После короткой передышки мы вместе двинулись дальше. Чем ближе к Партизанной поляне, тем мощнее и дремучей пихтовый лес и все больше звериных следов на тропе. Здесь прошли два матерых волка и кабаний гурток. Тут отпечатались совсем свежие следы - волка и медведя, дальше снова потянулся крупный волчий след.
Вот и Партизанная. Уже темнеет. На фоне темносиних молчаливых пихт глаз успокоенно останавливается на светлом овале широкой поляны. Она вся поросла густой травой и огромными, толщиной в руку, зонтичными. В них мог бы скрыться всадник на лошади.
Через полчаса к месту ночевки под старой пихтой подтащен достаточный запас обломков сушняка-ветровала для костра на всю ночь и из стожка неподалеку добыто несколько охапок сена. Сено разложено у костра с подветренной стороны, чтобы не загорелось, - это постели.
Пока в подвешенном над огнем котелке вскипает чай, мы беседуем.
Особенно живое участие в разговоре принимает Николай Иванович. Он невысокого роста, лет шестидесяти пяти, с бритым, не по летам свежим, продолговатым лицом. У него выпуклые глаза под высоким лбом, нос, который принято называть "орлиным", несколько выдающаяся вперед, припухлая нижняя губа. Николай Иванович - бывалый человек, энциклопедист по своим знаниям и опыту. Но он необычайно разбросан и к тому же большой фантазер. Он был учителем и инженером, прекрасно знает математику и теорию музыки… Энтузиаст гитары, как народного инструмента, уже здесь, в заповеднике, в свободные часы Таширев написал интересную работу, рассчитанную на широкий круг любителей, - "школу игры на гитаре". Он изобрел и совершенствует новый вид гитары и сам исполняет сложнейшие музыкальные вещи. Николай Иванович любит природу и на должности младшего научного сотрудника заповедника является ее летописцем. Удивляешься, как в свои годы он так легко взбирается по горным тропам.
Непрактичность и фантазерство Николая Ивановича часто вызывают со стороны Соснина, человека до мелочей основательного, довольно едкие замечания.
Поужинав, мы укладываемся вместе с Леонидом Ивановичем на сене, под плащпалаткой. Илья Семенович решительно отказался от нашей постели, заявляя, что он привык спать летом и зимой у костра, не укрываясь:
- Повернусь спиной к огоньку и сплю. Станет захолаживать с лица, перевернусь, не просыпаясь, на другой бок, отогреюсь и снова перевернусь.
Николай Иванович, выдвинув толстоватую нижнюю губу и, недоуменно, округляя близорукие глаза, долго прицеливался, отыскивая наиболее удобное место, и, наконец, перетащив свой пай сена к подножью пихты, между двух корней, положил сверху потник и ватник и закутался с головой в брезент.
Согретый теплом костра, засыпая, я вижу застлавший горы неподвижный сизый туман, звездное черное небо над ним и высоко-высоко маленький золотой осколок нижнего края ущербленной луны.
Невидимые, над нами проносятся стаи перелетных птиц, и отдаленное серебряное курлыканье льется с темной вышины, как тихая музыка.
Пущенные в траву, всхрапывают и, передвигаясь, топочут во мраке за желтым кругом костра стреноженные лошади…
Среди ночи мы, словно по уговору, проснулись все сразу. От костра несло жаром. Ветер переменился и гнал на нас бесчисленные золотые змейки искр. Край подсохшего сена начал загораться. У Ильи Семеновича, лежавшего спиной к огню, уже затлела куртка.
Мы притушили наступавший огонь и отодвинулись подальше от костра. Только Николай Иванович, на секунду высунув нос из-под брезента, снова, несмотря на наши предупреждения и советы, плотнее завернулся и остался лежать под обстрелом летящих прямо на него искр.
Партизанная поляна - Армянский хребет - Белореченский перевал - Бабук-Аул, 1 сентября
Мы вышли в дорогу в семь часов утра. Миновали истоки реки Гузерипль и Яворову поляну, окруженную широковершинными горными кленами-яворами и сплошь заросшую гигантским лопухом-белокопытником. Заросли лопухов вдоль и поперек исхожены и местами совершенно примяты к земле медведями.
