- Совершенно верно: Федор Федорович.
- Известный флотоводец и покоритель крепостей, - заметил главнокомандующий. - Всю жизнь воевал не по правилам.
- Жалуются на вас, товарищ капитан-лейтенант Ушаков, - усмехнулся маршал. Он повернулся в сторону генерала, командующего противной стороной. - Не по правилам воюет?
- Так точно, товарищ маршал. Не по правилам. Поэтому вот…
- Вот так и воюй дальше, капитан-лейтенант! Будь достоин великого тезки.
Ю. Леушев
РЫБАКИ
Рассказ
Богатырский храп сотрясает переборки маленького кубрика. Экипаж тунцеловного бота "Пятерка" набирается сил перед выборкой яруса. На верхней койке у входа спит старшина бота Мосолов.
До подъема остается час. Внезапно чуткое ухо старшины сквозь сон улавливает возню и громкие голоса, доносящиеся с палубы. Тотчас же словно невидимая пружина сбрасывает его с койки. Схватив фуражку, он выскакивает из кубрика.
Над ботом нависла косматая туча. Вот-вот ударит тропический ливень. Океан, всего час назад после выметки снасти проводивший рыбаков на отдых ласковым блеском, темен и хмур.
Мосолов прислушивается. Тишина. "Пятерка" мирно дрейфует, покачиваясь на океанской зыби. "Наверное, почудилось", - морщится старшина, намереваясь вернуться в кубрик, добрать сна, но, услышав голоса, шагает на бак.
Едва он выходит из-за рубки, в глаза ему бросаются клочки хрусткой обертки индивидуального пакета. Он поднимает глаза и видит молодого матроса Аниськина. С белым, как бумага, лицом Аниськин сидит на крышке трюма, а моторист Трохимыч, пожилой, угловатый дядька, присев на корточки, широким бинтом, как солдатской обмоткой, обвивает ему правую икру. Сквозь марлю просачивается кровь.
- В чем дело? - спрашивает старшина.
Аниськин начинает беспокойно ерзать. Трохимыч поднимает на старшину загорелое, в мелких морщинках лицо, вислые ржаные усы его начинают шевелиться.
- На акуле надумал покататься, ешкин цвет… - В голосе моториста одновременно звучат и насмешка и осуждение. - Фото, вишь ли, захотелось девке послать: погляди, дескать, какой я лихой наездник-буденовец! Поймал он эту акулу на поводец, подтянул к борту и сам на нее верхом.
Старшина сводит белесые брови, резко поворачивает голову. За бортом лениво трепыхается акула-людоед мако. А к лееру привязан фотоаппарат, объективом направленный на акулу. Плоские щеки Мосолова вздрагивают, в серых глазах вспыхивают недобрые огоньки.
- Снова шкодишь, Аниськин?
Матрос понуро молчит. Под налипшими ко лбу влажными вихрами беспокойно мечутся глазки-ртутинки.
- Вот схарчи она тебя, кто бы был в ответе? - Трохимыч укоризненно покачивает головой, заканчивает перевязку, выпрямляется, достает сигарету.
- Я же думал, что она дохлая, - шмыгает носом Аниськин. - Я же ее по башке кувалдой.
- "Дохлая"! - передразнивает моторист. - Чего ты, ешкин цвет, в их понимаешь? Помню, в первом рейсе я их тоже ловил. Все хотелось бифштекс испробовать с ейного мяса. Говорили, так вкусно - за уши не оттянешь… Вот раз я точно так же, как ты, наживил поводец сердцем тунцовым, бросил крючок за борт, жду. Акулы кругом так и кишели. Не прошло и десяти минут - клеванула. Хорошая акула, думаю, всю команду бифштексами накормлю. Выволок ее на борт, расспрашиваю ребят, с какой части этот самый бифштекс получается, а ребята впокатку. Зря, говорят, Трохимыч, старался, голубая акула тебе попалась, а ее не едят. Для бифштекса белоперую надо, а еще лучше мако, - он кивнул за борт. - Тьфу, думаю, надо же так опростоволоситься! Ну, потом решил: с паршивой овцы хоть шерсти клок. Выпотрошил ее, печенку наживил на крючок, а тушку за борт выбросил. На что она, тушка? Снова сижу, ожидаю, когда белоперая или мако клюнет. Минут через пять вижу - есть! А когда вытащил - глазам своим не поверил. Снова та, голубая, которую я выпотрошил, на крючке. Без нутра ожила! А ты - дохлая! С ими, брат, держи ухо востро. Они, ешкин цвет, и в котлетах кусаются!
