Литературно-художественный морской сборник знакомит читателей с жизнью и работой моряков, с выдающимися людьми советского флота, с морскими тайнами, которые ученым удалось, а иногда и не удалось открыть.
Содержание:
ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ! 1
ПЛЕЩЕТ МОРСКАЯ ВОЛНА 4
ФЛОТ ВЕДЕТ БОЙ 42
ЛЮДИ ФЛОТА 51
ПУТЕШЕСТВИЯ, ОТКРЫТИЯ, ПРОБЛЕМЫ 59
МОРСКОЙ АРХИВАРИУС 72
МЕЖДУ ВАХТАМИ 76
Примечания 78
Океан. Выпуск седьмой
ПРИХОДИ К НАМ НА МОРЕ!
В. Фомин
ПРИБОЙ
Море ликует, ликует душа,
Море - мое бирюзовое диво.
Поступь прибоя, по гальке шурша,
Вольно шагает, как парень счастливый.
Лед нерастаявших скользких медуз
К берегу выжало натиском пенным.
Море - души нерастраченный груз,
Неугасающей и вдохновенной.
А. Афанасьев,
капитан дальнего плавания, председатель совета Клуба капитанов
ПРОЖИВИ ЖИЗНЬ С МЕЧТОЙ!
Частенько на встречах в Клубе капитанов меня спрашивают, как я пришел к морю и не жалею ли о выборе своего жизненного пути. Не только не жалею, но и иной жизни для себя не мыслю. Пятьдесят лет я отдал морю. Был и простым матросом, и капитаном, и заместителем министра морского флота, и руководил Северным морским путем. На всех этих должностях я оставался верен своей мечте - быть моряком, и меня никогда не покидало чувство романтической настроенности. Я твердо убежден в том, что настоящий моряк должен быть не только хорошим специалистом - он обязательно должен быть и немножко романтиком. Если в нем этого чувства нет, он быстро покинет море.
Вдохновенный и любимый труд - главная ценность в жизни. И я счастлив тем, что отдал всего себя без остатка труду моряка. А труд этот ой как нелегок! В морских испытаниях закаляются характеры, море и слабых делает сильными. В этом тоже одна из привлекательных сторон моряцкой профессии. Ведь, в конце концов, не все от рождения смелые, решительные, физически сильные. Но, пройдя через горнило флотского труда, многие молодые люди обретают эти так необходимые в жизни качества. Суровая флотская школа когда-то и мне помогла встать на твердые ноги, найти себя.
Что же касается вопроса, каким образом я пришел на море, то должен сказать, что немалую роль в этом сыграли произведения К. Станюковича и И. Гончарова, которыми я зачитывался в детстве. Кроме того, в роли демона-искусителя выступал и мой дядя, в прошлом военный моряк, чьи рассказы о дальних плаваниях - а обычно он рассказывал их по вечерам - не давали мне спокойно спать. И вот так, не видя никогда моря, я полюбил его заочно. Эта любовь и привела меня в 1918 году в Петроградское училище штурманов дальнего плавания имени Петра Великого.
К моему великому огорчению, вскоре я убедился в том, что являюсь единственным учеником, который никогда не видел моря, не имел никакой морской практики и даже не знал элементарной морской терминологии. Поэтому среди своих сокурсников я чувствовал себя чужим, этаким салажонком среди морских волков. Эти самые волки, конечно же, не упускали случая, чтобы не разыграть меня, не подшутить над моим морским невежеством. И вот тогда я принял твердое решение уйти из училища, поплавать на судах, "оморячиться" и только потом вернуться к учебе. Однако судьба решила за меня иначе.
Шла гражданская война, враги подступали к Петрограду. Балтийское море было блокировано интервентами, а торговый флот стоял в порту законсервированным. Я понял, что главное для меня тогда было защитить молодую Советскую Республику, очистить море от интервентов, и только потом можно будет мечтать о дальних плаваниях. Я поступил добровольцем в военный Балтийский флот.
