После эстетического и интеллектуального великолепия опусов "серебряного века" в альбоме Маргариты Андреевны шел большой пробел, оставленный, видимо, с надеждой на продолжение, на новые встречи с людьми своего круга. А ближе к концу снова начинались стихи – моего отца Дмитрия Валериановича и его друзей, "неоперившихся" поэтов, членов основанного Валерианом Валериановичем в Курске литературного кружка. Были здесь стихи Димы Олицкого, позднее погибшего в сталинском лагере, обаятельной Жени Станиславской, Сергея Андриевича, талантливого художника-графика, также успевшего отбыть часть своей "десятки", полученной уже после войны за запись в блокадном дневнике: "О чем они там думают, на своей Большой Земле!" Писал в альбом и Фима Черномордик, брат известной нашей переводчицы Риты Яковлевны Райт-Ковалевой. Из всей этой курской компании только Елена Александровна Благинина стала большим поэтом. Ее преданная дружба с моей мамой, Зинаидой Васильевной, продолжалась до последнего дня жизни "Леночки", как она звалась в нашем доме. С восхищением и легкой завистью я глядел на опрятных старушек, в любую погоду собиравшихся на традиционные "четверги" в квартире Благининой в большом писательском доме на улице Левитана. Здесь читали стихи Юлия Нейман и сама Елена Александровна, устраивались вечера памяти друзей – Георгия Оболдуева, Марии Петровых, Марии Поступальской.
Когда Елена Александровна умирала, я знал о происходящем и думал о ней всю ночь. Так возникло стихотворение – маленький памятник любимому человеку.
СВЯТАЯ ТРОИЦА
Елене Александровне Благининой
Если умер поэт,
как найти нам значение Икса?
Вечен поиск ответов
к загадкам премудрого Сфинкса,
ворожба над секретом
нетленного точного слова,
без которого нет
причащения Духу Святому.
Покидала ты мир
этой свежею ночью весенней,
загорался и мерк
впереди ночничок Воскресенья,
а меня в светлом бденье
держала нездешняя сила,
и труба Провиденья
свой дальний призыв возносила.Вот пробило четыре,
и рык поливальной машины
(барс, терзающий Мцыри!)
встревожил вороньи вершины,
а за Соколом – там,
где оазисом спящие дачи,
отлетела к ногам
Саваофа, легка и незряча,
и безгрешна уже,
и достойна Святого Престола,
как пристало душе,
дочь привольного курского дола…А в моей голове,
точно в скалах разбуженных вереск
строчки к новой главе прорастали
в восторге и вере.
"Леночка", "тетя Лена" всегда играла большую роль в моей жизни. В конце сороковых она доставала мне билеты в Колонный зал на "День детской книги", каждые Святки собирала детей своих друзей на елку с чтением стихов и подарками. И происходило всё это в тесном подвале на Кузнецком, где она обитала в те годы одна (любимый муж, поэт и философ Георгий Оболдуев был в армии, а потом в ссылке). Этот наш главный зимний праздник назывался "Мандариновые корочки", потому что в конце вечера все мы обязательно получали мандарины, а к чаю подавалось мандариновое же варенье, будто бы сваренное из корочек, оставшихся от прошлого Нового года.
И где бы ни жила Елена Александровна, где бы мы с нею ни виделись, всегда она растроганно вспоминала "писки" (от слова "пищать") – литературные сборища тридцатых годов в старой квартире на Новинском бульваре у талантливейшего мастера–конструктора театральных кукол Екатерины Терентьевны Беклешовой. Там, на "Новинском" отец и познакомился с мамой, в вихре литературных представлений и розыгрышей между ними возникло большое чувство, что и сделало возможным мое скорое появление на свет.
В нашей семье отнюдь не эпохальный факт моего рождения, конечно же, не мог остаться не отмеченным стихами. Сочинил их мой отец душным и страшным летом 1936 года, так что в альбоме они появились много позже остальных. Начинались они обращением к маме:
Те минуты живы, только вспомни
Переулок узкий и глухой.