- А ты чего ушами хлопал, Трохимыч? - Старшина дослушал байку и строго взглянул на моториста. - Кто сейчас на вахте?
Моторист, кряхтя, стал собирать с палубы обрывки вощеной бумаги.
- На вахте, понятно, я, - согласился он. - Только сам ты не хуже меня знаешь, чем я занимался. - Он выпрямился и в упор поглядел на Мосолова. - Харч готовил, я же нынче за тетю Фросю… Вышел вот с камбуза, очистки за борт смайнать, тут и увидел героя. - Он кивнул на Аниськина. - Добро еще вовремя подоспел! Мако только-только очухалась.
- Она же не шевелилась совсем, - оправдывается Аниськин, - я и подумал, что дохлая.
- Все это напишете в объяснительной, - перебивает старшина, переходя на официальный тон, - а сейчас с вами не разговаривают.
- З-зачем в объяснительной? - бледнеет матрос еще больше.
- Затем, что мне разгильдяи не нужны. По причине травмы отстраняю вас от работы, а вечером, когда подойдем к плавбазе сдавать улов, спишу.
- К-как "спишу"?
- Очень просто. С бота.
Прямой, поджарый Мосолов круто поворачивается, направляется к рубке. Серые глаза из-под широкого козырька фуражки, натянутой прямо, без малейшего намека на лихость, поблескивают решимостью.
- Какая же травма, Степан Гаврилыч?! - Аниськин начинает сдирать бинт с ноги. - О шкуру поцарапался! Знаете, какая у нее шершавая шкура? Наждак! Больше не повторится, честное слово.
- Сто раз слыхали, - не оборачиваясь, бросает Мосолов. - Срок отсиживать за тебя не хочу.
Аниськин растерянно глядит вслед старшине, затем отворачивается к океану. Отчаяние сдавливает горло. Он так рвался сюда, на тунцеловную флотилию, радовался, когда зачислили на "Пятерку"! А теперь его с попутным судном отправят на берег!
- Сам виноват, ешкин цвет, - тихо бурчит Трохимыч. - Сколько раз говорили - не балуй. А ты все свое… Не забыл, как за шкирку крючком подцепило? А как тунец в океан поволок? С рубки опять же ныряешь. Или не было этого?
Перечислив грехи Аниськина, он досадливо махнул рукой и поглядел в рубку. Сквозь открытое окно видно, как Мосолов достает из ящика тетрадь, вырывает листок, стряхивает авторучку.
"Ну, пропал паренек, - вздыхает Трохимыч, чувствуя за собой вину. - Надо же было старому дураку ябедничать", - ругает он себя.
Трохимычу жаль матроса. В общем-то, Аниськин парень старательный. Не укачивается к тому же. Работящий. А на выборке яруса всех ловчей поводцы скручивает. Ну, номер какой выкинет - так то по молодости. "Нет уж, здесь перегнул ты, Гаврилыч", - думает он, следя взглядом за старшиной. Но знает: заступаться за Аниськина бесполезно. Мосолов, хоть режь, не отступит. Кремень!
Огненный зигзаг раскалывает небо. Серая туча, словно для пристрелки, швыряет в бот горсть крупных капель, они гулко барабанят по рубке. И тут же ударяет тропический ливень.
- Петька, в кубрик давай! - окрикивает матроса Трохимыч, торопясь укрыться в рубке.
Аниськин мотает головой и остается на месте.
Втиснувшись в тесное помещение, густо заставленное и увешанное многочисленными приборами, моторист осторожно заглядывает через плечо старшины. Четкие буквы ровными рядами ложатся на косые линейки тетрадного листа.
