Веру, окоченевшую, наглотавшуюся воды, отнесли в каюту, а я вместе с матросами последней баржи, на которую я и вылез, побежал вперед. На носу нашей баржи уже собралась толпа. Я протолкнулся к Ивану Игнатьевичу. Он говорил кому-то возбужденно:
- Глянь, я ему ведь до транцевой доски дошел! Ну и сила!
То, что я увидел, могло быть только результатом взрыва тонной бомбы. Вся корма передней баржи, вплоть до каюты, была смята в гармошку, металл во многих местах порвался и загибался гигантской стружкой. Основательно помят и искорежен был и нос нашей баржи, проделавший всю эту разрушительную работу.
- Как же это случилось? - спросил я Ивана Игнатьевича.
- Вахтенный вел по бакенам, - сказал он, - а бакен видишь где? - Иван Игнатьевич показал на красный огонек, прибившийся почти к берегу. - Сорвало, проклятый, с места, он-то и навел нас на мель.
- Иван Игнатьевич, а что теперь капитану буксира будет?
- А что ему будет? Благодарность будет. Свое он доказал, а это не его вина. - Иван Игнатьевич обернулся ко мне и нахмурился: - Это ты где так? Где, спрашиваю, выкупался?
И тут раздался здоровенный хохот, который, как мне тогда показалось, совсем не подходил ни ко времени, ни к месту.
- Вот так шкипер! - хрипел кто-то над моим ухом. - Проспал матросов. Они у тебя чуть к ракам на обед не попали.
А Иван Игнатьевич растерянно поглядывал по сторонам и, подталкивая меня в затылок, пробивался сквозь толпу.
Потом мне дали водки, переодели, еще дали водки и уложили спать. Но спать мне вовсе не хотелось, и я вместе со всеми участвовал в расчалке, откачивал воду из носового отсека нашей баржи, в котором оказалась пробоина, помогал Ивану Игнатьевичу подводить пластырь, бегал взглянуть на Веру. Утром из Куйбышева, последнего пункта, куда капитану буксира нужно было довести караван, пришел большой белый катер. Он привез несколько человек, должно быть большое начальство, и взял нас с Верой.
Я не хотел уходить с баржи, но Иван Игнатьевич сказал:
- Раз доктор говорит - езжай!
И я поехал. Мне просто не хотелось спорить с доктором. Впрочем, какой она доктор! Девчонка лет двадцати трех с челкой на лбу.
Катер шел со скоростью, которая после наших черепашьих темпов казалась мне гигантской. Форштевень его звенел от ударов о волну. Я выбрался на палубу. Навстречу мне шла вся Волга, широкая, как море, двигались покрытые соснами берега. А я вспоминал Ивана Игнатьевича, капитана буксира и тех матросов, которые недавно хохотали, стоя на измятом носу нашей баржи, и думал, что в этом огромном, суровом мире - простор для счастья таких вот крепких, мужественных людей. И еще думал я (плевать на литературного консультанта!), что сам я талантлив. Пусть я не буду писателем, пусть даже не стану капитаном - все равно я талантлив. Не может же быть у заурядного человека такая широкая грудь, такие сильные мускулы, способные черт знает к какой трудной работе, не может ему так нравиться вот этот режущий ветер с холодными брызгами пополам!
- Я вам говорю, спуститесь вниз! - это кричит в пятый раз доктор с челкой на лбу.
- Доктор, вы простудитесь!
- Спуститесь, я буду на вас жаловаться!
Честное слово, чудачка! Ну кому она может пожаловаться на человека, у которого такая яркая, такая прекрасная жизнь?!
Ю. Оболенцев
ЯНВАРСКИЕ СКВОРЦЫ
Нет, не зря мальчишки верят в небыль -
сбудется она в конце концов…
Можно и в январском стылом небе
повстречать взаправдашних скворцов.
Вот они,
живые,
без обмана!
Вырвались из белой пелены.
Что им не сиделось в жарких странах,
песенным разведчикам весны?
А вожак,
снижаясь круто,
стаю
прямиком ведет на красный флаг.
Облепили ванты.
Отдыхают…
К землякам попали как-никак!