Я к тебе не мог прийти на помощь,
Ты одна и страх перед тобой…
Потом, где-то в середине, звучала надежда на долгую счастливую жизнь в семье, с сыном, звучала как заклинание:
Так давайте дружно пожелаем
В этот славный и веселый час.
Чтоб суровой жизни вьюга злая
Пощадила и его и нас…
И в самом конце мотив надежды возникал снова. Правда, оптимизм этих строк кажется мне наигранным (может быть, потому, что знаю последующее…):
Так расти, расти, зверенок милый,
Расцветай прекрасней с каждым днем.
И покуда хватит нашей силы,
Мы с тобою вместе поживем.
Предчувствовал ли отец свою скорую гибель? Время было неспокойное, а глядя из наших дней – роковое, трагическое время. Отец не был силен в политике. В письмах из действующей армии, куда попал с обычных летних сборов (сначала на "раздел Польши", а оттуда – на Карельский перешеек), он сетовал, что, мол, "англичанка мутит воду", но тон писем домой был спокойный, бодрый.
Только в самом последнем письме с "финской кампании" к маминой старшей сестре отец показал, что было у него на сердце: "… я писал, и пишу, что мы занимаемся спокойной строительной работой. До сих пор это и верно было почти так… Теперь же нас шлют вперед в самые передовые линии, иной раз впереди пехоты пойдем… Вы из газет знаете характер нашей войны и роль в ней саперов. Т. к. от других я не отстану, а наоборот как командир буду впереди, шансы мои сложить здесь голову очень велики… Надеюсь на то, что до конца войны очередь моя еще не наступит. Я, конечно, не спешу петь себе отходную, но смотрю правде в глаза. Вот завтра-послезавтра эта жизнь начнется… Я бодр, уверен, семьи нашей не посрамлю…" Когда это письмо дошло до адресата, отца уже не было в живых.
Да, по-разному могут складываться мужские судьбы в одной и той же семье. Мой отец, будучи в начале тридцатых годов выперт из ленинградской Академии художеств "за сокрытие социального происхождения", еле-еле завершает высшее образование и почти десятилетие мыкается с семьей, исполняя копеечные работы по договорам (зато не надо заполнять подробных инквизиторских анкет!). После чего, весной 1939 года, его, человека сугубо штатского, преданного искусству и дому, подхватывает безумный вихрь коварной и пагубной внешней политики Сталина, чтобы меньше чем через год принести прямо под пулю снайпера.
А его прадед Осип Осипович Бородаевский вступил в 1809 году юнкером в Сумской гусарский полк, прошел с ним всю "кампанию 1812 года", получил в Бородинском сражении "контузию картечью в правую ногу" и "за отличие, при сем оказанное" – Золотую Саблю с надписью "За храбрость"; потом, при отступлении к Можайску снова был ранен, на этот раз в правую руку; далее с боями шел сквозь Пруссию, Польшу, Саксонию и Баварию – во Францию, где и кончил войну с Серебряной медалью на Георгиевской ленте, Орденом Св. Владимира 4 степени, Орденами Св. Анны 4 и 2 класса и Серебряной медалью на голубой ленте – за участие во взятии Парижа. А еще через восемь лет "герой Бородина", как писал о нем курский краевед наших дней Юрий Александрович Бугров, "по Высочайшему приказу… уволен от службы за рангом полковника и с мундиром". После чего занимается хозяйством, пишет картины маслом и дает жизнь сыновьям Сергею, который тоже становится художником, и моему прадеду Валериану (окончил университет, учился в петербургской консерватории у Венявского). Завидная участь!
В шестидесятые годы альбом пополнился автографами новых знакомых Маргариты Андреевны, с которыми тогда – в десятых– двадцатых – судьба ее не свела. Эти поздние по времени записи вступили в причудливую перекличку с теми, первыми, из Серебряного века русской поэзии. Сильные, совсем не "женские" стихи вписала Ольга Мочалова, былая соперница Ирины Одоевцевой, оспаривавшая право на особое внимание их общего мэтра – Николая Гумилева. Эсхатологические настроения деда нашли своеобразный отзвук в духовной поэзии Александра Солодовникова.