"Капитану-директору тунцеловной флотилии, - читает он, - от старшины тунобота № 5 Мосолова С. Г. Рапорт. Сего числа матрос-ловец вверенного мне бота Аниськин П. В. …"
Трохимыч хмурится. Да, дело плохо. Чем же помочь пацану? Он отступает и, кашлянув в ладошку, невинным голосом произносит:
- Что, Гаврилыч, заявочка на снабжение? Мыла жидкого не забудь да ветоши бельевой побольше.
Мосолов бросает, не оборачиваясь:
- Не полощи мозги, Трохимыч. Сам знаешь, адвокатов я не терплю.
- Да, это известно, - вздыхает моторист, берет с рации иллюстрированный журнал, начинает перелистывать.
Некоторое время длится молчание. Трохимыч, продолжая листать журнал, поглядывает через раскрытую дверь на палубу. Окутанный плотной завесой дождя, Аниськин мокнет возле борта.
"Ладно, - решает моторист, - поговорю за него с ребятами с других ботов. Может, на "Тройку" возьмут. Там как раз не хватает матроса, да и старшина человек покладистый. Обязательно поговорю".
Долистав журнал до середины, Трохимыч задерживает взгляд на цветной вкладке. Некоторое время молча разглядывает репродукцию. Наконец не выдерживает:
- Эх, ешкин цвет, как здорово! Погляди-ка, Гаврилыч.
Старшина скашивает глаза, острые плечи взлетают к ушам, уголки губ вздрагивают.
- Что я, картинок не видал?
- Нет, ты все ж погляди, красота-то какая! - Лицо моториста просветлело, от глаз разбегаются веселые лучики. Он подносит журнал старшине. - Ну что, не нравится?
Картина называется "Рыбаки". Трое мальчишек с удочками на плечах, помахивая пластиковыми мешочками с уловом, шагают по лесной тропинке. Один из них, лет двенадцати, в пилотке, натянутой до ушей, чуть приотстав, занес над головой, точно саблю, сачок, целясь срубить голову раскидистому чертополоху. Мальчишек окружает молодой сосновый лесок. Верхушки деревьев кружевом выделяются на фоне яркого летнего неба. Солнечные блики, пробиваясь сквозь ветки, играют на одежде удачливых рыболовов, золотыми монетами рассыпаются по густо-зеленому травяному ковру.
Картина художнику удалась. В ней есть какая-то душевная сила, и под влиянием этой силы Трохимыч вроде как наяву чувствует острый смолистый запах.
- Эх, сюда бы сейчас! - мечтательно произносит он и постукивает корявым пальцем по вкладке. - До чего же я лес уважаю!
Мосолов, словно нехотя, цедит:
- А я рыбалку.
- Мало тебе здеся рыбалки?
- Хм… Какая это рыбалка? - усмехается Мосолов. - Промысел. Вот когда целый день с удочкой посидишь, а поймаешь тако-о-ого, - старшина вытягивает указательный палец, отмеряет большим две фаланги, - вот это да!
- И-эх! - с сожалением протягивает моторист. - Знал бы ты, какой дух сейчас над нашим Заборьем, ахнул! Вовсю бани дымят: в печах сушить гриб не управишься. Прошлым летом, когда мы со старухой своих навещали, по две сотни боровиков зараз притаскивали. И-эх, ешкин цвет! Крепенькие все, что шишечки молоденькие.
Моторист смолкает. Воспоминания захватывают его. Молчит и Мосолов. Положив на стол ручку, глядит на картину.
- А пацан-то небось сорванец! - наконец заговаривает моторист. - Вот тот, что в пилотке.
- Отчаянный, - как бы нехотя соглашается старшина и, помолчав, добавляет: - На Серегу моего вроде смахивает. Ну-ка дай. - Он поворачивает журнал к свету и уже со вниманием рассматривает репродукцию. - Точно, мой шалопай, - наконец подтверждает он, - будто с него нарисовано. - И какие-то мысли, далекие от крючков, поводцов, рапортов, заявок, оживают в его серых глазах.
- А я в молодости отчаянный был тоже, - покачал головой моторист. - Помню, раз в церкву пробрался на пасху. Дело под утро было. Старухи умаялись, в кучу сбились посередине, посапывают потихоньку. А я к ним подкрался, завязки от лаптей распустил, связал в один узел, а сам к выходу да как заору: "Пожар!" Ну, ешкин цвет, что там творилось!
