Третий штурман Монич шел оформлять отход. Пустынные причалы. Только "Ладога" прижалась бортом, блестит кружка́ми иллюминаторов. Тихо. Начался снегопад, падают белые хлопья в черную воду, покрывают причалы. Такую бы ночь - да на Новый год во Владивостоке!
В портнадзоре дежурил Егорыч. Его ставили на дежурство, когда не было судов. Обычно же он шпаклевал лоцманский бот или шел в скверик рассказывать морякам разные истории. В его рассказах правда причудливым образом переплеталась с вымыслом и вымысла было больше. Егорыч, проживший долгую и интересную жизнь, предпочитал рассказывать небылицы. Почему? Может быть, он считал, что сказка красивее действительности? А может быть, верил, что так было, или хотел в это верить? Его любили слушать. Даже бывалые моряки не перебивали и, наверное, верили. Только потом, когда его истории пересказывали другим, те, другие, ухмылялись и недоверчиво качали головами.
Егорыч сидел у раскаленной печки. Прыгали блики огня на его лице, сморщенном и румяном, как печеное яблоко. Щурился блаженно Егорыч, жевал беззубым ртом кривую трубочку. Не хватало Егорычу слушателей.
Хлопнула дверь, вошел облепленный снегом третий штурман Монич. Обрадовался Егорыч.
- Раздевайся, садись, грейся! А у меня кости ломит. К непогоде, должно. Так же было перед знаменитым тайфуном в тысяча девятьсот пятом году. Плавал я тогда боцманом на…
Оборвал Монич старика:
- Егорыч, оформляй отход. Снимаемся в двадцать два на Владивосток.
Заморгал Егорыч, запыхтел трубочкой, проковылял к столу, пошуршал бумагами, поворчал:
- Штамп куда-то запропастился, растудыт его…
Квадратный большой штамп с ручкой-шариком лежал на углу стола. Монич подошел, взял штамп, подышал на резинку, отпечатал сиреневый оттиск на обороте судовой роли.
- Вот и все. Расписывайся, Егорыч.
Егорыч взял ручку, долго приноравливался негнущимися пальцами с панцирными ногтями и, наконец, вывел фамилию.
- А документы у вас в порядке?
- Конечно. Идем на ремонт во Владивосток. Новый год в "Золотом Роге" справлять будем. - Собрал Монич документы в портфель, щелкнул замком. - Прощай, Егорыч.
Старик сосал погасшую трубку, согнутый, морщинистый. Руки - как клешни у краба. Схватил Монич обеими ладонями узловатые пальцы, потряс. Жаль, времени нет послушать Егорыча.
- А действительно в девятьсот пятом перед тайфуном была такая погода?
Оживился было старик, обрадовался. Очень уж интересная история! Но Монич помахал рукой, вышел.
Снег валил по-прежнему. Кучи угля, причалы, пароход "Ладога" покрылись пеленой, искрились в свете прожекторов. Морозило. Плескалась черная вода, пожирала снег. Монич подходил к "Ладоге". Что-то не по себе стало ему от этого снега, от этой тишины, от воспоминаний Егорыча. Доложил капитану, услышал обычное "добро". И тогда легко, хорошо стало Моничу, как в старом, обжитом доме.
Отдали последний кормовой швартов. Плеснула светом распахнутая дверь дежурки. Старик с седыми космами бежал, переваливаясь, к пароходу. Смешно взмахивал руками, кричал:
- По телефону! Штормовое предупреждение!
Капитан Шалов не услышал старика, не увидел и перешел на другое крыло мостика.
НАСОС НЕ БЕРЕТ!
Старпом Зорин и капитан Шалов плавали вместе уже два года. Они, как говорится, "сплавались", хотя были совершенно разными людьми. Капитан Шалов имел старую капитанскую закваску. Он был честен, прям и немного черств, считал, что внеслужебные разговоры разлагают дисциплину. Команда слышала он него только слова команд или распоряжений. В его внутренний мир проникнуть было нельзя. Всегда спокойный и невозмутимый, он был непроницаем для подчиненных.