Военных моряков формировали в разные отряды и отправляли на фронты гражданской войны. Так мне вместо морской практики пришлось получать практику борьбы с белогвардейщиной. И только через три года, в 1921 году, я был назначен сигнальщиком на эсминец "Десна". Он стоял в ремонте. Нас, фронтовиков, экипаж встретил по-братски тепло, мы почувствовали, что наконец-то прибыли домой.
Но недолго продолжались эти спокойные мирные дни. Вспыхнул мятеж в Кронштадте, и меня с группой коммунистов бросили на его подавление. Вместе с частями Красной Армии мы шли по льду против мятежников. Здесь меня ранило, я заболел, и после госпиталя меня демобилизовали. Я, естественно, тут же вернулся в училище. Никто уже больше моряка-фронтовика салагой обзывать не смел.
Прошло еще три года. Наконец-то Финский залив был очищен от мин, и первые советские суда с лесом пошли в загранплавание. Летом 1924 года и я для практики поступил матросом 2-го класса на пароход "Вьюга", который отправлялся вокруг Европы с Балтийского моря в Черное. "Вьюга" входила в число пятидесяти судов, перегоняемых из портов Севера и Балтики для пополнения торгового флота Черного моря.
Наконец-то исполнилась моя заветная мечта - я впервые вышел в море. Обязанности мои были несложны: стоять на полубаке и зорко смотреть, нет ли мин на пути нашего парохода. Если вдруг рогатая смерть появлялась, то я во весь голос кричал штурману на мостик и указывал направление на дрейфующую мину. Вахтенный штурман маневрировал, уходя от опасности, но уничтожать мины мы не могли, так как судно было совершенно безоружно. Одним словом, я был в самом полном смысле этого слова впередсмотрящим.
Частенько, и стоя на вахте, и в свободное время, я с завистью посматривал на матроса-рулевого, стоящего за штурвалом и уверенно удерживающего судно на курсе. "Вот это рулевой! Вот это мастер!" - восхищался я в душе, видя, какую ровненькую дорожку оставляет за кормой наш пароход.
Мечта встать за штурвал и повести судно в голубые дали все чаще и чаще одолевала меня. Однако ей пока не суждено было сбыться, а злодейка судьба подбрасывала мне все новые и новые испытания. Как-то ночью - я только что заступил на вахту - меня вызвал на мостик вахтенный штурман (вахту стоял старпом) и спросил:
- Борщ варить умеешь?
Я немного помолчал, вспоминая, как готовили борщ у меня дома, и, поколебавшись, ответил:
- Может, не очень вкусный, но сварю…
- Рассказывай, как будешь варить, - потребовал старпом.
Я напряг память и перечислил, что и в какой последовательности надо делать.
- В общем правильно, - согласился со мной старпом. - Но имей в виду: лучше недосолить, чем пересолить. А свеклу ты предварительно обжарь вместе с луком. Вкуснее будет. Шеф (так звали на судне кока) заболел, - продолжил он. - Иди разжигай плиту и на завтрак свари рисовую кашу.
Камбуз на "Вьюге" был большой, стоял посередине судка и имел выходы на оба борта. Войдя туда, я увидел огромную плиту, на которой торжественно поблескивали здоровущие баки, литров по пятьдесят каждый. Весь камбуз был покрашен белой эмалевой краской, так и сиял чистотой. В топку плиты кок еще с вечера заложил уголь и щепки, поэтому растопить плиту для меня было минутным делом. "Ну, вот и порядок", - удовлетворенно подумал я.
Экипаж наш был весь прикомандирован с Украины, моряки ели борщ и в обед, и в ужин, говорили, что без него они сытыми не будут. Именно поэтому я решил мяса положить побольше - вкуснее будет. Количество мяса для борща - вот единственная проблема, которая волновала меня при приготовлении первого блюда. Как варить рисовую кашу, я, в общем-то, тоже знал: надо рис промыть, залить его водой и полчаса варить. Но вот сколько класть риса? Я долго копался в памяти, ничего там не выкопал и решил: кашу маслом не испортишь. Тем более рисом. И насыпал полбака крупы. Потом подумал, что на всех маловато будет, и добавил еще.
