В ту ночь не мог Алексей заснуть. Обдумывал стариковы слова:
- На всю жизнь хватит…
На одну поделку - всю жизнь?..
Да так ли это? Не ошибся ли Алексей? Не ослышался ли? То ли сказал старый мастер?
Спрашивал так и тут же, без всякого перехода, думал, что на такую работу и жизни не хватит. И зачем он, ничего не умеющий, обещание дал? А как было не дать?..
И что теперь делать, когда не стало в нем никакой уверенности, когда боится он даже взглянуть на стариково мастерство, чтобы вовсе в себе не усомниться?
Скорей бы уж утро, чтобы пойти и сказать все, чтобы не одному с самим собой быть, чтобы еще хоть какой малости научиться…
Утром пришел Алексей в комнату старика. Остановился у порога и поздоровался.
Старик не ответил.
Спокойно и прямо лежал он, старательно сложив на груди руки.
Александр Павлов
СТИХОТВОРЕНИЕ
В век электричества и газа
Мы в дружбе
с лунной высотой.
Крыло булатного Пегаса
Уже не видится мечтой…
Теперь у нас другие были.
Дороги, полные машин,
Коней давным-давно забыли
И слышен только шепот шин.
Но пусть судьба и освистала
Коней продуманный полет,
Как символ нашего металла,
Конек бушуевский живет!
И входит он,
как плоть от плоти,
Стальным дыханием земли
В сверхзвуковые самолеты,
В космические корабли.
И в многотрубном настоящем,
И в светлом будущем нужны
Такие же, как он -
летящий -
Стальные чудо-скакуны.
Василий Шкерин
РАССКАЗЫ
I. СЕМЕН ЛУКИЧ
Пока солнце продиралось сквозь сосновые космы Косотура, мы с Лукичом успели изрядно порыбалить.
Сидя на корме, Семен Лукич без устали орудовал удочками, поворачиваясь то направо, то налево, слегка раскачивая лодку, сопя и пришептывая что-то себе под нос. Старенькая войлочная шляпа съехала ему на глаза, прикрыв кустистые брови, рукава куртки намокли до самых локтей.
Будучи впервые с Лукичом на рыбалке, я не узнавал его. Человек степенный и рассудительный, уважающий себя и ревнивый к людской молве, здесь, в лодке, он преобразился, будто скинул с плеч лет полсотни, и вот, словно мальчишка, удравший из дома, готов нырнуть в воду за сорвавшимся с крючка мальком. Он весь подбирался и настораживался, придерживая дыхание, когда поплавок начинал метаться, с детской непосредственностью старался перехитрить немудрящую рыбешку, подсекал и горестно ахал, если крючок оказывался пустым.
Должно быть, я плохой рыбак. Уженье не поглощало моего внимания, а только настраивало на мечтательно-иронический лад. По правде-то сказать, больше всего мне хотелось выудить еще одну добрую побывальщину из памяти Лукича. Ради этого, собственно, я и отправился с ним ни свет ни заря пытать рыбацкого счастья.
Инструментальщик Семен Лукич Таганов был одним из звенышек старшего поколения златоустовских рабочих. Не только свидетель, но и непосредственный участник революционных событий первой четверти века, одаренный живым умом и цепкой памятью, он удивительно много знал. Образование Семен Лукич, по его словам, имел "полторы зимы". А между тем нередко удивлял своей начитанностью, хотя трудно было понять, когда и как успевает читать, а еще труднее - представить Лукича за книгой. Другое дело - на заводе. Тут он и вырос и, что называется, врос. Как кузницы без горна, нельзя представить старой инструменталки без Лукича.
В свое время Лукич немало потрудился над разрушением старого мира и утверждением нового. Но теперь, проникшись стариковским скептицизмом, он посматривал на молодежь с легкой усмешкой. Ему нравилось ворошить старину - и тем охотней, чем древнее она была. Как-то любимый внук Семена Лукича, молодой подручный сталевара Антон, попенял деду:
- Что это вы, дедусь, так любите про старое вспоминать?