- Это что! - вдруг оживляется старшина. - Вот когда я в мореходке учился, отмочили мы хохму. На втором курсе, кажется…
Глядит Трохимыч на старшину и не узнает. Совсем другой человек перед ним, озорной и веселый. Три года плавают они вместе, а таким еще ни разу его не видел. Вот тебе и кремень!
А Мосолов тем временем аккуратно разгибает скрепки, двумя пальцами вытягивает вкладку из журнала, пришпиливает ее к переборке.
- Ну, как?
Моторист улыбается. В глазах мелькает надежда. Он заглядывает старшине в лицо, вкрадчиво произносит:
- Может, все же простишь его, а, Гаврилыч? Паренек-то хороший…
Улыбка сползает с лица старшины.
- Расквакались мы, старик, вот что. Давно обедать пора да за снасть приниматься, а мы все баланду травим. - Он старается придать лицу строгое выражение, а глаза, то и дело косятся на "Рыбаков".
- А, Гаврилыч? - не отстает моторист. - Ну, пацан же еще.
Мосолов решительно отворачивается от репродукции, подходит к двери. Ливень стих. От косматой тучи не осталось и следа. По-прежнему неистовствует солнце. Густо-синим лаком поблескивает океан.
- Аниськин!
Матрос вздрагивает, как от удара, робко приближается. Мокрый, нахохлившийся, он чем-то напоминает только что вылупившегося из яйца цыпленка. В ртутинках-глазах застыла тоска.
- Чтобы последний раз, понял? - Скомканный листок в косую линейку летит за борт. Легким шлепком Мосолов подталкивает матроса к дверям кубрика. - А ну живо буди всех на выборку!
Ю. Баранов
ВТОРАЯ ГРОТ-МАЧТА
Рассказ
Четырехмачтовый барк лениво вспарывал зыбь. Шторм утих. Океан дышал медленно и тяжело.
Первокурсник Вячеслав Зубков, запрокинув голову, глядел на мачту, где высоко над палубой вздулись под ветром громадные паруса. Их косяки белой вереницей вытянулись к небу. И словно бы это не паруса, а журавлиная стая, только на лету она увязла в снастях и теперь жалобно стонала где-то в креплениях мачты.
Под грот-реей беспомощно качалось тело курсанта Леонида Марунова. Его босые ноги раза два отчаянно дрыгнули и повисли.
- Довольно, атлет Марунов, - сжалился над ним боцман второй грот-мачты Анатолий Никифорович Куратов.
Леонид расслабил онемевшие руки и, заскользив по канату вниз, глухо шлепнул босыми ступнями по дубовому настилу палубы. Мичман Куратов стоял перед ним, высокий, тучный, отирая платком безусое лицо и влажную от жары лысину. Он иронически кивал своей по-шкиперски округлой бородой, а его толстые, словно вывернутые наизнанку, губы ядовито усмехались:
- Неужели, голуба, трудно подтянуться на руках всего-навсего пять метров? - Мичман удивленно вскинул широкие плечи. - Я ж не прошу тебя лезть до клотика.
Куратов сердито глядел на пухлого, малорослого Леньку. Тот невольно съежился, словно хотел вобраться внутрь своей робы, как черепаха в панцирь. Вздохнув, он пробормотал:
- Не могу, товарищ мичман.
- Что?! Я те дам "не могу". И это называется будущий офицер флота, подводник!
В столь критическую минуту Вячеслав Зубков ринулся на помощь другу, решив вызвать боцманский гнев на себя. У Славки красивое, тонкое лицо с капризной линией губ и печальными бледно-голубыми глазами. Он всегда подтянут, как бывалый морской волк.
- Между прочим, - вмешался он, даже не спросив разрешения, - теория пределов - вещь довольно упрямая. Человек тоже имеет свой предел, разумеется, пропорционально модулю упругости его мускулов.
- Это еще что?!
- Охотно поясню: Марунов сделал все, что смог.
- Ну, это по-твоему, а вот на деле человеку предела нет и быть не может. Потом, как ты с боцманом разговариваешь?
Последнюю фразу боцман произнес таким проникновенно-вкрадчивым шепотом, что Марунов начал испытывать тягостное ощущение готовых разразиться над ним громов и молний.
