Посох в цвету: Собрание стихотворений - Валериан Бородаевский 12 стр.

Он бессловесен был, ему не дали койки,
Один на каменном валялся он полу.
Без философии был человек он стойкий,
Без пессимизма верил в ночь и мглу.

Он в шапке меховой казался будто лучше
И даже пробовал похохотать порой;
Усевшись на тряпье, он говорил, что мучат,
И поминал, что хочется домой.

ПЕСНЯ ЧЕРНОЙ ЗЕМЛИ

По зеленой по пшенице
Густо-синий василек…
Посмотрел я молодице
Прямо в синий во глазок,
Посмотрел – она косится.
– "Поцелуй меня разок.

– Муж-то увалень да дурен,
Ты же павушка из пав". –
Синий глаз ее зажмурен.
– "Ну, целуй, когда ты прав,
Видно, быть грозам да бурям –
Слышишь шелест дремных трав?"

Так мы начали беседу
С молодицей в добрый час;
Только тот и жди победу,
Чей не дремлет верный глаз.
Было всё равно соседу,
Ну а милой – в самый раз.

ЦАРИЦА НИЩЕТА

Святой Франциск к Царице Нищеты
Любовно возносил лазурные зеницы;
Учил Готама нас: Всё в мире - это ты,
И говорил Христос про беззаботность птицы.

Он звал к лугам, где нежные цветы,
Где сельный крин прекрасней багряницы
Царей земных… Но люди, как кроты,
Ушли от солнца в черные темницы.

Но вот приходит Бог, как сила злая,
И сочетаемся мы с грозною нуждой,
А из-за туч манит рука родная

И вечный взор сияет глубиной…
Пойми слова, звучащие нестрого:
"Нет в людях сил - возможно всё для Бога".

ВЕРЕВКА

Ощупью средь ночи я петлю накинул
На непрочной койки рваную холстину;
Правой узел правил, левой сжал края:
Крепкая веревка слушалась меня.
Узел был на славу, всё казалось прочно,
Но, слабея снова в темноте полночной,
Разошелся узел. Падала рука!
И сжимала сердце строгая тоска.
Всё-то представлялось сумрачное дело:
Как дрожали руки и душа скорбела
У того, кто жаждал верную петлю
Ночью той ужасной, стоя на краю
Бездны необъятной, что дышала грозно
И шептала в ухо: поздно, слишком поздно!

Голову сдавило как бы злым недугом.
Я с веревкой скользкой говорил, как с другом.
– Вот я пленник бедный, починяю ложе;
Дело просто, ясно, – только отчего же
В пальцах моих трепет и в груди огонь?
Мнится мне, мерцает смутно бледный конь,
А над ним отверсты в мгле недвижной ночи
Роковой медузы фосфорные очи.
Или ты, веревка, вольной смерти учишь,
Для чего меня ты долгой ночью мучишь? –
И я ждал ответа… Но из рук скользила,
Как змея, веревка. И в углу уныло
Шелестели мыши средь бумаг моих,
И щемил мне душу нерожденный стих.

"Пальмы да пальмы… Сплетения пальм без конца…"

Пальмы да пальмы… Сплетения пальм без конца
Ночью морозной на стеклах изваяны.
Завтра встречаем мы красное солнце Творца
Нашими стройными вайями.

Как изваял их мороз, мы не в силах понять, –
Разум немеет пред явью и грезою.
Робкое сердце плотское учись же смирять
Перед небесною Розою.

ЭПИГРАММА (на Валер.Гавр. Калинина).

Познайте тайну душ: Как агнец нес он
Неправый плен, но быв освобожден,
Глядел насупленно, был грустен и смятен,
Как бы блуждая меж трех сосен.

ОТРЫВОК

М. Г. Рождественскому

Сдвинуть вы меня хотите, друже;
Ваши символы – туманные слова.
Вы без мысли не пройдете лужи,
В строгой мысли зреет голова.

Символ что? Под образы любые
Что угодно я вам подведу,
А у вас всё - Логос да София,
С вами вместе – нет, я не пойду.

Ваши доводы – гонимый бурей листик,
Их не хочет ни мой ум, ни вкус;
Есть один душе опасный мистик –
Галилейский плотник Иисус.

"Наш разговор оборван часовым…"

Наш разговор оборван часовым:
- Здесь говорить нельзя. Скорее проходите. –
Поежась, ты пошла, не спорить же с таким!
А он вослед кричал еще сердитей:

Повиновение дало ему размах;
Воистину, для счастья нужно мало.
И вырастал он в собственных глазах,
Пока вдали ты пропадала.

ПЛЯСКА СТРАЖЕЙ

Слышу пляски дробный топот
За железными дверями.
Этот – ну в ладоши хлопать,
Семенит другой ногами.
Эй, Тула, Тула – я,
Тула – родина моя!