За Яворовой поляной перед нами открылся широкий простор Армянского хребта. На его склоне столпилось в защищенном от ветров затишье десятка два домиков из драни… Этот высокогорный летний поселок называют Армянскими балаганами. Здесь живут и пастухи армянских колхозов, пригоняющие окот с Черноморского побережья на альпийские пастбища.
Слева от Армянского хребта уходят вдаль волнами синие и бирюзовые горы. Справа высится отвесная розовато-белая на солнце известняковая стена плоскогорья Лагонак.
На Армянских балаганах мы делаем короткую остановку. Нас гостеприимно приглашает к себе заведующий животноводством молочно-товарной фермы колхоза имени Мясникяна Лазаревского района, Саграт Нагапетович Варелужан - молодой темноволосый и темноглазый человек с живым, быстрым, взглядом и белозубой веселой улыбкой на подвижном, загорелом до медного цвета лице.
Он угощает нас кислым молоком и очень вкусным сыром. Этот сыр, приготовленный из коровьего молока, сушится на солнце большими кругами. Он напоминает слоеное тесто, так же распадаясь на отдельные листки, но только более упруг и вязок.
Потом, пока мы свертываем папиросы из предложенного Сагратом Нагапетовичем душистого сочинского табака и курим, пуская голубоватый дымок, Варелужан, блестя глазами, и зубами, рассказывает о делах фермы. Погода в этом году в горах стояла великолепная, и скот хорошо поправился. Вот только ночью и днем волки бродят вокруг стада, режут молодняк и нападают на взрослых животных. В здешних горах много джейранов , и волки сильно уничтожают их приплод. Разбойничают и медведи. Медведь, пожалуй, хуже волка: взвалит телка на плечи, унесет и следа не оставит. Надо колхозу и заповеднику сообща наладить на пастбище борьбу с волками.
…От Армянских балаганов мы движемся каменистой тропой по альпийскому лугу, усеянному голубыми, синими и огненно-желтыми поздними цветами. Далеко провожают нас плосковершинные, розовеющие в бирюзе неба известняки Лагонак.
При самом выходе с Армянских балаганов в лицо дует холодный, знобящий ветер. Он гонит с моря густой туман и тучи. С каждым километром ветер все усиливается.
Мы проходим через узкий перешеек между горой Гузерипль слева и Оштеном справа. Гигантский отвесный гребень Оштена, вздымающийся в бездонную голубизну, стремительно заволакивают наплывающие с юга высокие слоистые облака.
С этих немыслимых круч, иссеченных трещинами и изломами, легкими скачками спускаются серны и перебегают на гору Гузерипль: там находятся их естественные солонцы. У подножья Оштена громоздятся каменным морем огромных валунов и целых скал синие осыпи. На ребристых боках каменных обломков пронзительно выделяются пятна совершенно черных лишайников.
На камнях, как стражи этих пустынных высот, неподвижно сидят сарычи.
Дальше, за Оштеном, еще незатянутые наплывающим туманом, который стер только самый высокий угол хребта, встает в желтовато-белых и розовато-фиолетовых тонких тенях и бликах двугорбый массив Фишта. В огромной чаше его центрального цирка тускло блестят ледники, сползающие почти до верхней границы леса.
Мы спустились к верховьям Мутного Тепляка и перевалили Армянский хребет. Здесь затишье. Прекратился ветер, который до этого хлестал в лицо и леденил кровь.
Отсюда открывается особенно широкая панорама густой сини и зелени и всех оттенков голубизны и лазури волнообразных горных цепей. Параллельные гряды их уходят вдаль, сливаясь на горизонте с туманом и облаками.
Тут мы расстаемся с Сосниным и Таширевым. Они поворачивают налево, к темнохвойной гриве Черкесского хребта, а мы с Ильей Семеновичем по склону реки Белой, огибая Фишт, идем к главному Белореченскому перевалу.