А еще через десятилетие в альбоме появились последние записи – уже мои. И были они навеяны светлой памятью Маргариты Андреевны. Вот стихотворение, в котором я вспоминаю о ней, а заодно и о других умерших женщинах нашей семьи:
Покидают нас наши старухи,
уплывают к истокам,
в природу.
Огнь
и всякие "членистобрюхие"
обращают их в пепел
и воду.
Не просматривается
их присутствие
в событийно-людском каталоге,
но само их темное отсутствие
есть напоминание о Боге.
Сердце мягко щемит
сожаление
о невысказанном,
упущенном.
Разучилось мое поколение
отдавать свою нежность живущим!Маргариты, Марьяны, Марии
и другие –
свои и чужие,
вы – слезинки, росинки
России,
и без вас в ней стыло и сиро.
Наши тетушки,
наши бабушки,
кулебяк фамильных блюстители…
Прорастают зеленой муравушкой
незабвенные долгожители.Осеняют тихие звезды вашей памяти
наши жизни.
Горько-сладки прощальные тосты
на родной
человеческой тризне.
Но пора кончать эту историю с альбомом моей бабушки. Зачем я ее написал? Чтобы сделать хоть что-то для его "возвращения к жизни".
Я долго готовился к этой задаче. Первым толчком послужила публикация Владимиром Петровичем Енишерловым в альманахе "День поэзии" за 1980 год сокращенного текста речи В.В. Бородаевского об Александре Блоке, прочитанной им в Курском союзе поэтов в 1921 году. А когда чуть позже меня разыскал Ю.А. Бугров, глубоко копающий культурные пласты Курского края и натолкнувшийся на имена художника Сергея Осиповича Бородаевского и Валериана Валериановича, я впервые твердо решил рано или поздно обнародовать эту историю. Теперь же, когда в нашу литературу массово возвращаются славные имена, когда в Музее писателей-орловцев можно прикоснуться к письменному столу, за которым написаны "Темные аллеи", когда страна заново открыла для себя творчество Алексея Ремизова, Николая Гумилева, Евгения Замятина, Василия Розанова, молчать больше не могу.
Поверьте, я не столь наивен, чтобы ожидать, что после этой публикации завтра же прозвонит звонок и на пороге возникнет раскаявшийся жулик. Уповаю на другое. Мир безбрежен, но он же и тесен. Альбом Маргариты Андреевны – ценность немалая, хоть в рублях, хоть в долларах. И я тайно надеюсь, что украден он был не для того, чтобы пылиться в сундуке под старыми телогрейками. Скорее всего, он был продан какому-нибудь коллекционеру, знатоку, человеку небезразличному. А если это так, то я призываю этого человека, будь то наш соотечественник или "гражданин одной иностранной державы", откликнуться. Поскольку я заранее отказываюсь от каких-либо личных прав на этот альбом, данная публикация делает нынешнего его обладателя законным владельцем. От него ожидается только одно – не держать эту, пусть малую часть нашего культурного достояния под спудом, допустить к ней специалистов, ноль скоро у них возникнет такое желание. Кстати, о существовании этого альбома известно в литературоведческих кругах. Еще при жизни Маргариты Андреевны с ним знакомился и делал выписки например, Вадим Вацуро, сотрудник Пушкинского дома.
Для себя же я мечтаю об одном – получить ксерокопию, чтобы иметь возможность прикасаться к вехам семейной истории. Я допускаю, что по каким-то причинам нынешний хранитель альбома может оказаться не готов пойти на огласку своего имени. Но что может помешать ему своими силами сделать хотя бы фотокопии страничек - и передать мне через издателя? А уж я позабочусь, чтобы моя дочь Анна научилась ценить их больше, чем когда-то я. Что касается представителей научной общественности, то им был бы гарантирован надежный доступ к этому литературному источнику.
Если же в этом авантюрном начинании меня постигнет неудача - тоже не беда. По крайней мере, мне удалось рассказать хоть что-то о главном человеке в моей жизни – любимой бабушке Маргарите Андреевне и других прекрасных людях ее поколения.
