Особую трактовку господства маскулинного начала в культуре представляет собой труд Камиллы Палья "Личины сексуальности" (1990). Этот феномен Палья объясняет тем, что западная культура всегда стремилась обуздать природное, "хтоническое", "дионисийское" начало в человеке и нейтрализовать власть чувственности над ним. Западное искусство, с точки зрения Пальи, представляет собой форму борьбы с природой, форму ее укрощения через "аполлоническое творение красивых вещей". На почве этой интенции и сложилась культурная неприязнь к женщине: женщина, дескать, не просто ближе природе, она воплощает ее темную и жестокую суть, которая влечет и принуждает мужчину.
Палья здесь фактически полемизирует с феминизмом: феминизм трактует превосходство мужского начала в культуре как исторически сложившийся стереотип, который нужно разоблачить и опровергнуть. С точки зрения Пальи, превосходство мужского в культуре – не просто стереотип, это форма выживания, которую выбрала западная цивилизация, форма защиты цивилизации от власти природы. Исследование Пальи строится по принципу интерпретации разных явлений словесности (от первобытной мифологии до современной литературы) как фактов "борьбы" "за пробуждение от кошмара природы". Эта "борьба", по Палье, рождает разные "личины сексуальности", которые и запечатлевает словесное искусство. Это такие сексуальные типажи, как андрогин, денди, декадент, эстет, трансвестит, амазонка, андроид и др. Герменевтика Пальи синтетична: сама она определяет свою методологию как синтез Фрейзера с Фрейдом, имея в виду поиск базовых культурных мифологем как отражений бессознательных потребностей человека. Однако методологическая палитра исследования гораздо многоообразней: она включает в себя также опору на юнгианский анализ и деконструкцию.
Во-вторых, одной из центральных проблем феминистской критики является обоснование специфики женского письма Термин "феминное письмо" принадлежит Деррида. Он выдвинул его в отношении особого типа творчества, главная характеристика которого – отказ от мыслительных клише логоцентризма, отказ от однозначности, принципиальная смысловая множественность. К такому типу письма может тяготеть и автор-мужчина. Например, Деррида обнаруживает его у Ницше.
В рамках феминистской критики термин "женское письмо" употребляется и в дерридианском смысле, и как письмо, принадлежащее исключительно автору-женщине. В последнем случае женское письмо рассматривается как принципиально отличное от мужского и подрывающее мужской литературный канон. Под мужским литературным каноном в этом случае подразумевается рациональный язык, синтаксическая и повествовательная завершенность, смысловая определенность, утвердительная тональность, интерес повествования к мужской истории, изображение жизни женщины как сосредоточенной вокруг мужского центра. Подрыв мужского повествовательного канона в творчестве женщин-писательниц феминистская критика связывает с аффектацией, смысловой неопределенностью, повествовательной незавершенностью, синтаксической диффузностью, особой ритмикой, особой лексикой, особой тональностью.
В отношении последнего пункта сошлемся на знаменитые исследования С. Гилберт и С. Губар "Безумная на чердаке: женщина-писательница и литературное воображаемое в XIX веке" (1979) иЭ. Шоуолтер "Их собственная литература: британские женщины-писательницы от Бронте до Лессинг" (1977). Авторы данных сочинений определяют викторианское женское письмо как "дискурс признания вины", противопоставляя его мужскому "дискурсу утверждения". Данный ракурс исследования сложился под сильным влиянием исследования М. Фуко "История сексуальности". По Фуко, в викторианской культуре женское начало всегда отождествлялось с виноватым и было отчетливо маркировано как греховное, иррациональное, асоциальное и сексуальное. Переживание вины, присвоенной женщине викторианской культурой, по мнению названных исследовательниц, не могло не найти своего выражения в женской литературе, более того, именно оно и определяет основные характеристики женского письма викторианской эпохи.
Отдельный аспект феминистской критики составляет обоснование специфики женского чтения. Чтение в феминистской критике трактуется как деятельность, "сексуально закодированная" и "предопределенная половыми различиями". Поэтому женское восприятие рассматривается как глубоко специфичное по сравнению с мужским. Среди его характеристик выделяются аффективность и личностность: для женщины, дескать, чтение в большей степени является способом конструирования собственной истории, чем для мужчин. Поэтому, в отличие от мужского, женское чтение менее рационально: если мужчина, как правило, "читает о других", женщина всегда "читает о себе".