- Новое-то оно хорошо, да больно зелено, оскомину скоро набивает. А в старом есть свой скус, ты слушай да мотай на ус!
В своей памяти Лукич бережно хранил доставшиеся по наследству от дедов "преданья старины глубокой", романтические сказы про Урал - Каменный Пояс. Это был целый сказочный мир, но мир особый, полный живых, реальных людей.
И рассказывал Лукич так, будто сам при сем присутствовал, сам все видел. Такая уж у него манера. Он и о событиях в Африке или о дебатах в английском парламенте вел разговор так, будто сам только что оттуда.
И, что самое удивительное, его нельзя было упрекнуть в неправде. Наоборот, смысл и значение событий в его передаче раскрывались как-то особенно наглядно, иногда самым неожиданным образом.
…Солнце начинало основательно припекать. Клев прекратился, поплавки лениво покачивались на блескучей воде. Из горловины Ая набегал свежий ветерок, дробил гладкую поверхность огромного зеркала, и оно сверкало тысячью осколков.
- Будя! - встряхнулся вдруг Семен Лукич. - Рыба спать ушла. - Неторопливо сматывая удочки, он широко огляделся. - А не закатиться ли нам сегодня на Веселухин лужок? Ухи наварим, то да се, а? Хороша ушица с вольного костра!
- Куда, вы говорите, закатиться? - переспросил я.
- Да на Веселухин лужок, говорю. - Лукич махнул рукой в сторону противоположного городу берега. - Вы что, сказов Бажова не читали?
И в самом деле, я вспомнил, что у П. П. Бажова есть, кажется, такой сказ "Веселухин ложок" (Лукич говорил - лужок), но какое отношение имеет он к нашему разговору?
- А еще грамотеями себя считаете! - язвил Семен Лукич. - Тоже вот внук мой, Антошка. Хороший парень, работящий, ничего не скажешь. Нынче экзамен на полного сталевара сдает. Ну - и все тут. Из-за мартена своего света вольного не видит, про что другое так и слов у него нету. Называется - "Дритатай", ну и пусть называется, а откель да по какому случаю столь несуразное слово взялось, вам с Антошкой вроде бы и дела нет. Опять же, к примеру сказать, мест здешних вы не знаете, природа вас не манит.
Загребая веслами тяжелую, как расплавленное стекло, воду, я думал, что, пожалуй, старый ворчун кое в чем и прав. Между тем Семен Лукич, увлекшись, как обычно, поведал мне собственный вариант бажовского сказа, ухитрившись при этом ни разу не употребить глагол "было". Панкрат у него выходил столь натуральным, что хотелось спросить фамилию и адрес.
- Панкрат, он что? Человек с настоящей душой, художник, так понимать надо. Одиночество его погубило. Плохо человеку быть одиноким, поневоле Веселуху искать начнешь. - Внезапно Лукич понизил голос и наклонился ко мне, держась за борта лодки: - Это ведь он сам Веселуху-то выдумал и обитателей с Дритатая выжил. Только вот это прозвище окаянное так и прилипло к месту, что репей собачий. Вы тоже вот, дритатаете, а что к чему, не знаете!
Довольный неожиданным каламбуром, Семен Лукич усмехнулся в соломенные усы, молодцевато прошел на нос лодки и, не дожидаясь, когда она врежется в прибрежный песок, выскочил. На берегу нас поджидали Антон с Лизой.
II. КОРЕННОЕ МЕСТО
Кончилось хлопотливое лето, пошли дожди, в лес уже не тянуло, и часто мы проводили вечера в старом тагановском доме, который об эту пору казался особенно приветливым и уютным.
Дом Тагановых стоял на склоне Уреньги, опираясь на высокий фундамент из плитняка и весело поглядывая четырьмя окнами на тесно застроенную Айскую долину, заводской пруд и зеленеющий молодыми посадками, щетинистый и крутой бок Косотура.