Ночь длинна, устали стражи,
Подремали сколько надо.
В коридоре свянешь даже –
Невеликая отрада.

Слава Богу, мы не пленны:
Те замкнуты – нам свобода.
Хоть одни и те же стены,
Да иная, знать, природа!

Вот к рассвету близко время.
Оседлай коня-скамейку,
Повод в руки, ноги в стремя –
Догоняй судьбу-злодейку!
Эй, Тула, Тула – я,
Тула – родина моя!

ПЕСНЯ

Взгрустнется ль мне, всхрапнется ль мне,
Всегда со мной глаза милой,
Глядят во дни, глядят во сне,
С такой ли грустью да тоской?

Далеко милая моя,
Проехать надо город Псков.
Со мной не разлучилася
Ее горячая любовь.

В тюрьме моей сижу, бобыль,
Никто ж меня не навестит,
Мету полы, глотаю пыль, –
А отделенный-то ворчит.

Приходят дни, проходят дни,
Всегда со мной глаза милой,
Они глядят ко мне одни,
Как я живу с моей тоской.

НАРОД ОСВОБОЖДЕННЫЙ

Заветный час пришел. Восстал народ державный,
По всей стране звучал как бы набатный звон;
Повел плечом едва и пал подгнивший трон,
И красный стяг воздвиг наш победитель славный.

Владык не нужно нам! Брат брату в праве равный,
Вступают в новый путь, увенчанный огнем.
Привет, привет тому, кто битву с древним злом
Несет бестрепетно, как труженик исправный;

Кто может жертвовать и ждать грядущих дней
С терпением и мудростью великой;
Кто кликнул лучший клич: Ленивых не жалей!

И в праведном бою с разрухой многоликой
Кто на полях родных, средь хлеба золотого
Познал великий долг народа трудового.

КОСОВИЦА

Рожь готова, рожь поспела, всяк налился колосок.
На рассвете закосили, помолившись на восток.
Головным шел дядя Ваня, шире всех его размах;
Он не станет, не устанет, разойдется просто страх!
Развернулись стройным рядом все другие молодцы.
Вся артель сошлася дружно: загляденье – не косцы.
Знаем дело, знаем время: коли можно надломить
В колоске зерно любое – время матушку косить.
Чтоб вольнее – шапки скинем, венчик ржицы вкруг волос.
Слушай песню в небе синем… Жаворонку довелось
Видеть светлое раздолье нашей Руси трудовой.
Заходи дружней, ребята, вишь, уходит сам-большой,
Дядя Ваня, наш вожатый, голова и быстроход,
Будто шутит, а не косит – будто водит хоровод.

ЗАМОЧНАЯ СКВАЖИНА

Мир виден через замочную скважину.

N.N.

Глубокая ночь. Тишина. И замочная скважина
Еще золотится от лампы – извне.
Душе моей грезилась башня… Этаж за этажем
Она возносилась на синем – во мне.

Прекрасная башня из мрамора чудом не падала,
А только склонилась, как зрелый цветок.
Я видел, как ты поднималась, смертельно усталая,
И слабой никто восходить не помог.

Я грезой приближен к тому, что мне сладостно было бы.
Иль рухнула башня живая во мне?
Замочная скважина ярко мне в сердце светила бы. –
Я спал. И пришла ты во сне.

"Сердце бьется шибко, шибко…"

Сердце бьется шибко, шибко –
Жгучий ветр в лицо дохнул.
В чьих руках я – только скрипка?
Кто струну перетянул?

Кто привел к пересеченью
Двух стремлений, двух путей,
Осенил, как вдохновенье,
Чашу дал и молвил: пей!

Чьею окружен я бездной?
Чьим истерзан я венцом?
Ночью синей, ночью звездной
Встречен Богом? Палачом?

Тишина… Лишь крови шелест.
Слышен дальний чей-то зов.
Я познал святую прелесть
Облетающих цветов.

СВОБОДА

Я проводил двоих друзей на волю.
Один, весь озаренный, ликовал,
Тюремную позабывал он долю
И милых уж душою обнимал.

Другой – мудрец, – изведав, что в неволе
Он только мыслил, только отдыхал,
Спокойно выходил, как пахарь в поле,
Когда налажен плуг и час настал.

Я, провожая, думал, что друзьями
Дух наградил прекрасными в тюрьме,
Что многие томятся здесь годами

И выйдут ли – Бог весть, и было мне
Предчувствие моей свободы больно:
Из храма так выходишь – мимовольно.