Однако, настаивает феминистская критика, в фаллоцентристской культуре литература ориентируется на мужской тип восприятия. Поэтому в женщине-читательнице с детства воспитывается мужской взгляд на вещи, она оказывается объектом навязывания стереотипов мужского сознания, которые, в свою очередь, выдаются за общечеловеческие. В связи с этим задача феминистской критики связывается с тем, чтобы "научить женщину читать как женщина", по выражению Э. Шоуолтер. В ее трактовке "читать как женщина" означает быть способной эмансипироваться от мужского взгляда на вещи, уметь распознать в тексте мужскую концепцию женского характера и женской судьбы, разоблачить агрессию мужской литературы, направленную против женщин. Женщина должна стать, как пишет американская феминистка Джудит Феттерли, "сопротивляющимся читателем".
В разоблачительном ключе "коварного умысла [литературы] против женского характера" выполнен, например, ее анализ "Легенды о сонной долине" Ирвинга в работе "Сопротивляющийся читатель: Феминистский подход к американской литературе" (1978). Рип Ван Винкля, героя новеллы Ирвинга, Феттерли характеризует как "воплощение американской мечты человека в бегах, готового исчезнуть куда угодно, <.. > лишь бы только избежать <…> бремени секса, брака и ответственности". Читательница этой новеллы, пишет Феттерли, "вынуждена идентифицировать себя с героем, воспринимающим женщину как своего врага". "В произведениях такого рода, – читаем далее, – читательнице навязывается опыт тех переживаний, из которых она явно исключена, ее призывают отождествлять себя с личностью, находящейся с ней в оппозиции, то есть от нее требуют личностного самоопределения, направленного против нее самой" [Феттерли, пит. по: Ильин 2001, 316].
§ 3. Мультикультурализм в литературоведении
В основе мультикультурализма – междисциплинарного явления, сложившегося в США в 80-90-е годы XX в., – лежит отказ от концепции европоцентризма и утверждение полицентричной модели культуры. В соответствии с этой концепцией мир человеческой цивилизации определяется как "великолепная мозаика" ("радуга", "лоскутное одеяло") самых разных культур, осмысление многообразия которых категорически невозможно в рамках центристской логики.
Литературоведческий мультикультурализм оформился на почве отказа от идеи литературного канона. Согласно этой идее литературные произведения и национальные литературы делятся на соответственные устоявшимся, якобы универсальным представлениям об эстетических ценностях и нормах (это так называемая большая литература, мейнстрим), и несоответствующие им (так называемая малая литература, или задворки).
Критический мультикультурализм, отказываясь от идеи существования канона, культивирует повышенный интерес к литературным явлениям, которые в концепции канона рассматривались как маргинальные. Среди таких "других", "репрессированных" явлений литературоведческий мультикультурализм обращается к произведениям литературы массовой, женской, этнической, постколониальной, так называемой транснациональной литературы, литературы мигрантов, литературы секс-меньшинств.
Методологию мультикультурализма отличает установка на деконструкцию тех стереотипных представлений, которые сложились в рамках идеи канона и соответственно которым эти "другие" литературы трактуются как "низшие" или угрожающие доминирующим культурным ценностям.
Одним из теоретиков постколониальных исследований является Эдвард Сайд, выдвинувший идею "светской" критики. В соответствии с замыслом Сайда методологию такой критики должна составлять "предельно деиерархизированное, междисциплинарное изучение" всех аспектов "всемирной" культуры и литературы. "Метод Сайда, – пишет современный исследователь, – ведет к вере в примирение Запада и Незапада, основанного на взаимном уважении и признании" [Тлостанова 2004, 365].
Литература
Блум X. Страх влияния. Карта перечитывания. Екатеринбург, 1998.
П. де Ман. Слепота и прозрение: Статьи о риторике современной критики. СПб., 2002.
П. де Ман. Аллегории чтения: фигуральный язык Руссо, Ницше, Рильке и Пруста. Екатеринбург, 1999.
П. де Ман. Сопротивление теории // Современная литературная теория. М., 2004.
Шоуолтер Э. Наша критика // Современная литературная теория. М., 2004.
Митчел Дж. Святое семейство (из книги "Феминизм и психоанализ") // Там же.
Палья К. Личины сексуальности. Т. 1. Екатеринбург, 2006.
Иригарей Л. Этика полового различия. М., 2005.
Сайд Э. Мысли об изгнании // Иностранная литература. 2003. № 1.