Птицы,
доброту людскую чуя,
верят морякам и кораблю.
…Вот и я одно такое чудо
из ладоней бережно кормлю.
Черная рубашечка в горошек,
голос, как валдайский бубенец…
Если можно,
маленький певец,
Ты мне спой о чем-нибудь хорошем!
И запел,
заветным думам вторя.
А за ним -
вступает весь отряд:
песни,
посреди зимы и моря,
маками на палубе горят!
Видишь, милый,
снова светит солнце,
снежную развеяв кутерьму…
Ты лети крылатым колокольцем
с этой вестью к дому моему.
Грудью
в клочья
тучи рви тугие -
долети,
пробейся сквозь пургу!
И у птиц бывает ностальгия -
это правда,
подтвердить могу.
М. Кабаков
ЧЕРЕЗ ВСЮ ЖИЗНЬ…
Томашу Бучилко, первому помощнику капитана плавбазы "Боевая Слава".
Через жизнь мою проходят корабли.
Есть такие, что скрываются вдали
В желтом мареве,
За синею чертой,
И потом о них не память -
Звук пустой.
И не вспомнить,
С кем на мостике стоял,
С кем в машине вместе фланец отдавал,
С кем на палубе
О жизни говорил, -
Океан воспоминанья растворил.
Но бывают и другие корабли,
Что пропасть за горизонтом не могли,
И куда бы я ни шел,
Они со мной,
И ночами
Я их слышу позывной.
Просыпаюсь.
Дымка серая в окне,
И невесело,
И сумеречно мне.
И так хочется увидеть на борту
Тех, с кем словом обменялся на лету,
Тех, с кем даже ни о чем не говорил,
Просто рядом сигарету раскурил.
Г. Сытин
МОРЕ НЕ ПРОЩАЕТ
Повесть
"ШАНХАЙ"
Штурман Володя Шатров состоял в резерве при Морагентстве в маленьком сахалинском порту П. Ежедневно к девяти утра он являлся в агентство отмечаться. Если в порту стояли суда, ему поручали что-либо проверить на них, если же работы не предвиделось, он отправлялся бродить по городу или возвращался в гостиницу читать книги. Суда ожидались в конце декабря, и в резерве сидеть было тоскливо и безнадежно.
Стояла середина декабря, но днем еще оттепляло, и деревья стояли желтые и золотые. Заморозки не пришли, и лист пока не опал.
Гостиница находилась в старом двухэтажном деревянном доме. В нижнем этаже расположились кухня и две большие комнаты. В комнатах стояли койки в два яруса и длинные шкафчики-рундуки для одежды. Во время летней навигации здесь тесно, шумно и весело жили сразу до пятидесяти моряков. Они называли гостиницу "Шанхаем". На втором этаже была душевая, правда грязная, и несколько двухместных номеров. Здесь жил обслуживающий персонал гостиницы и жены моряков.
Судов не было, штурманы не требовались, и Володя Шатров прозябал в "Шанхае" уже месяц. Он занимал койку у маленького окна, и днем можно было лежать и читать. В гостинице по рукам ходило несколько книг без обложек. Считалось: чем затрепаннее книга, тем интереснее.
В этот день в порту стоял пароход "Сура". Старое судно возило вдоль побережья уголь. Володю послали на "Суру" проверить у матросов знание техминимума. Он провел на судне не более двух часов и успел насмерть разругаться со старпомом, рыхлым и заспанным мужчиной средних лет с недельной щетиной на подбородке и носом, похожим на сливу. Старпом пришепетывал, невнятно перекатывая языком слова:
- Вот ходют тут всякие, холера им в живот! Делать им нечего! Расплодились, бездельники. Посылают таких вот на нашу шею!
Зато боцман Володе понравился. Это был коренастый старик с красным широким лицом, таким морщинистым, что, казалось, все штормы за многие годы оставили на нем следы. Звали боцмана Леонид Яковлевич. Он называл Володю сынком, и это Володе нравилось.
Старпом мрачно топтался у трапа и напоследок сказал, глядя в сторону:
- Еще раз придет, пусть пеняет на себя!
Жаловаться на старпома Володя не стал, но настроение испортилось.