ПАМЯТИ СЫНА

I. "Был у нас такой мальчонок – Бог увел его от нас…"

Был у нас такой мальчонок – Бог увел его от нас.
Был удачлив от пеленок – он родился в добрый час.
В Павлов день родился крошка, подсказал, как надо звать;
На крестины пригласили мы писательскую рать,
Не затем, что горды были и любили блеск бесед,
Единил нас златокудрый, легконогий Мусагет.
Вячеслав отцом был крестным – красил розами купель,
Алексей Толстой пел оду, что пастушечья свирель.
Был Кузмин, Верховский, точно лики тех ушедших дней.
Всё собранье олимпийцев, весь венок крылатых фей.
И лилась беседа наша, беззаботна и светла,
В петербургский день морозный Иисусова числа.

II. "Вырастал наш Павел крепким; был спокоен, много спал…"

Вырастал наш Павел крепким; был спокоен, много спал;
Был веселый, – лапкой цепкой он с медведиком играл,
Любовался травкой малой, синий венчик васильков
Созерцал благоговейно в час весенних вечеров.
Позже, музой посещаем, сочинял порой стихи
И почитывал с охотой про отцовские грехи
(Впрочем, то, что папа-цензор, испытуя, пропускал;
Жгучим эросом младенца греховодник не питал).
Издавал малец газету с гордым именем "Шалун",
В ней он сказку нацарапал… Рос писатель в нем иль лгун?
Лгун пытливый и правдивый, как поэту надо быть –
Часто строчит день-то целый, позабудет есть и пить.

III. "С революцией настала Павлу новая пора…"

С революцией настала Павлу новая пора.
Вся семья-то выезжала из широкого двора.
Нужно было осмотреться, становясь на новый путь,
Нужно было с новым веком столковаться как-нибудь.
Деревенское приволье городским сменив домком,
Он узнал малютку Славу с черной коской и глазком.
Славе Павел был представлен. Был он розов и смущен.
Он еще не знал то слово: вероятно, был влюблен.
То ли шалость, то ль стремленье преклониться, полюбить.
Пили рядом чай, варенье предлагал, чтоб услужить.
Убегали в садик малый, в уголке искали тень.
На малютках-креслах тихо ворковали в ясный день.

IV. "Так роман был первый начат, и конца роман не знал…"

Так роман был первый начат, и конца роман не знал.
Волн быстрей дни нашей жизни, и Павлуша поспешал.
Смерть пришла, как тень внезапна, и ребенок наш угас,
Он, рожденный в день прекрасный и в счастливый тихий час.
Он лежал в гробу прозрачный и как будто говорил:
"Плачьте, плачьте, я-то знаю, что свое здесь совершил,
Заключил я краткий век мой, но успел всё испытать,
Всё, что сердцу нужно было и на чем лежит печать
Жизни вечной… Всё святое полюбил я в ранний час,
Оттого иду спокойно и в душе лелею вас.
Между нами нет разлуки, только крепче связь с Отцом".
Так, казалось, говорил он просветившимся лицом.

V. "Провожали гроб ребята и девули без числа…"

Провожали гроб ребята и девули без числа.
Между ними, как вдовица. Слава юная прошла,
И была она прекрасна, словно белой розы цвет.
Лета день был теплый, ясный - он был дан тебе, поэт,
Чтоб печаль тобой любимых озарялася лучом
И кропился, как елеем, дух, пронизанный мечом.
Вот и вся поэма Павла, я писал ее затем.
Что во сне склонился милый и спросил он: "Папа нем?
Пусть напишет он про сына, не смущается концом,
Пусть собрата видит в Павле. Сочиняем мы вдвоем.
Сократи что больно было, вникни в светлый детский мир:
Нас, поэтов, ведь могила не лишает звонких лир".

AD ROSAM PER CRUCEM

Всё темнее сердце и печальней,
Но к Тебе, упорствуя, стремлюсь.
Как лоза завьет колонну пальмы,
Я вкруг воли Спаса обовьюсь.

Никогда б не ведать мне исхода,
Не дойти до Божьего крыльца,
Если б Ты, предвечная Свобода,
Не приял тернового венца.

Если б, багряницей облеченный,
Ты не стал позорищем для слуг
И, на крест рабами вознесенный,
Не простер широко бледных рук.

И в борьбе с властителем упорным
Нам ясней Любовь твоя, Христос, –
На кресте обугленном и черном
Расцветет венок пурпурных роз.

ПОДРАЖАНИЕ КАМПАНЕЛЛЕ

Народ наш величав, как некий светлый бог
С неисчерпаемой и творческою силой,
Но чудно правит им ребенок злой и хилый,
Велит ему – несет то камень, то песок.