Все у меня на камбузе кипит, шкворчит, я хожу довольный собой. Вдруг приходит матрос и говорит:
- Сейчас старпом придет пробу снимать. Приготовь чистую тарелку и ложку.
Я выскочил в буфет, да задержался на палубе - полюбовался восходом солнца. А когда вернулся на камбуз, с ужасом увидел, что моя каша лезет через край и сползает на раскаленную плиту. Дым! Шипенье! Надо было бы бак вообще снять с огня, да он тяжеленный, неподъемный. Я схватил чумичку и начал ею вычерпывать кашу в ведро. А она все лезет и лезет! Наполнив ведро рисом, я решил вывалить его за борт, чтобы скрыть следы моего позора. Да поторопился и выскочит на наветренный борт. Выплеснул рис, а он весь в меня, на борт, на палубу… Влетаю на камбуз и вижу, что мой рис еще быстрее полез из бака, залил не только плиту, но уже вылез и на палубу. Что делать?! Продолжаю черпать кашу и вываливать ее в море.
За этой операцией и застал меня проснувшийся боцман. А ведь он отвечает за чистоту на судне. Что тут было! Прошло уже более пятидесяти лет с той поры, но я до сих пор помню ту головомойку. Однако потом он смилостивился и помог мне смыть шлангом все следы моего позора.
- Хорошо, что никто не видел, - сказал он. - А то смеху еще на полгода было бы. - Потом он совсем успокоился, прошелся со шлангом по кафельному полу камбуза и скомандовал: - Ну-ка черпни! Попробую, что ты натворил.
Я зачерпнул поварешкой борща. Боцман подул, попробовал и улыбнулся:
- Борщ отменный, каша тоже неплоха. А остальное останется между нами.
К обеду вышел и кок. Он поел и сказал:
- В помощники к себе возьму. Умеешь. А сейчас иди отдыхай. Я и без тебя управлюсь.
Опрометью вылетел я с камбуза: ведь сколько каши я поел за свою жизнь, а никогда не задумывался, как ее варят!
После этого случая на очередной вахте старпом подозвал меня и похвалил:
- Молодец, не подкачал. Все вовремя сделал, и в кают-компании никто не заметил, что это ты готовил, а не кок. У тебя что, призвание к кулинарии?
- Что вы! - испугался я. - Никакого призвания! Вы уж лучше разрешите мне в свободное время постоять рядом с рулевым, поучиться у него, как владеть штурвалом.
- Хорошо, - согласился старпом, - приходи на вахту третьего штурмана. Я ему скажу, чтобы разрешил поучиться.
Наконец-то наступила вахта третьего штурмана. Отдохнув, я поднялся на мостик.
- Компас, румбы знаете?
- Да, - ответил я, - проходил в училище.
- Курченко, - приказал штурман рулевому, - не передавая руль, поучи молодого…
Курченко согласно кивнул головой. Человек он был пожилой, с седеющей головой, спокойный и, видимо, добрый. Я встал несколько сбоку от него и впился глазами в картушку компаса.
- Видишь, волны нет - и судно хорошо слушается руля… Не надо перекладывать много руля - судно рыскнет… Судно пошло влево, а ты его одерживай, возьми руль немного вправо… Остановилось судно - положи руль прямо. И не спеши. Главное внимание… Покатилось вправо - придержи на курсе. Смотри, как я вращаю штурвал: больше пяти градусов руль при этой погоде перекладывать не надо… Возьмись за ручки штурвала, вместе перекладывать руль будем… - И он незаметно отпускал рукоятки штурвала, давая возможность управлять мне. Сам же зорко следил за моими действиями. Знал бы он, каким счастьем и гордостью наполнялась в эти минуты моя душа!