Старпом Зорин был его противоположностью. Высокий, угловатый и сутулый, он не имел той выправки, что бросалась в глаза у капитана Шалова. Тонкое, нервное лицо, ясные голубые глаза, вьющиеся волосы были бы к месту скорей поэту, чем моряку, штурману. А улыбка, простая и добрая, располагала всех к старпому Зорину. К нему тянулись люди, и каюта старпома никогда не пустовала. И боцман за деньгами в долг, и матрос, потерявший девушку, и штурман, получивший капитанский разнос, - все шли к старпому.
За два года старпом и капитан хорошо поняли друг друга. Капитан знал, что ему не хватает теплоты, а людям она нужна. Старпом знал, что ему не хватает требовательности и той командной струнки, которая так необходима на флоте и которая в избытке водилась у капитана. Старпом и капитан не дружили, как это бывает у моряков, но они были нужны друг другу. "Сплавались", одним словом.
Прошли волнолом. Старпом стоял в рубке и через плечо капитана смотрел, как тот прокладывает курс на маяк Низменный у Приморского берега. Мысы, устья рек, звездочки маяков казались на карте совсем близкими.
- Глеб Борисович, - сказал капитан. - Распорядитесь производить замеры льял правого борта каждые два часа. Если погода изменится, пусть доложат мне. - Капитан сошел с мостика.
Прежде чем вслед за капитаном тоже сойти, старпом подошел к барометру и постучал по стеклу согнутым пальцем. Стрелка дрогнула и прыгнула на два деления вниз. Странно… Стоял штиль, и снег по-прежнему падал крупными хлопьями.
В четыре утра старпом заступил на вахту. Судно раскачивалось, но ветра не было. Снегопад прекратился. Над горизонтом в южной четверти поднялся голубоватый Сириус. Созвездие Ориона повисло над фок-мачтой. На норде и норд-весте звезд не было. Там горизонт закрыли черные тучи. Вахту принимал старпом от второго штурмана.
- Откуда идет зыбь?
- От норд-веста. С двух часов.
- Капитану доложили?
- Доложил.
- Как замеры в правых льялах?
- Льяла сухие.
Старпом подумал, что прогноз оправдывается. За зыбью идет ветер. Зыбь крупная, значит, ветер будет сильный. Посмотрел на барометр: семьсот сорок семь миллиметров. Очень низкое давление.
До восьми утра было спокойно. В восемь на мостик поднялся третий штурман Монич. Его-вахта с восьми.
- Глеб Борисович, мне кажется, что горит какое-то судно. На горизонте зарево.
Но это был не пожар. Это был восход солнца двадцать третьего декабря. Сначала загорелась красная полоска, а потом начало багровым заливать горизонт. Небо пронизали кровавые полосы, медленно выплыло косматое солнце. И начался ветер, ветер от норд-веста.
Сдает вахту Зорин, дописывает последнюю строчку в журнале, предвкушает горячий чай в кают-компании. На мостик поднялся капитан.
Не попал старпом Зорин в кают-компанию. Ему удалось забежать только в каюту… Но это было потом…
Ветер усиливался с каждой минутой, и качка стала сильнее. Низкие черные тучи неслись над мачтами на зюйд-ост.
- Когда делали последний раз замер льял, Глеб Борисович?
- Час назад.
- Замерьте сейчас. Третий помощник пусть замерит силу ветра.
Взял третий штурман Монич анемометр из штурманской, вышел на крыло. Быстро вернулся.
- Двадцать один метр в секунду, - сказал и стал дышать на побелевшие пальцы.
- Девять баллов, - сказал капитан и принялся набивать трубку.
Ветер рвал гребни волн, и белые полосы пены тянулись к горизонту. Стремительно раскачивался отвес на кренометре. На мостик поднялся вахтенный матрос Костя Бронов с футштоком.
- В правых льялах двадцать один сантиметр.
Взгляды капитана и старпома встретились.
- Глеб Борисович, спуститесь и проверьте сами.
С палубы волны казались больше, зато ветер - тише. Гребня волн опрокидывались через фальшборт, стекала вода через шпигаты, оставались на палубе замерзшие ручейки.
Костя протянул футшток.
- Смотрите.
Двадцать четыре насечки на медном пруте заполнены водой. Опять встретились две пары глаз на мостике. Все понятно, можно не докладывать.
- Двадцать четыре сантиметра, Владимир Иванович.