- Веселенькое место! - любил похвастаться Семен Лукич местоположением своего дома. - А главное - коренное. Именно отсель и начинался Златоуст.
Спорить с ним было бесполезно.
Семен Лукич любил, по его выражению, "якшаться с молодежью", внимательно приглядывался к ней и умел к слову рассказать что-нибудь интересное, ненавязчиво поучительное.
Однажды хмурым октябрьским воскресеньем неугомонный дед потащил нас в местный краеведческий музей.
- Ну, чего мы там не видали, - недовольно ворчал Антон, осторожно перешагивая через лужи. - Охота старому грязь месить.
- Много вы видали, да мало узнали, - беззлобно парировал Лукич. Хитро прищурившись, он взглянул на Антона. - Ну, если уж ты и в сам-деле все видел, так назови-ка мне самый старый и самый крупный из экспонатов нашего музея. Даже, можно сказать, самый главный экспонат. Ну-ка!
- Мало ли там всякой всячины, - уклонился было Антон. Лиза поспешила к нему на помощь:
- А я знаю! Это, конечно, самородок. Он не только в нашем музее, но и на всю страну, говорят, самый крупный. Правда, дедусь?
- Да уж куда какая правда! - сердился Лукич. - То-то я говорю, что много вы глядите, да ничего не видите.
Тем временем мы подошли к дверям музея. Остановившись у входа, Семен Лукич тихонько, будто по живому, похлопал ладонью по шершавому цоколю здания.
- Вот он, самый-то главный экспонат!
- Как? Что? - с недоумением уставились мы на деда.
- Да так вот, - невозмутимо продолжал наш "экскурсовод", но в голосе его чувствовалась торжествующая нотка. - Старее этого здания в нашем городе нет. Но главное не в этом…
Лукич, тыча скрюченным пальцем в каменную стену, растолковал нам, в чем заключается "главное". Через этот дом как бы прошла вся история Златоуста. Здесь жили первые заводчики, отсюда бежали они два века назад в страхе перед "разбойником Емелькой", и здесь Пугачев вершил свой скорый и правый суд над притеснителями простого люда. Потом долгие годы прожил в этом доме великий инженер, творец русского булата Павел Петрович Аносов. На Арсенальной площади перед домом в марте 1903 года сатрапы последнего из русских царей расстреливали рабочих, вышедших на улицу, чтобы заявить свой протест против нищеты и бесправия… Спустя четырнадцать лет здесь разместился первый Совет рабочих депутатов и штаб Красной гвардии.
- Так-то, дружок. А ты говоришь - самородок, - обернулся Лукич к Лизе. - Сама ты самородок.
В музее мы задержались в Аносовском зале, где выставлены образцы булатной стали, украшенные дивным орнаментом златоустовской гравюры. Кстати, Антон вспомнил, что где-то читал, будто в кремлевской Оружейной палате есть златоустовская сабля с личной меткой Иванко-Крылатко (Бушуева). И будто саблю ту привезли из Германии наши солдаты в сорок пятом. Семен Лукич заинтересовался и перестал наставлять. Из "экскурсовода" он превратился в экскурсанта и сам уже готов был расспрашивать.
В зале современных экспозиций мы остановились у стенда с портретами знатных металлургов Златоуста, и Антон начал было рассказывать про своего учителя - известного сталевара, но Семен Лукич неожиданно прервал его:
- Выходит, мы совершили экскурсию по кругу: от Аносова до твоего учителя, Антон… - Помолчав немного, добавил: - Да, ребятки, это понимать надо! Коренное место.
Больше ничего мы в тот раз от Лукича не услыхали. Зато месяц спустя, на Октябрьских праздниках, за столом в доме Тагановых узнали замечательную историю.
III. КЛИНОК
Давно это было… Сказывают, будто лет этак поболе ста назад прусский король Вильгельм был в гостях у русского царя Николая Первого. Ну, как водится, выпили они по чарке и пошел тут царь-государь своему другу-неприятелю дива да чудеса во дворце показывать. Фасон держал.