Наш путь лежит мимо зеркально-неподвижных, сказочно-синих альпийских озер, через прозрачные шумные ручьи и изумрудную зелень лужаек альпики. Над нами и под нами полосы и пятна не растаявшего за лето снега в каждой трещине и морщине горных склонов. По горбам гулких сугробов, как по мостам, мы переходим потоки. Высокие леса здесь непривычному взгляду представляются в каком-то застывшем вечном движении. Сосны на скалистом уступе над бездной ущелья как будто откинулись назад в испуге. Буковый лес изогнут у основания и кажется, что и сейчас, напружив и выгнув грудь, он удерживает на плечах гигантскую толщу зимних снегов.
Я несколько раз спрашиваю Илью Семеновича, когда же начнется спуск с перевала?
И всякий раз Илья Семенович, виновато улыбаясь, отвечает:
- А вот, как кончится Фишт, тут и будет спуск.
Но скалистая мощная стена Фишта неотступно сопровождает нас справа.
У ее подножья и дальше, загромождая всю широкую долину перевала, торчат высоко над землей и громоздятся причудливыми грудами обломки и скалы выветрившейся, пепельно-сизой, губчатой породы, похожей на излившуюся и застывшую лаву.
Удары пронизывающего ветра все сильнее. Тут тяга, как в трубе.
С глухим скрипучим криком взлетели две пары огромных воронов. Паря на широких угольно-черных крыльях, они, очертив полукруг, опускаются к пихтовому лесу в налитом синим туманом ущелье.
И снова на пепельно-сизых глыбах то там, то здесь, не шевелясь, что-то сторожат сарычи.
Илья Семенович говорит, что много сарычей остается тут зимовать. Это те, которые не смогли во-время улететь. Только на зиму они спускаются ниже, в лесную зону.
Наконец мы обогнули Фишт. Вот и спуск. На склоне перевала чернеют землянки. Здесь стоял штаб частей Советской Армии, защищавших в Отечественную войну перевал от фашистов.
Выше по хребту всюду были наши минометные и пулеметные точки.
Особенно тяжелые бои велись на перешейке гор Гузерипля и Оштана. Врагу удалось выйти между Фиштом и Оштаном к Белореченскому перевалу. Но специальные горные части из дивизии "Эдельвейс" были прижаты по ту сторону перевала, и отсюда мы погнали их на запад.
Такие же осевшие под дождем, снегом и ветром землянки и почерневшие балаганы - памятники героической защиты Кавказа - встречались нам по всему пройденному пути: на реке Шумной, на Партизанной поляне, на спуске с Армянского хребта к истокам Белой и на перешейке Гузерипль - Оштен.
- Если бы не наши бойцы, - говорит Илья Семенович, - пропал бы Гузерипль. Никогда не забуду я пулеметчика Ваню Абрамова из роты, которой командовал старший лейтенант Шип. Крепко скроенный был паренек. Небольшого роста и совсем молодой, лет двадцати, комсомолец. Он первый встретил гитлеровцев свинцом, когда те шли на Гузерипль. Прямо скосил передние ряды из своего пулемета. Фашисты в страхе отхлынули назад, а он их все косит… Слышал я, что погиб Ваня за Родину, а лейтенант Шип теперь майор…
…Не только людям, зверям и птицам известны перевалы. По ним движутся и воздушные массы, и поднимающиеся с моря туманы, и облака. Тут, на высшей точке перевала, леденящий ветер захватывает дыхание. Синеву и бирюзу гор заволокло свинцово-серым давящим туманом. Туман сгущается в низкие хмурые тучи. Черно-дымными валами, громоздясь друг на друга, они перекатываются через хребет.
День померк. Начинается дождь. При холодном, резком ветре в это время года он легко может перейти в снег или ледяную крупу - тогда горы себя покажут! Я вижу, с какой суровой угрозой они теперь обступают нас со всех сторон.
Нужно спешить. Спуск очень крут. Я схожу с лошади и веду ее за собой. Мы спускаемся быстро - через гору Чемплеушку и дальше вниз - по старой военной дороге, вырубленной в каменных скатах хребтов, через Прошкину поляну и буковое криволесье - по склону горы Маврикошки.