В гостиницу идти не хотелось. Солнышко только выкатилось за полдень, стояла теплынь. Хотелось побыть среди деревьев, послушать, как шуршат под ногами листья, и еще хотелось, чтобы рядом шла хорошая девушка. А девушки не было, и горько думалось о "Шанхае", об отсутствии вакансий и о пустом кармане.
"…БЕЗ ГРУЗА, В СОПРОВОЖДЕНИИ СУДНА"
Пароход "Ладога" неделю назад получил пробоину на камнях у мыса Крильон. На пробоину поставили цементный ящик, а пароход осторожненько привели в ближайший сахалинский порт Х. Инспекторы Регистра осмотрели повреждения и составили аварийный акт. В графе "Предлагается" старший инспектор вывел красивым почерком: "Следовать на базу ремонта, без груза, в сопровождении судна". Последние слова были подчеркнуты.
Капитана "Ладоги" звали Шалов Владимир Иванович. У него был короткий с горбинкой нос и черные подстриженные усы. Он походил бы на грузина, если бы не холодные серые глаза. Когда капитан Шалов смотрел на вас в упор, то казалось, что вы чего-то не сделали или что-то забыли. Улыбался капитан очень редко. Улыбался только ртом. Глаза не улыбались.
Капитан Шалов шел в порт из управления. С ним здоровались, но он словно никого не замечал. "Не простят мне этой аварии, - думал он. - Да дело даже не в аварии! Срываю годовой план управлению".
За проходной капитан остановился. "Ладога" стояла у причала левым бортом. Широкая, скошенная назад труба, округленная корма и крейсерский нос… Похож пароход на большую стремительную птицу. Капитан Шалов думал о "Ладоге", как о живом существе, больном и беспомощном.
Совещание закончилось. Начальники служб вышли из кабинета. Табачный дым сизыми струями тянулся к форточке. Начальник управления Демин подошел к окну и распахнул его. В кабинет ворвался ветер, запахло морем, стало свежо, как на мостике. "На мостике куда легче, чем здесь", - подумал Демин.
На мостике решения принимаются в считанные секунды. Иногда от этого зависит жизнь. Поэтому в такие секунды надо вложить весь многолетний опыт, чтобы решение получилось единственно правильным из множества. А тут. Можно совещаться часами и ничего не решить. И бывшему капитану Демину нравилось думать, что на мостике легче.
Завален годовой план. И это еще не все. Одна за другой идут телеграммы из Владивостока, они требуют немедленной отгрузки бумаги. "Отправить срочно. Вне очереди. Снять с линии любое судно". Эту бумагу ждут типографии Владивостока. И не только Владивостока. Газеты должны выходить каждый день. Может быть, на Командорах или Курилах уже стали печатные машины. Нет бумаги. Нет газеты в рыбацком поселке, нет газеты на пограничной заставе, нет газеты на далеком прииске. Нет газеты, к которой привыкли, которая нужна, как хлеб, как вахта, как вспышки далеких маяков. А на складах порта тысяча двести тонн бумаги! Ее нужно вывезти. Ты это понимаешь, коммунист Демин?
А если поговорить с капитаном "Ладоги" Шаловым? "Вы газеты каждый день читаете, капитан? Типографиям нужна бумага. И только "Ладога" в порту. Все суда ушли на Север". Начальству легко писать: "Снять с линии любое судно". Кого снимать? А бумага нужна сейчас.
Шалов коммунист. Он согласится. Должен согласиться. Ну, а если не выдержат цементные ящики? Тогда в трюм ворвется вода. Клочья бумаги забьют отливную магистраль и… Дальнейшего представить себе Демин не смог. Отмахнулся от страшного.
Однако все суда до Нового года в рейсах. В порту тысяча двести тонн экспортной бумаги. Бумагу должна взять "Ладога". Это вытянуло бы план. Но инспекторы Регистра непреклонны. Только "…без груза, в сопровождении судна".
Разозлился начальник Демин на капитана Шалова. "Разжалую в старпомы! Нет, во вторые! Я тебе покажу, аварийщик чертов!" Он не хотел вспоминать, что у капитана Шалова это первая авария, что Шалов один из лучших капитанов и что вина его еще не доказана. Он думал только о том, что сорван план и "Ладога" не может взять груз.