Жеребкина И. Феминистский литературный критицизм // Жеребкина И. "Прочти мое желание…": постструктурализм, психоанализ, феминизм. М., 2000.
Тлостанова М. Проблематика мультикультурализма и литература США в XX в. М., 2000.
Тлостанова М. Эра Агасфера, или Как сделать читателей менее счастливыми // Иностранная литература. 2003. № 1.
Тема 10. В полемике с постструктурализмом
Полемика с постструктурализмом оказалась продуктивной для развития западного литературоведения не в меньшей степени, нежели непосредственная ориентация на него: она также стимулировала интенсивное оформление новых подходов к литературным явлениям. В полемике с постструктурализмом западный критицизм последних десятилетий XX в. восстановил теоретический статус практически всех аспектов бытия литературы, дискредитированных в постструктуралистской теории. При этом происходит не просто возвращение отвергнутой в постструктурализме критической традиции (герменевтической, феноменологической, поэтологической, социологической), но обогащение ее тем рефлексивным опытом, который сложился в процессе осмысления постструктуралистских концепций.
§ 1. Возвращение герменевтической традиции: "новая герменевтика"
Школа неогерменевтики оформилась в американской критике в 70-е годы XX в. на почве резкого неприятия деконструктивистской идеи о том, что текст не обладает устойчивым смыслом. "Новой герменевтикой" школа назвала себя потому, что, с одной стороны, она реабилитирует подход к произведению, культивировавшийся в "старой" до Хайдеггеровской герменевтике, а с другой – она сопровождает возрождение этого подхода рефлексией относительно постструктуралистской герменевтической теории.
Опора школы на "старую" герменевтику выразила себя в понимании произведения как результата авторской деятельности, как знакового выражения творческой воли и замысла автора. Поэтому произведение в рамках "новой герменевтики" рассматривается носителем твердого и определенного смысла, "вложенного" в него автором.
При этом задача критики видится в реконструкции авторского замысла, т. е. в выявлении той семантики, которая бы адекватно передавала суть авторской интенции. Напомним, что именно такую задачу критике приписывал Ф. Шлейермахер, теоретик романтической герменевтики. Вот как конкретизирует ее Эрик Дональд Хирш, глава данной школы, в работе "Цели герменевтики" (1976): "Текст не может быть интерпретирован в отрыве от той перспективы, которая была задана автором… Любая другая процедура будет уже не интерпретацией, а авторством" [Хирш, пит. по: Козлов 2004, 253]. Критика, таким образом, по Хиршу, должна отказаться от деконструкции текста и вернуться к реконструкции авторского замысла. Авторский замысел, по Хиршу, и составляет "центр" произведения, наличие которого в нем, казалось бы, развенчали постструктуралисты. Хирш называет его "оригинальным ядром" произведения, настаивая на том, что именно на его "дешифровку" и должны быть направлены усилия герменевта.
Новое, современное измерение "старомодной" (по определению А. Козлова) концепции Хирша придает признание им того факта, что произведение вовсе не является носителем единственного определенного смысла. Хирш разделяет мнение деконструктивизма о том, что смысл произведения множественен и может быть выражен в различных герменевтических трактовках. Но, по Хиршу, смысловая множественность произведения не бесконечна, а ограничена, исчерпаема в силу того, что в произведении существует единый и твердый центр, его "оригинальное ядро" – авторская интенция. Установка на реконструкцию этого центра поможет герменевту преодолеть произвол в интерпретации и приблизиться к толкованию, соответствующему авторскому замыслу. Соответствующему, но не тождественному: Хирш понимает, что тождественное понимание текста неосуществимо. Полностью преодолеть субъективизм при трактовке произведения герменевт не способен, ведь он всегда является носителем индивидивидуального опыта и принадлежит к конкретной культурной традиции.
Таким образом, Хирш соединяет Шлейермахера с Гадамером: установка на реконструкцию авторского замысла сопровождается у него признанием неизбежного субъективизма в интерпертации, который, впрочем, вполне может быть ограничен идеей наличия в произведении твердого центра. Исходя из этого получается, что единственно правильное понимание невозможно, но вполне осуществимо толкование, в той или иной степени адекватное "оригинальному ядру" произведения.
Хирш видит возможное методологическое осуществление такого толкования на почве двухэтапного исследования текста. Первый этап – интуитивное "предсказание" смысла произведения, которое формируется на основе изучения биографии автора, историко-культурного и литературного контекста его творчества, второй этап – собственно интеллектуальная интерпретация, основанная на внутритекстовом анализе произведения.