Чем ниже мы сходим по южному склону хребта, тем реже сетка обложного дождя, тем выше и светлее облака. Угрюмые нагромождения туч и дымное курево туманов зацепились за самые вершины гор, оставленных нами далеко позади старой военной дороги. Широкое каменное полотно ломается зигзагами и круто вьется среди похожего на парк леса двадцатиметровых, изогнутых у основания буков.
Дождь прекратился. Тучи рассеялись, и над нами в темном вечереющем небе загораются звезды.
…Сделав с утра больше сорока километров, мы спустились в Бабук-Аул. Идем молчаливыми черными садами к дому, где живут работники заповедника.
С широкой кроны груши с мяукающим криком слетела ушастая сова. Между черных стволов и кустов белеет дощатая калитка. Мы входим во двор, в глубине которого светятся окна дома и ярко горит у крыльца веранды летняя печка. Визгливо залаяли две собачонки, и навстречу нам подымается с обрубка у печки высокий человек в гимнастерке, в галифе и тапочках на босу ногу. Это младший наблюдатель Западного отдела Кузьма Федотович Шабло.
Перекинувшись с ним несколькими словами, Илья Семенович уходит к другому наблюдателю, Гукалову, забрав с собой лошадь, чтобы за ночь хорошо подкормить (Илья Семенович завтра возвращается на Гузерипль и хочет сделать обратную поездку в один день, а я остаюсь здесь).
Кузьма Федотович ведет меня на веранду умыться с дороги. В углу веранды на сохнущих медвежьих шкурах лежат те две маленькие собачонки, что встретили нас своим заливистым лаем.
Пока я привожу себя в порядок, жена Шабло, Ульяна Филипповна, готовит ужин.
Вскоре мы сидим за столом над тарелками с дымящейся, поджаренной картошкой с помидорами. Очень приятный вкус масла, на котором жарилась картошка, мне показался незнакомым, и я задал по этому поводу вопрос Ульяне Филипповне.
- А вы какое масло любите? - ответила она вопросом на вопрос. - Медвежий жир едите?
- Никогда не приходилось, но хотел бы попробовать.
- Так вы сейчас его и пробуете. Мы на нем всегда жарим. Он приятнее постного масла и никогда не застывает. Вот посмотрите.
Ульяна Филипповна вышла и через минуту вернулась с литровой стеклянной банкой прозрачной маслянистой жидкости: это было, в сущности, чистейшее буковое масло, а не медвежий жир.
…После ужина я расспрашиваю Кузьму Федотовича о здешних местах, где он вырос, о том, что ему приходилось интересного наблюдать во время своих выходов в горы.
В светлом круге лампы четко выделяется энергичное лицо Шабло, с коротковатой верхней губой, открывающей в постоянной скупой полуулыбке белые зубы, чуть широкое в нижней челюсти и с твердым подбородком. Серые глаза, спокойно и смело глядящие из-под падающих на лоб темнорусых волос, и суховатый, с горбинкой и четким вырезом ноздрей нос еще больше подчеркивают общее выражение энергии и силы на его лице.
Кузьма Федотович, - охотник сызмала и первоклассный стрелок, - был на фронте автоматчиком, снайпером, наводчиком противотанкового орудия, воевал под Сталинградом и Курской дугой, дошел до Праги и Берлина. Он три раза тяжело ранен и имеет много боевых наград.
Семья Шабло - семья советских богатырей. Восемь братьев Шабло были на фронте Отечественной войны: четыре отдали жизнь за родину и четыре вернулись орденоносцами.
Рассказ наблюдателя Шабло
- Границы нашего Западного отдела проходят по горе Фуко, Лысому хребту, вдоль ледников реки Фишт, у истоков реки Березовой, по горам Большая Чура и Амуко-Аул, реке и горе Бзыч, реке Головинке и над самым Бабук-Аулом.
Это большой, богатый зверем, особенно турами и сернами, и ценным лесом район. Сколько здесь было зверя до войны, могу пояснить на примере. В 1937 году на перешейке между горами Фишт и Оштен, возле альпийского озера Псенодах, во время учета я видел стадо серн в 360 голов, на следующий год - 427 и еще через год-562 серны. А в 1940 году - я был тогда вместе со своей женой - стадо выросло уже до 675 голов.