Из кабинета все вышли, у двери задержался только главный диспетчер Лунин. Он старше всех в управлении и по стажу, и по возрасту. Менялись начальники и замы, а Лунин оставался. У Лунина утиный нос, глаза - как щелки. Если смотреть в профиль, то кажется, принюхивается диспетчер к чему-то вкусному и щурится от удовольствия.
Ходит начальник от окна к стене, зло молчит. Повел носом главный диспетчер и вкрадчиво заговорил:
- Николай Захарович, а если капитан Шалов согласится взять груз? Переход до Владивостока небольшой, что тут страшного?
Посмотрел Демин на диспетчера, кулаки сжал. Углядел в нем Лунин то, чего сам начальник боялся. Голову в плечи втянул Лунин, совсем прикрыл глаза, к двери попятился. У начальника Демина не глаза - сверла.
К окну повернулся Демин и сказал, четко выговаривая каждое слово:
- Капитана Шалова ко мне! Сейчас же!
"ШЕВЕЛИСЬ, МАЛЬЧИКИ!"
Сашу Монича назначили на "Ладогу" третьим штурманом еще до аварии. В моринспекции сказали: "У капитана Шалова есть чему поучиться!"
Стояночные вахты очень несложные. Швартовы, трап, чистота на палубе. Но уже в первую вахту Монич получил замечание за то, что слишком поздно включил палубное освещение.
- Прошу запомнить мой девиз, - сказал капитан, - лучше раньше, чем позже.
Моничу нравилось, что капитан не кричит, но когда появляется на мостике, то работа идет быстрее. Все нравилось Моничу на "Ладоге". Жаль только, что ремонт предстоит. Хотелось дальних плаваний, опасностей, приключений, а впереди - безмятежная стоянка. И до плавания еще ой как далеко. Так думал Монич. Он не в силах был заглянуть в будущее даже на несколько часов вперед.
Монич стоял у трапа, шутил с вахтенным матросом Костей Броневым. Подружились матрос со штурманом сразу. "Ладога" - их первое судно, вместе стоят вахту. Окончил Костя весной школу, с трудом поступил на флот. На мир смотрел удивленными голубыми глазами, то и дело румянец вспыхивал на его щеках, не знающих бритвы. Матросы постарше не приглашали Костю в город на вечеринки. А тот и рад: смущал его девичий смех, ласково-насмешливые взгляды.
Толковали штурман с вахтенным матросом о том о сем. Не заметили, как поднялся по трапу капитан, как оказался рядом. Вздрогнули, вытянулись от негромких слов:
- Невнимательно вахту стоите, третий штурман!
Капитан прошел к надстройке, у двери обернулся:
- Второго штурмана ко мне.
Если нет груза, то на стоянке второй штурман может вволю спать, и второй штурман Петя Дроздов спал сладко. Разбудить его было непросто. Монич поднимал Петю над койкой, бросал, снова поднимал.
- Капитан пришел из управления. Может быть, переиграли.
Поплелся Петя к капитану. А через несколько минут пронесся мимо Монича к трапу и защелкал каблуками по ступенькам. Удивился Монич. Просто хамелеон какой-то Петя: он уже был свеж, бодр и даже успел побриться.
- Будем грузиться! - крикнул Петя с причала.
На порт опустилась ночь. Тихая, безветренная, с легким морозцем. Осветился капитанский иллюминатор, зажглись портальные прожекторы. Подтащил трудяга паровозик вагоны к борту. Катились двухсоткилограммовые рулоны бумаги на причал по скатам. Сталкивались звонко, как дубовые чурки. Краны хватали рулоны храпцами, исчезали рулоны в черном проеме трюма.
Всю ночь шла погрузка. Всю ночь, как светлое око, светился капитанский иллюминатор. Уже бледный свет хмурого утра выхватил из темноты склады, уже погасли прожекторы и Монич сдал вахту старпому, а капитанский иллюминатор бессонным глазом устало смотрел на белые рулоны в просвете трюма, на черные стрелы-хоботы портальных кранов. Наступал самый короткий день в году, день зимнего солнцестояния.