Дошли этак до ружейной палаты. В ту пору оружие известно какое было, все больше холодное, ближнего боя. Немцы, они насчет мастерства люди дошлые, удивить их трудно. Ухмыляется прусский король Вильгельм: эка-де невидаль какая, нашел чем хвастаться друг Миколаша!
Только видит он саблю. Видит и глаз отвести не может - такая сабля особенная, золотом вся изукрашена. Не то, чтобы цветочки там какие намалеваны, а целые баталии изображены тонко-тонко на обеих сторонах. В самом же верху, у эфеса, золотой конь распластал крылья и звездочка над ним сияет.
Вертит царский гость ту саблю в руках и так и этак, губами причмокивает, а хозяин возьми да и подбрось платочек, тонюсенький такой, легонький, как пушинка. Упал платочек на лезвие сабли и развалился пополам.
- Э! Золинген! - воскликнул тут прусский король. Наша, мол, сталь, немецкая.
Тогда приказал царь слугам рубануть той саблей по клинку, сделанному из лучшей золингеновской стали немецкими мастерами. И разлетелся он на куски на глазах у пруссака.
- Нет, герр Вильгельм, не Золинген это, а наш, златоустовский, - сказал царь. - Инженер Аносов изготовил, мастер Ивашка Бушуев изукрасил искусно.
Муторно тут стало на душе у короля прусского, а глаза так и загорелись: далеко немцам до такого искусства! Выпросил он у царя ту саблю в дар и увез с собой. Может, надеялся разгадать тайну булата, похитить славу русского оружия, да где там!
…Давно это было и быльем поросло. Да только случай недавно вышел один такой, что пришлось вспомнить о былом.
В Великую Отечественную войну, гоня фашистского зверя, вступили наши воины-освободители на прусскую землю. Немало увидели они там всякого добра, награбленного гитлеровцами у разных народов. Побывали и в том дворце, где прусский король когда-то жил. Между прочим увидели там выставку старинного оружия. И был там клинок один красоты необыкновенной, узора дивного.
- Игрушка! - дивились солдаты. - И кто только мог сработать чудо такое?
Показали своему офицеру. Осмотрел он тот клинок со вниманием, улыбнулся про себя и сказал:
- Вот я вам покажу, какая это игрушка. А ну-ка, подставляй, какие там еще сабли есть!
И пошел рубить немецкие шашки, словно прутья березовые, только хруст идет. А на клинке у него между тем и зазубринки не оказывается.
- Вот чудо-то! - дивятся солдаты. А офицер только посмеивается. - Да это же, говорит, настоящий аносовский булат! Вот, глядите. - Он показал метку на клинке: крылатый конь золотом выведен. И надпись чуть различимая сохранилась: "Иван Бушуев. Златоуст".
- Супротив булата ни одна сабля не устоит.
Тут один молодой офицер - он до того молчал все, только поглядывал - вынимает из ножен свою саблю - без украс - и говорит:
- А ну-ка, папаша, рубани, да посильнее!
Рубанули раз - ничего. Еще и еще много раз попробовали - все равно никаких следов от ударов, оба клинка целы-невредимы.
- Что за притча такая? - опять удивляются солдаты. - Выходит, есть сталь и покрепче булата?
- Да, есть, - сказал молодой офицер и гордо поднял свою саблю. - То - булат аносовский, хорош он. А это вот - сталь нынешняя, еще лучше. И родина у них одна - Златоуст. И сам я из Златоуста.
Обрадовались бойцы, что все так ладно получилось, и порешили тут же оба клинка в Кремль доставить - в память о великих победах русского оружия. Так и сделали…
Юрий Зыков
СТИХИ
БРИГАДА
От первой ударной
Ведем мы истоки -
Рабочие парни
Рабочей эпохи.Мы вместе с рассветом
К заводу шагаем,
Зимою и летом
Встречай, проходная.Нам трудно бывало
В рабочей науке:
Пропахли металлом
Спецовки и руки,Но пусть нам железо
Оставило метку,
Наш лозунг, как прежде:
"Даешь пятилетку!"