§ 2. Трансформация поэтологической традиции: генетическая критика
Генетическая критика оформляется во французском литературоведении начиная с 70-х годов XX в. Как критическая теория, она, с одной стороны, вступает в полемику с постструктуралистским определением текста, а с другой стороны, опирается на теорию письма, разработанную в рамках постструктурализма.
Полемика генетической критики с постструктурализмом вылилась в обоснование нового объекта филологического изучения. Таковым в рамках генетической критики является так называемый авантекст – совокупность черновиков и рукописей, предшествующих окончательному оформлению писательского текста. Именно с авантекстом связывается представление о творчестве как процессе "открытого" письма, в рамках которого происходит проникновение в создаваемый текст самых разных других текстов и игра принципиально незавершенных его вариантов.
При выделении рукописей и черновиков в самостоятельный объект изучения сам текст (т. е. завершенный автором окончательный вариант произведения) понимается традиционно для поэтики: как целостный и эстетически оформленный объект авторских усилий. При этом он сам (текст) не фигурирует в качестве предмета анализа, так как, повторим, изучается собственно процесс письма: процесс становления текста, процесс трансформации авторской мысли от чернового наброска до белового автографа. Некоторые исследователи не считают возможным рассматривать генетическую критику как область поэтики, так как ее объектом является не завершенный текст, но его "диахроническое развитие" (И. Стаф).
С другой стороны, такой подход закрепляет представление о тексте как носителе определенного (а не бесконечного) спектра семантических возможностей, ведь текст рассматривается не в своем отношении к бесконечной множественности любых других текстов, попавших в поле видения интерпретатора, а в своем отношении к своим собственным вариантам, в своем отношении к своей собственной истории. Недаром в рамках генетической критики осуществляется полемика с концепцией смерти автора: как пишет А. Грезийон, авантекст есть "пространство, где рождается автор". При таком подходе вновь возвращается идея автора как центра произведения, что, в свою очередь, повышает степень достоверности интерпретации. Семантика произведения также мыслится как множественная, но при этом как ограниченная логикой развития авторского замысла, реконструируемой в процессе исследования аван-текста.
§ 3. Актуализация социологической парадигмы
Так называемый социологический поворот в критике последних десятилетий также непосредственно связан с кризисом постструктуралистской теории. Актуализация социологии литературы была вызвана полемикой с постструктуралистским решением проблемы соотношения текста с внетекстовой реальностью. Напомним, что в рамках постструктурализма литературный текст осмысляется как принципиально нереферентный, никак не соотносящийся с настоящей действительностью, не способный ее отражать и не имеющий никакого отношения к реальному положению вещей. В полемике с таким пониманием характера взаимоотношений литературы с жизнью складываются те подходы, с формированием которых и принято связывать "социологический поворот" в современном литературоведении. В американской критике это "новый историзм", создателями которого считаются Стивен Гринблатт и Луи Монроуз, во французском – социоанализ Поля Бурдье. Последовательно обратимся к теории и методологии того и другого направления.
Новый историзм, исходя из идеи референтности литературного текста, дает ей достаточно специфическое обоснование. С одной стороны, теоретики нового историзма опираются на традицию "старого" культурно-исторического литературоведения, заложенную еще в конце XIX в. В рамках этой теоретической опоры текст трактуется как отражающий реальность и насыщенный историческими реалиями. Новый историзм выразил эту идею в формуле "текст историчен".
С другой стороны, текст не только отражает жизнь, он "творит", создает историческую реальность. Выдвигая эту идею, "новые истористы" имеют в виду, во-первых, что история представляет собой не что иное, как совокупность самых разных текстов. В рамках этой логики вникнуть в события прошлого вне обращения к текстам о них невозможно, ведь истории, не пропущенной сквозь текстовое оформление, не существует.
Во-вторых, идея того, что текст творит историю, в логике ньюистористов подразумевает, что историческое событие часто складывается и разворачивается под воздействием тех или иных текстов. Такого рода факты оформляются в тезис "история текстуальна".
Итак, теорию нового историзма образует идея о том, что текст историчен, а история текстуальна. Текстуальность жизни и историчность текста и составляют предмет нового историзма. Изучая самые разные взаимоотношения между текстом и жизнью, новый историзм стремится показать их взаимодействие и взаимообусловленность, показать, как текст входит в жизнь и моделирует ее течение и как жизнь входит в текст и определяет его содержание.