И так прошло несколько дней. Однажды, стоя на полубаке, я услышал с мостика два коротких свистка - это старпом вызывал меня к себе. Когда я прибыл на мостик, он спросил:
- На руле стоять научились?
Вопрос был для меня совершенно неожиданным, но я самоуверенно ответил, что да, научился.
- Тогда подмените рулевого Макаренко. Он заболел.
Не чувствуя под собой ног от счастья, я бросился в рулевую рубку. На вахте стоял старейший матрос, председатель судового комитета, всеми уважаемый Макаренко. Он был бледен. Увидев меня, он сказал:
- Подмени меня на руле, браток. Что-то у меня здорово болит. - И он указал на живот. Он сдал мне вахту, и я доложил старпому:
- Принял курс вест. Судно на курсе.
- Так держать, - услышал я из переговорной трубы голос старпома.
Так началась моя первая самостоятельная рулевая вахта.
Однажды, когда я стоял на руле, к открытому окну рулевой рубки подошел капитан и спросил меня, знаю ли я иностранные языки и какие. Я ответил, что, поскольку учился в коммерческом училище, знаю немецкий, немного французский и совсем немного английский, который начал изучать два года назад в морском училище.
- Через несколько дней мы приходим в Киль. Я прошу вас помочь коку, артельщику, когда они будут закупать продукты на рейс, и членам экипажа при покупках в городе. Хорошо?
- Конечно же, помогу, - с охотой согласился я. Капитана Лазарева, старого моряка, пожилого интеллигентного человека, мы все очень уважали.
И вот, наконец, ранним утром мы вошли в Кильскую бухту и стали на якорь на внешнем рейде. Прибыл лоцман на катере. Но подниматься на борт по штормтрапу он отказался и показал на свой большой и круглый живот. Немец был, по-видимому, добродушным человеком и смеялся над собой громче всех. Пришлось спускать парадный трап, по которому лоцман чинно и важно поднялся на борт судна. Поприветствовав капитана на английском языке, он поинтересовался, на каком языке ему следует подавать команды рулевому.
- На немецком, - ответил капитан и указал на меня. - Рулевой его знает.
Лоцман стал у окна рулевой рубки и, как дирижер, вместе с командой движением руки подсказывал рулевому, как класть руль. Канал был довольно узок, и при встрече с большими судами, обладающими большой осадкой, нам приходилось прижиматься к береговым сваям и пропускать их. На берегу в кудрявой зелени стояли чистые кирпичные домики с черепичными крышами. Они кокетливо выглядывали из зеленых кущ. Лоцман иногда приветствовал немок, стоявших у своих домов. Те приветливо отвечали ему. После разрухи и пожарищ на нашей родной земле это бюргерское благополучие выглядело прямо кощунственно.
Мы прошли канал, поднялись по реке Эльбе и прибыли в Гамбург, где поставили нас под разгрузку. На борт сразу же прибыли таможенники, портовые власти, представители различных торговых фирм. Еще до прихода в порт капитан предупредил экипаж, что все моряки должны будут приобрести приличную штатскую одежду. Причем сделано это будет организованно - так и дешевле, и качество одежды будет выше. Кое-кто из моряков начал ворчать, так как считал, что он вправе распорядиться своими деньгами сам. Но капитан сказал, что здесь мы все представляем нашу родину и, сходя на берег, должны быть одетыми не хуже немцев.
В первый же день в Гамбурге после обеда представители какого-то крупного универмага привезли на борт вороха костюмов, плащей, обуви, шляп, кепок. Все это они выставили на всеобщее обозрение в красном уголке. И вот тут-то началось светопреставление. Пожилые и невозмутимые моряки вдруг на глазах превращались в капризных покупателей: они выбирали одно, потом меняли на другое, а затем меняли еще и еще. Глаза разбегались от обилия вещей самых разных цветов и фасонов. Все это напоминало восточный базар.