- Цементные ящики не держат.
Скрипит штурвал. Рулевой Коля Михайлов похож на цыгана: курчавый чуб, смуглое лицо. Только зубы да белки глаз сверкают. Мурлыкает Коля песенку. И скрип штурвала, и песенка Коли - мирные, как треск сверчка. И кажется, что все в порядке и что через несколько часов откроется маяк Низменный. А там и до Владивостока двое суток хода. И только.
Прошел капитан в штурманскую, шелестит картами. Вахтенный штурман Монич оторвался от стекла, крикнул фальцетом:
- Прекратить пение на руле!
Голос капитана из штурманской:
- Александр Ильич, зайдите в штурманскую.
Из рубки доносились голоса. Твердый - капитана, запинающийся - третьего штурмана. Капитан делал выговор за пыль на хронометрах. И всем стало легче. Рулевой Коля Михайлов опять что-то замурлыкал под нос.
Из машины сообщили, что откачивают воду из льял, и матрос Костя Бронов побежал делать замеры. Сразу же вернулся. Мокрый - окатило волной. Протянул мокрый футшток и линь.
- Окатило. Не успел сделать замер.
Свистнули из машины. Докладывал вахтенный механик:
- Насос не берет.
Оттеснив от переговорной трубы старпома, капитан нагнулся.
- Капитан говорит. Вызвать стармеха в машину. Через десять минут доложить.
Ветер уже не был порывистым. Грохот волн и свист ветра слились в буйную симфонию без ритма и пауз. Иногда тучи становились разреженней и косматое солнце смотрело сквозь морозную пыль на гребни волн, на полосы пены, на стремительные размахи мачт. Снасти, борта, палуба покрылись ледяной коркой. Когда капитан вышел на крыло, его черные усы стали серебряными.
Свистнула переговорная труба. Глуховатый голос стармеха Павла Михайловича доложил:
- Насос забит бумагой. Попробуем пробраться в трюм к приемным колодцам.
Две пары глаз встретились.
- Владимир Иванович, разрешите спуститься в машину?
- Идите, старпом.
ДАЕМ SOS!
В кочегарке было дымно и жарко. Кочегары чистили топки. Они выгребали шлак на стальные паелы и поливали водой из шланга. Шлак взрывался паром. Длинные языки пламени выбрасывались из открытых топок. Здесь, у самого днища, качка была мало заметна. Шаркали лопаты, хлопали дверцы топок, блестели мокрые спины. И показалось старпому Зорину, что нет жестокого ветра, обледенелых снастей, холодного солнца в ледяной мгле.
Стармеха Павла Михайловича звали по-морскому "дедом". Он всегда ходил без шапки, открывая всем ветрам ореол седых волос. Старпом и "дед" пробирались к трюмной двери. Отброшены задрайки, распахнута стальная дверь. Прижались к переборке торцы рулонов. Нет хода к трюмным колодцам. Через кучи угля и шлака возвратились назад. Не торопится Павел Михайлович. Грызет дужку очков. В затруднении, значит.
Из кочегарки вышли в машинное отделение. Блестят надраенные поручни, размахивают мотыли. Бегает за ними рука машиниста с масленкой. Дрожит вода в водомерных стеклах. В полном порядке машина у Павла Михайловича. А он грызет дужку очков и говорит:
- Передайте капитану, что мы запустили все насосы. Попробуем откатывать через машинные льяла.
На мостике ветер вмиг вырвал машинное тепло. Молча выслушал капитан доклад. Дал команду рулевому. Легла "Ладога" против зыби. Килевой стала качка. А ветер усилился. Теперь дует прямо в лоб. Поднялся на мостик плотник Саша Васильев. Прокричал в ухо старпому:
- Вода вышла на трюмный настил. Будем продолжать замеры?
- Будем, - кивнул старпом. "Пусть не изменяется режим службы. Пусть каждый выполняет свой долг. Пока…"
Наступил полдень. Поднялся на мостик второй штурман. Все штурманы на мостике. Никого не держит капитан, но каждый знает, что место его здесь и покинет он мостик только по приказу капитана. Только так. А механики все в машине. И выйдут из машины, только когда прикажет капитан. И только так.