НИТИ
Ах, чудо-мастерица!
Смотрю, и сердце тает.
Две спицы, точно птицы,
В твоих руках порхают.
Узорную накидку
Размеренно сплетают:
Серебряная нитка
И нитка золотая.
Коса мерцает слитком,
Тяжелая, тугая -
Серебряная нитка
И нитка золотая.
* * *
Каленые брызги
Остыли по серости.
Прокатчики рыжи
От света и дерзости.
Все в цехе гремело
и все грохотало:
Листы прокатало,
листы прокатало.
Закончилось лето;
Березы в подпалинах.
Стоит полпланеты
В весенней окалине.
И листья звенят
благородным металлом,
Как будто и их
невзначай прокатало.
Александр Кутепов
ТИМОХА
Рассказ
Над городом низко стелются тучи, рассеивая мелкий холодный дождь. В узких улицах, как в трубах, гудит с подвывами ветер. Очертания ближних гор размыты, и кажутся они ворохами грязной ваты. Дальние горы не видны, затянуты мглой.
В такую тоскливую погоду начинается у Тимохи как бы раздвоение личности. Вот он сам, парень как парень, а вот еще один Тимофей - непонятный и странный, а то и страшный. Он терзает Тимоху, нашептывает, сманивает ехать куда-нибудь.
"Куда ехать-то! - пугается Тимоха. - Опять к Ледовитому океану? Да был я там! В реках тонул, в снегах тонул, болотный дух нюхал. Хватит с меня! Одичал я. Среди людей, а как в пустыне. Мне никто не нужен, я никому не нужен. Сошлись-разошлись… Не хочу!" Чтобы отвязаться от такого наваждения, Тимоха работает со злостью, как бы наказывая себя. А вечером, не заходя в общежитие, бродит по улицам, пристально смотрит в лица встречных и силится понять, что это за люди, куда они все спешат и спешат, о чем они думают. Вот же смотрят они на Тимоху - и что? Разве не догадываются, как неуютно и одиноко ему? А если догадываются, то почему молчат? Вот бы остановил кто и спросил. Я бы, думает Тимоха, порассказал кой-чего…
После этого возникает мысль: а не махнуть ли в деревню? Тимоха сразу же представляет, как вышел бы он из автобуса близ глухого хутора, выпустившего его в мир, надвинул на глаза новую шляпу с серебристым блеском и с видом дальнего путешественника, знающего более прелестные места на земле, оглядел унылую деревенскую улицу. А потом пошел бы, куда глаза глядят.
Но никуда Тимоха не поедет и не пойдет. До отпуска еще далеко, да и с какой стати думать теперь о деревне, когда весь настрой его жизни стал совсем другим?
Тимоха не заметил, как сбился с привычного маршрута и оказался в тихом переулке, где небо заслоняют громады старых тополей. Под деревьями, еще не растерявшими листву, тепло и сухо. Он сел на скамейку, закурил.
"Не от людей надо, а к людям", - сказал ему напарник по работе старый наладчик станков Михеев, когда в минуту откровения Тимоха признался, как мучает его одиночество.
"Тогда женился бы", - посоветовал Михеев и популярно объяснил, что значит семья для таких вот шатунов, как Тимоха. "Чем дольше бродите по свету, - сказал Михеев, - тем больше этот бес-шатун одолевает…"
Мимо Тимохи по тротуару идут парень и девушка. Она вся розовая - розовое пальто, розовые брюки, розовый платок и щеки у нее тоже розовые. Он же весь голубой, строен и высок. Одной рукой обнял розовую девушку, в другой руке несет маленький чемоданчик-магнитофон. И песня к месту. Она резанула Тимоху прямо по сердцу - бывает иногда такое состояние. Сперва сожмет тебя как острой болью, нагонит тоску, но в следующий же миг как бы распахнешься от восторга и радости.