К полудню погрузка была закончена. Тысяча двести тонн бумаги принято на борт. Шесть тысяч рулонов разместилось в четырех трюмах. Боцман Танцура, длинный и нескладный, как подъемный кран, стоял на палубе, размахивал руками и кричал:
- Шевелись, мальчики!
"Мальчики" закрывали трюмы, натягивали на люк сначала один брезент, потом другой, третий, самый новый и крепкий. Край верхнего брезента подворачивали. Задубел на морозе брезент, рвал кожу с ладоней, ломал ногти. Закраину брезента прижимали стальными полосами-шинами. А между шиной и упором загоняли тяжелые и звонкие дубовые клинья. Загоняли кувалдами сплеча, так, что курчавились заусеницы у клиньев.
Вокруг трюмов прохаживался боцман Танцура, покрикивал просто так, для порядка:
- Шевелись, мальчики!
А поверх брезентов, поперек трюма, ставил стальные шины плотник Саша Васильев. Закладывал в талрепы ломик, приплясывал на нем, кричал:
- Теперь можно и вокруг шарика! Сверху крикнули:
- Плотник Васильев, сделать замеры льял!
Замотал Саша пестрый шарф, пошел за футштоком делать замеры. Откуда бы вода ни поступала в трюм, сначала она попадала в льяла - узкие клиновидные отсеки у днища вдоль бортов.
Даже в сапогах и полушубке щеголем выглядел Саша. Он натирал мелом медный футшток - прут с отметками, бросал его в льяльную трубку, слушал, когда он звякнет о днище льяльного отсека, и тут же тащил за линь, смотрел, по какую отметку смыт мел. Затем с гусарской щедростью насухо вытирал футшток концом шарфа, мелил и шел к следующей льяльной трубке.
Саша делал замеры по правому борту, там, где ниже ватерлинии в трюме стоял цементный ящик на рваных краях пробоины, преграждая доступ воде. К Саше подошел капитан, и Саша мушкетерским выпадом поднес капитану футшток. Посмотрел капитан на сухие засечки, покивал головой. Вдоль всех замерных трубок правого борта прошли плотник и капитан. Сухой футшток.
Прошел в каюту капитан. Мрачно, не поворачивая головы, бросил вахтенному у трапа:
- Третьего штурмана ко мне.
ШТОРМОВОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ
- Третьего штурмана к капитану! - пронеслось по коридорам "Ладоги". Захлопали двери, звякнули накладки на трапах.
- Прибыл по вашему вызову.
Третий штурман Монич переступил через порог, щелкнул каблуками. Приятно быть лихим штурманом!
У стола сидел капитан Шалов, курил трубку, смотрел на третьего штурмана. Сказал, не вынимая трубки изо рта:
- Оформляйте отход. На Владивосток. На двадцать два часа.
- Есть оформлять отход. - И через левое плечо к двери.
- Подождите. Я вас еще не отпустил.
Обернулся Монич. Капитан стоял, смотрел в иллюминатор, барабанил пальцами по столу. Прошло несколько минут.
- Я слушаю вас, Владимир Иванович, - напомнил о себе Монич.
Резко вынул трубку изо рта капитан, шагнул к Моничу. Посмотрел в глаза, проговорил раздельно:
- В судовых документах есть акт Регистра об аварии. Когда будете оформлять отход, этого акта не предъявляйте. Вы меня поняли?
- Так точно, понял. Разрешите идти?
- Идите.
Только в каюте, когда Монич подбирал документы на отход, до него дошел смысл сказанного капитаном. Внимательно перечитал помощник Монич предложение Регистра: "Следовать на базу ремонта, без груза, в сопровождении судна". Жирная черта, как граница запрета, отделила последние слова. Понял третий штурман, что стоит ему показать акт портнадзирателю - и отход не состоится. Зазвонят телефоны, забегают диспетчеры. Придется выгружать бумагу и ждать попутного судна. И новый тысяча девятьсот сорок восьмой год придется встречать здесь, а не в шумном Владивостоке. Да и "есть" сказал. Значит, нужно так и делать. А погода стоит хорошая. Три дня - и во Владивостоке. Да и льяла сухие. Вынул акт из папки и переложил его в ящик стола.