В четырнадцать тридцать сообщил стармех, что вода вышла на паелы в кочегарке. Пошел капитан в штурманскую, позвал третьего.
- Александр Ильич, нанесите счислимое место. Считайте скорость два с половиной узла.
Делает Монич вычисления. Роняет то циркуль, то карандаш, царапает карту. Вонзилась ножка циркуля в карту, пригвоздила ее к столу. Середина Татарского пролива…
Вышел из штурманской капитан. Подошел к окну. Опустил наполовину стекло. Ворвался ветер, метнул ледяную пыль, зашелестел картами в штурманской. Зазвякали медные накладки на трапе под тяжелыми шагами. Все знают, кто идет. Поднялся на мостик стармех Павел Михайлович. Заметался, запутался ветер в его шевелюре. На него смотрели с надеждой, нетерпением. А капитан смотрел на море, как будто все уже знал. Медленно ронял слова Павел Михайлович, и менялись лица.
- Вода выступила на паелы в кочегарке. Около фута. Еще фут - и зальет топки. Наверное, у цементных ящиков разошелся шов наружной обшивки.
Все смотрели на капитана, ждали его решения. Знали, что если хлынет вода в раскаленные топки, то рванется со страшной силой перегретый пар, взлетят на воздух котлы. Капитан смотрел на часы. Шестнадцать ноль-ноль. Шарил по карманам.
- Дайте спички.
Старпом протянул коробок. Раскурил капитан трубку и сказал:
- Можете курить на мостике.
Такого еще не случалось.
Капитан отвернулся к раскрытому окну, посмотрел на палубу, потом на кренометр. Восемь градусов крен на правый борт. Повернулся к старпому:
- Глеб Борисович, сможете завести пластырь?
Глухо, как свинцовый молот, ударила волна в правую скулу. Сорвался с нее гребень, обрушился на полубак, пронесся к надстройке. Глыбами льда обросли кнехты, лебедки, вентиляторы. Завести пластырь! Это значит - протянуть под килем стальные тросы, завести на пробоину толстый парусиновый квадрат, обтянуть сложной системой тросов и блоков.
- Не сможем завести, - с трудом выдавил из себя старпом.
Шли часы, отбивали склянки. Двадцать два часа. Крен на правый борт - пятнадцать градусов. Никто не уходил с мостика. Только "дед" Павел Михайлович вниз-вверх мерял тяжелыми шагами бесчисленные ступеньки трапов.
Опять поднялся "дед" на мостик, подошел к капитану. Знал уже капитан, что поднялась вода к топкам. Намертво закусил "дед" дужку очков, дышит тяжело. Спешит. Знать, изменил своему правилу.
- Подошла?
- Еще дюйм и…
- Павел Михайлович, стравите пар, гасите топки. Перекрыть и проверить все водонепроницаемые двери и клинкеты.
Стармех ушел.
- Третьему штурману собрать и иметь при себе судовые документы. Старшему штурману передать координаты радисту. Даем SOS!
Стучали каблуки, хлопали двери.
Невидящим взглядом, как в прошлое, смотрел капитан на волны. С чего начались эти несчастья? Говорят, у английских капитанов в послужном списке есть графа: везучий или невезучий. Ему все время везло. В двадцать два года старпом, в двадцать восемь - капитан. На "Ладоге" капитаном уже семь лет. И все без единой аварии. В личной жизни везло меньше. Была любимая жена. Была… Потом семьей стало судно. Всех этих парней он любил. Любил, как строгий отец. Просто добрым быть легко. А строгость - это высшая форма доброты, это сама справедливость.
Он вспоминал своих прежних капитанов, у которых плавал матросом и штурманом. Многих он тогда не любил. Они лишали его свободного времени, строго карали за малейшую небрежность. Но сейчас он их помнил. Лица, походку, привычки. Всех их помнил. А вот добрых капитанов он не помнил. Они слились в безликий образ доброго капитана, который прощал безалаберность, позволял делать многое. И люди у этого капитана не знали, что такое долг, море, дружба.
Хорошие все-таки ребята на "Ладоге". Каждый знает, что делать и как. И делают честно. Ему хотелось сказать что-то теплое своим парням, не те слова, что он говорил всегда. Но сейчас это будет ни к чему. Пусть делают свое дело.