В этот обход жена моя хотела поймать маленького джейраненка. Она была в красной кофточке и с красным платком на голове. Серны обступили ее кругом на крутом скате. Сначала расстояние до них было метров тридцать. Но скоро, гоняясь за сернами, жена незаметно для себя очутилась в самой середине стада. Идет за серненком и зовет его, как домашнего козленка: "Кизю, кизю", а серны придвигаются все ближе и ближе, а потом окружили ее плотным кольцом, как баранта, заняв площадь по каменьям гектара в два.
Тут уж я просто испугался за жену. Серны подходят к ней, пялят глаза на красное, стучат копытцами: "тук-тук", шипят и подступают все ближе… Красное привлекает их. То же бывает и с турами. Знакомый черкес говорил мне: "Хочешь убить тура - повесь свой красный башлык, а сам обойди кругом. Придешь - он все будет смотреть на твой красный башлык".
В тот же поход мы встретили гурток джейранов голов сорок на перемычке озера Псенодах. Они позволили жене подойти к ним совсем вплотную. Она распустила по воздуху красную шаль и, раскинув руки, растянула красную кофточку. Все это ветер шевелит, а джейраны - ближе, ближе. Шипят, топают копытами и не сводят глаз с красного.
В 1947 году этого табуна серн уже не было. Самые большие табуны я встретил в сто двадцать, семьдесят две и пятьдесят семь голов. Но того огромного табуна уже нет: разбился он на мелкие, что ли?
В 1948 году я видел почти одно и то же: пятьдесят семь, двадцать пять, тридцать три головы и меньше. Прошлогодний табун в сто двадцать голов, должно быть, снова разбился на эти три. Но за последние годы все же прирост есть. В табуне в пятьдесят семь серн было тринадцать молодых этого года, в табуне в двадцать пять серн - восемь голов молодняка.
После войны серн у нас стало значительно меньше. Зато намного прибавилось оленей. Они откочевали сюда из обеспокоенных военными действиями других мест заповедника. Олень появился в верховьях Головинки, где его раньше не было, и спустился до Бабук-Аула и даже в охотничьи районы. Вот сегодня он уже кричал на "Сорока десятинах" - там богатые каштанники и грецкий орех.
Олень во время рева целый месяц ничего не ест. Убиваешь оленя в эту пору: желудок, как пустой кошелек, сжатый, плоский. Ревет олень все время. Вытопчет точок и ревет даже во сне. Сам спит, а надувает щеки, как будто ест. И под глазами темные впадины, как открытые глаза, а глаза на самом деле закрыты. Ревут олени по-разному: то как медведь точно, то протяжно.
Олени-самцы даже одного возраста бывают разной величины: и большие и маленькие ростом. Маленькие темнее. А есть такие: светлые, рыже-серые. У них будто пятна с детства остались.
Сбрасывает олень рога в ноябре-декабре: месяц после рева отгуляет и сбрасывает. Большей частью не сразу оба рога. Сбросит один - и ходит, наклонив в одну сторону голову. Рогом, который остался, о дерево бьет (он у него чешется возле венчика), пока и этот не отвалится. Недели через две отрастают у него рога, как два кулака, и мягкие, наполненные словно холодцом, черной кровью. Потом от каждого из них пошел отросток, точь-в-точь как большой палец. Потом выше - еще кулак, и опять от него - отросток. И все это сразу покрывается шерстью. А там снова кулак и снова отросток, и так рог растет, раскрывается, будто папоротник. К июлю рога отрастают, но они еще в шерсти. В первых числах августа олень обивает о деревья, начиная с верхних, острых концов рогов и до основания венчика, шерстистую кожицу; она спадает лентообразными полосками.
Это неверно, что у оленя каждый год на рогах добавляется отросток. Если олень упитан, у него рога толстые, ветвистые и отростки полномерные: семь отростков, скажем, больших, и место, от которого они выходят, - широкое. А - если олень худой, не хватает соков, и отростков тогда у него бывает меньше и рога беднее, тоньше, и место, от которого идут отростки, узко.