ЕЛЕНА ГЛУХОВА. "ДУХОВНЫМ ГОЛОДОМ ТОМИМЫЙ…" (Послесловие)
Валериан Валерианович Бородаевский (12 (24) декабря 1874 –16 мая 1923), курский помещик, происходил из старинного дворянского рода, проживавшего на протяжении столетия в Тимском уезде Курской губернии. Его отец, Валериан Осипович, был разносторонне талантливым человеком, обучался в Московской консерватории по курсу скрипки, некоторое время служил в должности инспектора Курской мужской гимназии. Мать, Анастасия Григорьевна, урожденная Воейкова, вела домашнее хозяйство. В семье было пятеро братьев, трое из них избрали военную стезю. Валериан обучался в Петербургском горном институте, который и окончил в 1900-м году; состоял на службе в должности горного инженера на шахтах Макеевки, а позднее был отправлен в Петроковскую губернию Царства Польского на фабрики в городках Пабьянице и Згеж, где и служил вплоть до 1908 г.
Заинтересовавшись модным литературным направлением, декадентством, Бородаевский отмечается в московских модернистских салонах. Известно, что в 1902 году он читал свои стихи Валерию Брюсову, которому, однако, не пришлось по вкусу его поэтическое дарование. В дневниковых записях Брюсова за октябрь и ноябрь 1902 г. отмечено: "Пришлось познакомиться мне с целым рядом новых и молодых. <…> приходил Бородаевский – его стихи довольно жидки, – как лицо, он интереснее, но немного". Не исключено, что брюсовский отрицательный отзыв надолго поселил сомнения в начинающем таланте; действительно, между первыми стихотворными опытами, появившимися в журнале "Книжки "Недели"" в 1899 г., первым поэтическим сборником "Страстные свечи" прошло 10 лет. В составе брюсовской библиотеки сохранились две книги с дарственными надписями от автора. Свой первый сборник Бородаевский, очевидно, никому не дарил, а вот изданный Вяч. Ивановым в "Орах" с удовольствием рассылал знакомым по литературному цеху: "Великому Скульптору Русского Слова, Несравненному Поэту Валерию Брюсову. С глубоким уважением, автор".
В начале 1900-х Бородаевский наезжает в Петербург, посещает первые заседания религиозно-философских собраний; действительным членом Религиозно-философского общества он оставался вплоть до 1914 гг. На заседаниях в РФО Бородаевский познакомился с В.В. Розановым, к нему же было обращено опубликованное на страницах "Нового пути" письмо. На шестнадцатом заседании РФО, посвященном теме брака, Бородаевский произнес речь против розановской "новой концепции христианства": "Страдания, смерть, воскресение – борьба с мировым злом в себе и вне себя – вся трагическая и возрождающая сторона христианства остается ему чуждой и непонятной. В его воззрениях нет и тени того нравственного мира, который снизошел на землю в Вифлеемскую ночь". В выступлении прозвучала тема "трагизма в христианстве", характерная для Бородаевского в его поисках духовной истины: ""Не мир пришел Я принести, но меч", – сказал Тот, Кто заповедал вложить меч в ножны. Предсказание и повеление выразили полярные точки той сферы, которая заключила в себе земное христианство. Пророчество о войне и заповедь о мире всего мира; примыкающие к ним ненависть, с одной стороны, и любовь – с другой, – вот основные ферменты той всеобщей борьбы, в которой мы все участники, – все, даже те блаженные, чей меч – любовь".
Посещение собраний Религиозно-философского общества послужило толчком к изучению работ русского философа Владимира Соловьева. В одном из писем к будущей жене, Маргарите Андреевне Князевой (1882-1969), Бородаевский рекомендовал ей прочесть Соловьева; скорее всего, речь шла о его статье "Смысл любви" – эта работа, как известно, сыграла решающую роль в формировании мифопоэтики русского символизма: "Я рад, что тебе понравилось окончание присланной мною статьи. Но ты неправа, что Соловьев только уясняет вещи почти известные. Это впечатление – иллюзия, которая объясняется подавляющей убедительностью его мысли. Иные из идей его, правда, носились раньше, но чаще как поэтические грезы, в которые и сами-то поэты не особенно верили. Разве не поразительно нова идея личного бессмертия и воскресенья мертвых не от последней трубы, а, так сказать, от последнего мистического поцелуя двух любящих?"