Но с чего начались несчастья? Что он упустил? Что сделал не так?
Конечно, все началось с аварии у мыса Крильон. Ночь. Плотный туман. Повышенная скорость. И не обозначенные на карте камни. Надо было держаться дальше от берега. Снизить скорость. Может быть, ждать рассвета. Подсказать бы кому, посоветовать… А кто подскажет? Ведь он приучил своих помощников только исполнять, а не советовать. И решение идти с бумагой принял он сам. Он принял решение сознательно. Как коммунист и капитан. Но он решил это сам, а ведь на борту тридцать две жизни, не он один… Сейчас уже поздно советоваться. Он знает, что их ждет. И знают это все те, кто у него за спиной. Знают и исполняют свой долг.
Курил трубку, смотрел на волны капитан.
"Я БУДУ КОМАНДОВАТЬ СУДНОМ"
Мерцают лампы, тишина на радиостанции. Что-то булькает в батареях парового отопления. Свищет за окном ветер, метет порошу. Бесконечны часы ночной вахты. И до утра еще далеко, далеко.
Дремлет старый радист Свиридов в кресле. Уткнулась в книгу Анюта - практикантка. Ей не до снега и ветра за окном, ее не волнует и долгая ночь впереди. Ждет она корабль с алыми парусами: она невеста капитана Грея.
Хлопнула внизу дверь. Открыл глаза Свиридов, подкрутил верньер. Спрятала книгу в стол Анюта, поправила прическу, косит черный глаз на дверь. Четкие шаги по коридору громче, ближе, замерли у двери. Распахнулась дверь. Начальник управления Демин шагнул в операторскую.
- Добрый вечер! Когда была последняя связь с "Ладогой"?
Свиридов покопался для вида в кипе телеграмм. Демин снял шапку, стряхнул снег, расстегнул пальто. Прошел к дивану, сел, протянул ноги, закрыл глаза. Не вышла "Ладога" на связь в девятнадцать ноль-ноль. Сейчас двадцать два ноль-ноль - нет связи с "Ладогой". Залепило окно операторской снегом, не видно красной вспышки маяка. Воет ветер, грохочет железо на крыше.
Двадцать два пятнадцать. Минутная стрелка больших часов коснулась красного сектора. Минута молчания. Ворвалась в операторскую дробь морзянки. Дернулся на стуле радист, поправил настройку. Метнулась неслышна Анюта, припала к наушникам, притаилась. Три точки, три тире, три точки… Подошел начальник Демин, посмотрел на дрожащую руку радиста, на прыгающие буквы.
- SOS, SOS, SOS… "Ладога"… Координаты… Крен двадцать градусов… Вода в кочегарке, потушили котлы, нужна немедленная помощь…
Стоял начальник Демин, смотрел на косые строчки. Решение пришло не сразу. Но когда пришло, это уже была цепь последовательных распоряжений, четких и ясных. Как на мостике. От ближайшей цели к последующей.
- Установить связь с "Ладогой". Сколько могут продержаться?
- Соединить с квартирой главного диспетчера.
Прижал к уху холодную трубку.
- Позиция судов? Да, ясно.
Взгляд на карту на стене. Не менее ста миль до ближайшего.
- В каких портпунктах суда? В П. "Сура"? Ясно. Прекратить выгрузку, догрузить до мореходного состояния. Готовить судно к выходу.
Подошел начальник Демин к карте. До "Ладоги" пятьдесят миль. По три узла - больше из "Суры" не выжать в такой шторм. Часов шестнадцать ходу.
- Передайте на "Ладогу": "Из П. выходит "Сура". Будет у него ориентировочно в…" Нет, не надо это! Просто: "Выходит "Сура" из П. Сколько сможете продержаться?"
Молчание. Крутит верньер радист, щелкает тумблерами, увеличивает мощность. И вот запели тире. Поползли на бланке не-дописанные буквы: "…Полагаю продержаться десять часов…" Дрогнули скулы у Демина.
- Вызывайте гараж. Срочно машину к радиостанции. "Газик". Заправить полностью.
Застегнул Демин пальто, надел шапку, шагнул к двери. На пороге задержался, сморщил лоб. Что-то забыл… Да… Вернулся.
- Квартиру зама по эксплуатации.