Тирану низкому он выстроит чертог,
На дикий клич его забудет страх могилы –
Пойдет колоть людей, как сноп, что колют вилы
И в слепоте своей <замкнет> себя в острог.
И дело страшное! Когда к нему приходит

Вернейший друг его и говорит: "восстань!",
Безумно в друге он обидчика находит
И яро на него свою подъемлет длань.
А тот – ничтожный царь, что ядом зелья травит,
Смеется в высоте и черту свечки ставит.

СЛЕПОЙ

Слепой от малых лет, старик убогий, с палкой,
По коридорам он бродил часами;
Своим незрячим взором жуткий, жалкий,
В шубейке порванной был одинок меж нами.

Как он попал сюда? Чем согрешил? Болтали,
Что обладал он памятью лукавой
И выдавал партийных… Тут кивали
На приходящего… Такой печальной славой

Был окружен слепец. Но многим он казался
Почти что ведуном. Он сны соседям
Истолковать умел и тихо улыбался
В отрывистой и сумрачной беседе.

Он в камере своей всех поименно помнил,
Знал святцы наизусть, был сам календарем.
И если жизнь нам делалась истомней,
Он утешал словами: "все умрем".

ВЕЧНОЕ. Сонет

Пока забвение стыда
Как ткань гнилая не порвется
И многоглавая беда
Змеей вкруг мира грозно вьется,

Во дни, когда растет вражда,
И с братом брат безумно бьется,
И злое слово никогда
Пугливым сердцем познается,

На рубеже предельных мук,
Когда целующий – Иуда, –
Порвется пестротканый круг,

Нежданное свершится чудо,
И расцветет, как белый крин,
Из сердца мира – Божий Сын.

АИД

Они вскрывали мощи Иосафа
И видели в них только прах и тлен.
Пусть так! Когда Христа постигнул плен,
Что видел в нем надменный Каиафа?

Пусть Иосафу до Христа далеко,
Пусть мощи – только тень Святой Любви;
Но, если миру Бог сказал "живи!",
Свирепей змия пламенеет око.

Змий, миру подаривший древле тленье,
Влечется лишь к тому, что создал сам.
Бессильному войти в лучистый храм –
Тому в гробах и сила и значенье.

ВОРОБЬИ

То бывало, воробьи слетались
У решетки под моим окном
И чирикали и светом упивались,
Опьянялись солнечным вином.

Был я счастлив счастьем воробьиным,
Забывался под моим замком.
Вот их нет… И ныне ни единым
Уж не греюсь солнечным лучом.

И куда девались птахи эти?
Перелет – не дело воробья,
Их не ловят в западни и сети:
Неизвестна им тоска моя.

Мое сердце – как цветок измятый,
Кем-то брошенный на мостовой.
Одинок я, холодом объятый,
Одинок под пылью и пятой.

УБЕЖАЛИ

Убежали нынче двое арестованных с работ,
Оттого-то наши власти злая оторопь берет.
Не пускают нас сегодня пробежаться по снежку,
На дворе чуть-чуть размыкать наше горе да тоску.
Мы, покорные, страдаем за удачливый побег,
Мы сегодня не гуляем, и без нас кружится снег,
И без нас заводят вихри песни гулкие свои,
И без нас близ кухни скачут на дежурстве воробьи.
Двор сурово охраняют-соблюдают сторожа.
Двое где-то убегают – им погода хороша.
Заметает след мгновенно легковеющий снежок,
И насвистывает бойко загулявший ветерок.

"Я новеллы нынче слушал…"

Я новеллы нынче слушал:
Мопассан галантерейный
Нынче спиртик будто кушал
У порога спальни ейной.

Был хозяйский сын героем,
Сам он был герой – пожиже;
Наслаждались жизнью трое,
Почитай, как и в Париже!

Жили-жили. Торговали
Многоценными духами
И цветочки обрывали
Ошалелыми руками.

Воровали дерзновенно,
И всегда сходило гладко.
И вздыхал проникновенно:
– Те года – не сон ли сладкий?

Жизнь, как Маслена неделя,
Торовато протекала…
А теперь – мели, Емеля,
К языку-то что пристало?

"Во тьме, меж нами, в ночь беззвездную…"

Во тьме, меж нами, в ночь беззвездную
Он умирал – вне череды,
И мы стучали в дверь железную,
Просили света и воды.

Всё глубже вздохи и размернее
Из груди миг за мигом шли,
И ночь, казалось, беспредельнее
Склонилась к матери-земли…

Вот чиркнет спичка отсыревшая –
Но света не увидим мы…
И грудь хрипела наболевшая
Средь этой сырости и тьмы.

Никто не внял. Не дрогнут правила,
Навеки данные тюрьме,
И под замком пребудут камеры,
Пока земля в глубокой тьме.

Последний звук… Ни вздоха более.
Спасен… Свободен он теперь!
Но кто-то всё стучит неволею
В железом кованную дверь.