Старпом смотрел, смотрел на все это, а потом приказал заходить в красный уголок только по три человека. И порядок был восстановлен. Моряки спокойно выбирали то, что им нравилось, примеряли, двое портных смотрели, что надо подогнать, и тут же отправляли одежду в свои мастерские. К вечеру нас было не узнать - все преобразились и тут же получили клички вроде "артист", "банкир", "буржуй" и т. п.
На следующий день моряки группами сходили на берег. Они были нарядно одеты, чувствовали себя уверенно, и все были очень благодарны капитану, проявившему настойчивость.
Закончив разгрузку, мы вышли в Северное море, которое встретило нас восьмибалльным штормом. Ветер и волна были попутными, и наша "Вьюга" зарывалась в воду то носом, то кормой. Судно точно раскачивалось на огромных качелях, зеленые, увенчанные белыми гребнями волны обрушивались на палубу, унося с собой все, что было плохо закреплено.
Стоять за штурвалом на свежем воздухе было еще ничего, но вот в кубрике было тяжко. Расположенный в самом носу, он то возносился вверх, то проваливался в какое-то бездонье. Духота, постоянный звон якорных цепей в соседнем с кубриком канатном ящике, грохот обрушивающихся на полубак волн - все это усугубляло обстановку. К счастью, я не страдал морской болезнью. Другим же было очень тяжко.
Поднимаясь как-то ночью на мостик, я увидел на шлюпочной палубе закутанную в платок буфетчицу кают-компании командного состава Лизу. Она закончила Киевский университет и поступила работать на судно, чтобы повидать мир. Поговаривали, что она племянница капитана. Лиза, молодая черноокая и миловидная девушка, обычно веселая и задорная, любимица экипажа, сейчас тяжело страдала от морской болезни. Мучения ее продолжались до тех пор, пока мы не пришли в голландский порт Роттердам.
Здесь же на реке Маас стояло много судов, в том числе и большой пассажирский лайнер "Патрия" ("Родина"), готовящийся к круизу на острова Яву, Борнео (теперь Калимантан) и другие. Мы очарованно смотрели на чистенькое, выкрашенное белой эмалевой краской многопалубное судно и думали, что на таком вот можно было бы плавать всю жизнь. Откуда же было мне знать, что через пятнадцать лет в этом же Роттердаме в качестве председателя закупочной комиссии я куплю эту самую "Патрию" для нашего Советского Союза и сам же приведу ее в Ленинград, за что нарком обороны К. Е. Ворошилов наградит меня золотыми адмиральскими часами.
А тогда в Роттердаме со мной произошел еще один курьезный случай. Я стоял на палубе и любовался стоящими на берегу маленькими яркими домиками, мельницами, усыпавшими весь берег цветами. Меня окликнула Лиза и попросила помочь ей принести большой цинковый таз, который стоял на палубе у камбуза. Я с охотой взялся ей помочь. Точно такой же таз был у нашего кока, и я сам не раз мыл в нем миски экипажа после обеда. Сейчас таз стоял заполненный мыльной водой, мисок в нем видно не было. Я подумал, что Лизе нужен таз, и решил грязную воду из него вылить. Поставил таз на планшир - и опрокинул его. И - о боже! - я услышал какой-то звон и увидел, как из таза за борт полетели ножи, вилки, ложки… Одним словом, я утопил весь столовый набор кают-компании командного состава.
- Саша, что ты наделал?! Что я скажу капитану? - Она впервые назвала меня по имени и тут же расхохоталась. До слез.
Вместе с ней хохотали все, кто стоял на палубе, - и наши, и голландцы. Они смеялись, а каково было мне! Я стоял и никак не мог понять: каким образом в нашем камбузном тазу оказались приборы из кают-компании? Недоумение мое развеял кок.
- Ты, браток, наверное, подумал, что это наш таз? А это Лиза принесла свой и попросила, чтобы я в него налил горячей воды.
Однако легче мне от этого объяснения не стало.