое жерло,

припадая, как сипай к орудью
(чьею волей – не об этом речь),
затыкая низкорослой грудью
в небе обнаруженную течь,

ожидая будущего вдоха,
как стрелы иль взмаха палаша,
возлежать невдалеке от Бога,
валидол под жало положа:

– Боже правый! – и не оттого ли
правый, что когда на правый бок
повернешься, лишь тогда от боли
избавляет ненадолго Бог?..

То утихнет, то вдруг часто-часто,
словно на арене цирковой,
замолотит – что ты расстучался,
барабанщик с заячьей губой?

Отпускает – и опять колотит,
и никак не хочет перестать,
маятником (будет и колодец!)
в клетке ребер обер-арестант.

Что ты хочешь, каторжник отпетый,
что желаешь выслушать-сказать?
И какой такой Ответ Ответов
на Вопрос Вопросов услыхать?

Между нами костяные стены.
Но, поверь, и без того солгу,
потому что правду, как и все мы,
на последний выдох берегу.

Свой участок хаоса не ты ли
содержать в порядке полагал,
тучи мелкотравчатые пыли
поднимая к тучам-облакам.

Только – чу! – томителен и горек
высоты нездешнего литья
зазвенел небесный треугольник
в оркестровой яме бытия.

И плеснули, и блеснули черным
гладкие холодные зрачки.
И, как потревоженные пчелы,
загудели низкие смычки.

И под этот бально-погребальный
слезоиспускательный мотив
(так и будет) медальон овальный,
крест нательный – промотав, спустив, -

на мундире юнкера безусого
ржавый лист, сезонный некролог
(так и будет) славно побезумствовал,
вот и хром на левое крыло:

так и будет, ибо, сбитый с толку
музыкой осенних журавлей,
у соседа одолжишь двустволку
да немного дроби покрупней

(это ведь нагадано на картах
полушарий головы дурной,
да и ворон эдгаров накаркал,
в Холмогоры воротясь весной)

и придав лицу и жесту важность,
будто даже в помыслах высок,
посягнуть на сердце не отважась,
разрядишь оружие в висок.

Но пока, присев на край лафета,
для профита – и здоров, и цел, -
как бы мог (см. Толстой про Фета)
только очень тучный офицер,

наливая всякий раз до риски,
но имея виды на Синай,
то есть нарезаясь по-арийски
под цыганский Интернасьональ,

шествуя по грани сна и яви,
где (мостов, что спичек сожжено!)
слышно Хари Кришна, хари навьи
видно, где, как видно, суждено,

ослабляя аполлонов пояс,
отстегнув ненадобный колчан,
высмотреть в полях лодейнопольских
платиновый панночкин кочан,

и качнутся ели островерхие -
любо им в одном огне согреться
с падубами ржечи, австровенгрии,
швеций, жнеций и вдудуигреций.

Ангел сизокрылая, легка мне
гибель в твоей крашеной красе.
И чтоб сердце утопить в стакане,
расстегни спасательный корсет.

Ветер в трех соснах берез осиновых
пляшет, как крещеный ирокез.
И не снявши рукавиц резиновых,
некто в Белом машет на оркестр.

Тучи, точно мысли невропата,
высотою 20 000 Hertz.
Мертвый Лист. Рапсодия распада.
Черный шабаш чардаша. Конец

Сноски

1

Кому уж очень не нравится "три", тот пусть читает "два". Тем паче и храм-прототип – старообрядческая церковь в Рыбацком. (Прим. автора.)

2

Один герой меж персонажей романа что не напишу одно действительности нашей лицо трагическое шут гороховый что остаётся обыкновенно на бобах но и оставшись не сдаётся вплоть до последнего "бабах" долгонько не угомонится но к радости его коллег для снайпера и гуманиста цель человека человек

Назад