"Теперь понеслось…" - подумал с тоской Ленька.
Его друг Славка любил поговорить с боцманом по поводу и без повода, хотя в итоге неизменно отправлялся чистить гальюн или в ахтерпик - драить ржавый балласт. Так вышло и на этот раз. Мичман дал Славке за "непочтительное" поведение два наряда вне очереди и пошел к себе в каюту, гулко бухая по палубе охотничьими сапогами с отогнутыми книзу раструбами.
Славка направился к обрезу - бочке с водой - и сел около него на палубу, выставив загорелые длинные ноги. Рядом устроился на корточках Леонид. Закурили.
Марунов белобрыс и неуклюж. У него добрые серые глаза и оттопыренные уши. Он все еще не избавился от своих деревенских привычек и не приобрел флотской выправки.
- Тебе, Славчик, не стоит лезть в это дело. Разве этому службисту докажешь? - уныло сказал Марунов.
Славка выдохнул табачный дым и возразил:
- Ты это брось, дождешься - вышибут тебя из училища.
- Ну да, прям… - не поверил Марунов. - Было бы за что.
- А за что - всегда найдется. Допустим, влепит старикан по практике "неуд" - и будь здоров, топай строевым.
В душе Леонид понимал, что его друг прав: за неуспеваемость из училища вполне могут отчислить. Практика шла у него туго, да и учился он далеко не с таким блеском, как Вячеслав. Все неприятности начались с тех пор, когда Леонид при постановке парусов чуть не грохнулся на палубу с грот-марса-рея. Ему просто повезло: падая, он ухватился за конец пеньковой веревки - фала и потому остался цел. Теперь Леонид выше марсовой площадки, как ни уговаривали, не поднимался. У него кружилась голова только от одной мысли, что он может снова потерять равновесие и сорваться вниз.
Но Куратов и не думал оставлять Леньку в покое. Он вдруг потребовал, чтоб Марунов без помощи ног, подтягиваясь только на одних руках, свободно влезал по отвесному канату до пятиметровой отметки. А упитанный Ленька никак не мог поднять свои семьдесят кило выше четырех метров. Бездельничать ему Куратов не давал, он гнал Марунова на канат каждую свободную минуту. Так и тянулись от перекура до перекура Ленькины корабельные будни.
Докурить не удалось. Колокола громкого боя сыграли "большой сбор". Пошвыряв зашипевшие окурки в воду, ребята побежали на шкафут. Курсанты строились по правому борту в две шеренги. Все ждали появления командира барка капитана первого ранга Свирского.
Наконец вахтенный начальник лейтенант Пантуров подал команду "Равняйсь". Строй приумолк. И тогда стало слышно, как верещат за бортом чайки, а на камбузе дробно стучит ножом по кухонной доске корабельный кок…
Паруса были убраны. Барк лежал в дрейфе. Лениво раскланивались в такт мерному колыханию океана его белые, местами тронутые ржавчиной борта. Солнце пробило мутную толщу дымки и заиграло в надраенных до блеска иллюминаторах. Ребята щурились.
Повернув голову направо, Славка видел, как полагается, грудь четвертого человека. Это была выпуклая, словно отлитая из бронзы грудь Герки Лобастова, добродушного увальня и хорошего, компанейского парня. В затылок Славке возбужденно дышал комсорг Вовка Новаковский. Ему не терпелось докончить прерванный разговор и еще раз пропесочить за нерешительность Леньку Марунова, который стоял рядом с ним во второй шеренге. Новаковский, так же как боцман, все время убеждал Леньку "пересилить свою натуру" и одолеть высоту второй грот-мачты.
Из люка неторопливо поднималась, будто вырастая прямо из палубы, длинная, сухощавая фигура командира барка.
- Смирно! - скомандовал Пантуров.
Строй замер.
Вахтенный начальник доложил, что команда для шлюпочных тренировок построена. Свирский прошелся вдоль курсантских шеренг. У борта он остановился, пристально вглядываясь в небо, потом - в океан. Казалось, что кэп принюхивается, поводя своим острым, горбатым носом, не пахнет ли где снова дождем или штормом. Затем сказал, обращаясь к Пантурову:
- Шлюпки за борт, исполняйте.